Так рассудил, залихватски присвистнув в конце, философ и повернул к нам морщинисто и солнечно смеющееся лицо. Породистого этого малого радовало, что он оказался в Верхове, когда наш город переживает бурные и трудные времена. Зная, что произошло с моим домом, я странным образом укрепился в мысли, что и мои спутники в сущности бездомны, они вдруг предстали предо мной некими призраками, обреченными скитаться там, где буду бродить, бормоча себе под нос скудные проклятия вероломной судьбе, я, высокий, гордый и самозабвенный дух свободы. Не доверяя словам - они могли выдать мою слабость, - я жестами показал, направляясь к открытому кафе на террасе, что не прочь выпить чашечку кофе; если я и показал, между прочим, готовность промочить горло не только кофе, но и стаканчиком вина, то из чистой жажды большей выразительности, из стремления убедить их и себя самого, что способен достичь многого в жанре пантомимы. Мы поднялись на второй этаж, на ту террасу, заметно выдвигавшуюся над узенькой, сонной улочкой. В кафе никого не было, и обслуживал нас унылый, понурый, согбенный, немногословный молодой человек, поддерживавший общение с нами слабыми неопределенными возгласами. Его труд производил впечатление нескончаемого и в сущности уже привычного мучения.
- А что же будет с ними? - спросила Дарья, обнимая тонкими и гибкими пальцами бокал с желтоватым вином.
Она спрашивала о Масягине и Фоме, волнуясь за их участь, а они тем временем причудливо, ветвисто изгибались на крыше брошенной нами машины. К ним было приковано внимание птиц и детей.
- Я думаю, они заколдованы, - важно вынес приговор Остромыслов.
- И мы ничем не можем им помочь?
- Об этом даже нет речи. Мы сделали для них все, что в наших силах. Доставили в город... хотя я не уверен, что для них не было бы благом остаться в лесу. За дальнейшим мы можем только наблюдать.
Я вовсе не был расположен к наблюдениям, мне хватало собственных бед. Но с ходом рассуждений нашего друга я не мог не согласиться.
- Это правильно, - сказал я. - Уверен, нет такой профессии, представитель которой мог бы оказать им реальную помощь. Им не поможет ни врач, ни знахарь, ни дворник, ни градоначальник, ни ученый, изучающий поведение вон тех любознательных птиц, ни воспитатель детей, не менее любопытных, чем птицы, и уже сбежавшихся поглазеть на доставленный нами груз. Ни царь, ни Бог, ни герой. Коротко говоря, нет в мире человека, который сумел бы в данном случае доказать, что его склонность к благим начинаниям и добрым деяниям всегда найдет себе применение. Люди, конечно, займутся ими, но, убедившись в бесплодности своих попыток оказать действенную гуманитарную помощь, придумают бедолагам такое употребление, какого мы себе сейчас и представить не в состоянии.
Дарья, прищурившись и разглядывая на свет содержимое бокала, воскликнула:
- Как жить?
- Тебе? - спросили мы с Остромысловым в один голос.
- О нет, - усмехнулась она, - мне жаловаться не пристало, со мной все в порядке. А вот наш потерпевший, пострадавший город, и все эти возбужденные и растерянные люди, и те двое на крыше машины... как быть со всем этим?
-----------------
И я думал о том, мысленно задавал тот же вопрос, и сформулирован он был отнюдь не лучше, чем вопрос Дарьи, ибо неясность, неясность и к тому же потрясающая разность между тем, что представляли собой мы (или я, если речь идет обо мне одном), и состоянием окружающего. Есть я и есть окружающее, есть пути... И бывают, бывают минуты, когда все это трудно не только совместить, сопоставить, но хотя бы связать тонкой ниточкой обобщающего вопроса. Тут не спросишь "что делать", и неуместен традиционный вопрос "кто виноват", разобщенность, некая размонтированность вдруг достигает невиданных пределов, колоссального размаха, трагического звучания, пафоса, подвергающего сомнению существования самого Бога, но в результате, пробежав немало беличьим бегом в колесе, а может быть, и до сих пор продолжая бежать, вообще ничего не достигает. Поэтому на влажных от выпитого вина губах Остромыслова заиграла снисходительная улыбка, а я, что ни делал с собой, как ни напрягался, как ни храбрил взгляд, устремляясь под хрупкий лед глаз моей лесной подруги, ничего, кроме пустоты, стоявшими за ее вопросами и нашими ответами, не различал. Остромыслов все лучше, все полнее понимал смысл своей будущей книги. С поистине философской глубиной он выпишет людское шествие, которое с дивных просторов, с ясной дневной поверхности, с нехоженных троп незаметно и неизбежно сворачивает сначала в узкие закоулки, где еще можно любоваться бездонной голубизной неба, а затем и в темные проходы между домами, которые строил неизвестно кто, в бесконечные сумрачные лабиринты, возведенные не иначе как самим дьяволом. И та же приятная, снисходительная, доброжелательная, великодушная улыбка, что заиграла на его губах, когда он залюбовался невинной чистотой Дарьиного лица, бесшумно затрубит в лучиках проницательных глаз философа, когда он убедится, что вместе со всеми зашел в тупик, в безысходность, однако не последнюю, поскольку стену, возникшую перед ними, все-таки можно разобрать и сломать. И сейчас ведь был один из таких тупиков, а он, философ, вовсе не горевал и не отчаивался, напротив, совсем не плохо себя чувствовал, попивая вино на отрытой террасе и следя за происходящим в чужом и не безразличном ему городе с высоты второго этажа.
- А мне бы хотелось быть нужной... быть полезной... - сказала Дарья, стесняясь волнения своих умных и теплых слов. - Помочь людям, принести им пользу... Люди нуждаются... А ты полезен? - вдруг спросила она Остромыслова, в упор глядя на него. - Я многое пережила в лесу, о многом передумала. Это так укрепляет... Начинаешь понимать, как часто людям нужна помощь... и что только человек способен ее оказать.
У нее были другие настроения, не то что у Остромыслова. Но в трудный час нас поведет Остромыслов, а не она. Я облизнул губы и коварно усмехнулся, не спуская глаз с тоненькой шеи Дарьи, столбиком торчавшей над черным блестящим воротником ее куртки. Как мила была девушка, как полезен был ее вид для утомленных и разочарованных глаз, как освежающе и бодряще действовал на изможденных путников, как воспламенял их угасшее было воображение! Остромыслов, восхищенный красотой девушки, положил руку мне на плечо и сказал, глядя куда-то поверх меня:
- Богиня так задурила голову богу, что даже вышла из нее. Вот это номер! Женщины знают, что делают.
- Но первая женщина ограничилась всего лишь ребром мужчины, - возразил я.
Остромыслов покачал головой, не соглашаясь со мной, и убрал с моего плеча руку.
- Когда им надо, - сказал он нравоучительным тоном, - они умеют изобразить неведение и невинность - мол, находятся в начале пути и им еще только предстоит взять свое.
- Взять от мира или от мужчины?
- Мир и есть мужчина, - изрек философ.
- А как же Бог?
- Бог дает лишь то, что затем в полном объеме отнимает. Женщина действует иначе. Она отнимает все, притворяясь при этом, будто отдает себя без остатка.
-----------
Поучения философа были на редкость хороши. И мои возражения, если следует называть то, что я говорил, этим словом, тоже кое-чего стоили, вовсе не уступая по силе остромысловским изречениям, но я все же предпочитал смотреть его глазами на происходящее внизу, в моем родном городе. Я лишился дома, жены, рукописей, документов, шансов на получение наследства, но не чувствовал себя отверженным, судьба Верхова вовсе не сталкивала меня на обочину дороги, не обрекала на бессмысленное и гибельное изгойство. И в этом я видел залог скорого возвращения к покою, к стабильности, залог будущего процветания города, уже никак не сопряженного с "растительными" экспериментами его отцов. Но не пора ли сказать несколько слов о том, что последовало в истории Верхова за пожаром, начавшимся в доме убитой продавщицы и перекинувшимся на неказистые домишки нижней части? Нижний Верхов почти весь выгорел, - как метались люди между языками пламени, негодуя, ужасаясь, плача, заламывая руки, трубя о горьком прощании с прошлым, вынашивая семя бунта! - не пощадил огонь и роскошный особняк нашего прославленного журналиста. Масягин-старший, забытый сыном, не растерялся и, взглянув на разливающуюся по земле геенну огненную, насупился с доблестью, о которой не скажешь, что она достойна лучшего применения. Скорбный головой отставник, внештатно воюющий полководец, он в замызганных кальсонах и с обнаженным неприглядным торсом вышел из дома, где уже горели занавески и глумливо потрескивала краска на мебели, и принялся руководить огромной армией пожарных, к чести которой надо заметить, что она без ропота, добровольно, даже доброжелательно и в полном составе поступила под его начало. Правда, эту армию видел один лишь самозванный воитель, складывавший руки у рта рупором и издававший звуки походной трубы, но тем легче было ему направлять ее на самые трудные участки образовавшегося фронта, тем проще было старику бросать отряды бойцов туда, откуда еще никто не возвращался. А ведь это был настоящий ад! Горело все вокруг, и пламя лизало даже небо. Послав своих неустрашимых воинов навстречу верной гибели, и сам полковник поспешил в огонь, чтобы сделать то, что не под силу было даже его парням. Шел он как бы танцуя, и это не удивительно, если принять во внимание, с какой жаровней приходилось вступать в соприкосновение его босым ступням; но по дороге его перехватили настоящие пожарники. Отвлекшись от своей благородной миссии, укротители огня долго тискали, мяли, скрючивали, сворачивали и даже били старика, который вырывался от них, всей душой разжимая последние объятия разума и наперекор всему поспешая на исполнение задуманного им подвига.
------------
Как быть? как жить? - эти вопросы задавали себе на рассвете не только погорельцы, подсчитывавшие понесенные ими убытки, но и все те горожане, чьи сердца еще не истощились и не остыли для гражданственности. Образовался передовой отряд мощных, не погоревших хозяев, выдвинувших лозунг: погорельцем можешь ты не быть, но гражданином быть обязан! Идейную и словно бы поэтическую чистоту порыва не замутили ни громкая отрыжка, естественная для плотно позавтракавших людей, ни даже присовокупление к их организованному и дисциплинированному движению столь сомнительных элементов, как не сподобившиеся масштабности хозяйчики, юркие подкулачники, вонючие бродяги, разношерстные люмпены, мелкие лавочники с их мелкобуржуазным интересом и всякие легкомысленные дамы. Примкнул и профессорский корпус, ибо осознал историческую правоту крупных хозяев, желавших убрать несостоятельного Логоса Петровича и поставить у кормила власти своего человека. Вознеся в воздух сжатые кулаки, отряд направился к мэрии поискать виновника подмены, в результате которой народ вместо хлеба и зрелищ имел заполонившие город бесплодные корни. Имел, но больше иметь не желал. Наиболее ярко и с идейной выдержанностью отобразившие эту волю народа физиономии подняли повыше на манер транспорантов и знамен, а в самых одухотворенных случаях и с уподоблением хоругвям. Пойманных в момент панического бегства из мэрии адвоката Баула и доктора Пока крепко избили, но когда несчастные приготовились испустить дух, жалостливая толпа просто указала им на место, дополнив свой символический жест просьбой в дальнейшем честно стоять на службе у простых людей. Что это за место, сказать трудно, но едва ли оно и впрямь выражало собой чистую метафору. Скорее всего, адвокат и доктор находились в ожидании окончательного решения своей участи в какой-то темной комнате, похожей на тюремную камеру, и "стояли" просто потому, что, потерпев, приняв побои, крестные муки, лишились способности передвигаться. Градоначальника обнаружили в подвале, куда он издавна повадился ходить с целью наращивания корневой массы и где с некоторых пор начисто затерялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
- А что же будет с ними? - спросила Дарья, обнимая тонкими и гибкими пальцами бокал с желтоватым вином.
Она спрашивала о Масягине и Фоме, волнуясь за их участь, а они тем временем причудливо, ветвисто изгибались на крыше брошенной нами машины. К ним было приковано внимание птиц и детей.
- Я думаю, они заколдованы, - важно вынес приговор Остромыслов.
- И мы ничем не можем им помочь?
- Об этом даже нет речи. Мы сделали для них все, что в наших силах. Доставили в город... хотя я не уверен, что для них не было бы благом остаться в лесу. За дальнейшим мы можем только наблюдать.
Я вовсе не был расположен к наблюдениям, мне хватало собственных бед. Но с ходом рассуждений нашего друга я не мог не согласиться.
- Это правильно, - сказал я. - Уверен, нет такой профессии, представитель которой мог бы оказать им реальную помощь. Им не поможет ни врач, ни знахарь, ни дворник, ни градоначальник, ни ученый, изучающий поведение вон тех любознательных птиц, ни воспитатель детей, не менее любопытных, чем птицы, и уже сбежавшихся поглазеть на доставленный нами груз. Ни царь, ни Бог, ни герой. Коротко говоря, нет в мире человека, который сумел бы в данном случае доказать, что его склонность к благим начинаниям и добрым деяниям всегда найдет себе применение. Люди, конечно, займутся ими, но, убедившись в бесплодности своих попыток оказать действенную гуманитарную помощь, придумают бедолагам такое употребление, какого мы себе сейчас и представить не в состоянии.
Дарья, прищурившись и разглядывая на свет содержимое бокала, воскликнула:
- Как жить?
- Тебе? - спросили мы с Остромысловым в один голос.
- О нет, - усмехнулась она, - мне жаловаться не пристало, со мной все в порядке. А вот наш потерпевший, пострадавший город, и все эти возбужденные и растерянные люди, и те двое на крыше машины... как быть со всем этим?
-----------------
И я думал о том, мысленно задавал тот же вопрос, и сформулирован он был отнюдь не лучше, чем вопрос Дарьи, ибо неясность, неясность и к тому же потрясающая разность между тем, что представляли собой мы (или я, если речь идет обо мне одном), и состоянием окружающего. Есть я и есть окружающее, есть пути... И бывают, бывают минуты, когда все это трудно не только совместить, сопоставить, но хотя бы связать тонкой ниточкой обобщающего вопроса. Тут не спросишь "что делать", и неуместен традиционный вопрос "кто виноват", разобщенность, некая размонтированность вдруг достигает невиданных пределов, колоссального размаха, трагического звучания, пафоса, подвергающего сомнению существования самого Бога, но в результате, пробежав немало беличьим бегом в колесе, а может быть, и до сих пор продолжая бежать, вообще ничего не достигает. Поэтому на влажных от выпитого вина губах Остромыслова заиграла снисходительная улыбка, а я, что ни делал с собой, как ни напрягался, как ни храбрил взгляд, устремляясь под хрупкий лед глаз моей лесной подруги, ничего, кроме пустоты, стоявшими за ее вопросами и нашими ответами, не различал. Остромыслов все лучше, все полнее понимал смысл своей будущей книги. С поистине философской глубиной он выпишет людское шествие, которое с дивных просторов, с ясной дневной поверхности, с нехоженных троп незаметно и неизбежно сворачивает сначала в узкие закоулки, где еще можно любоваться бездонной голубизной неба, а затем и в темные проходы между домами, которые строил неизвестно кто, в бесконечные сумрачные лабиринты, возведенные не иначе как самим дьяволом. И та же приятная, снисходительная, доброжелательная, великодушная улыбка, что заиграла на его губах, когда он залюбовался невинной чистотой Дарьиного лица, бесшумно затрубит в лучиках проницательных глаз философа, когда он убедится, что вместе со всеми зашел в тупик, в безысходность, однако не последнюю, поскольку стену, возникшую перед ними, все-таки можно разобрать и сломать. И сейчас ведь был один из таких тупиков, а он, философ, вовсе не горевал и не отчаивался, напротив, совсем не плохо себя чувствовал, попивая вино на отрытой террасе и следя за происходящим в чужом и не безразличном ему городе с высоты второго этажа.
- А мне бы хотелось быть нужной... быть полезной... - сказала Дарья, стесняясь волнения своих умных и теплых слов. - Помочь людям, принести им пользу... Люди нуждаются... А ты полезен? - вдруг спросила она Остромыслова, в упор глядя на него. - Я многое пережила в лесу, о многом передумала. Это так укрепляет... Начинаешь понимать, как часто людям нужна помощь... и что только человек способен ее оказать.
У нее были другие настроения, не то что у Остромыслова. Но в трудный час нас поведет Остромыслов, а не она. Я облизнул губы и коварно усмехнулся, не спуская глаз с тоненькой шеи Дарьи, столбиком торчавшей над черным блестящим воротником ее куртки. Как мила была девушка, как полезен был ее вид для утомленных и разочарованных глаз, как освежающе и бодряще действовал на изможденных путников, как воспламенял их угасшее было воображение! Остромыслов, восхищенный красотой девушки, положил руку мне на плечо и сказал, глядя куда-то поверх меня:
- Богиня так задурила голову богу, что даже вышла из нее. Вот это номер! Женщины знают, что делают.
- Но первая женщина ограничилась всего лишь ребром мужчины, - возразил я.
Остромыслов покачал головой, не соглашаясь со мной, и убрал с моего плеча руку.
- Когда им надо, - сказал он нравоучительным тоном, - они умеют изобразить неведение и невинность - мол, находятся в начале пути и им еще только предстоит взять свое.
- Взять от мира или от мужчины?
- Мир и есть мужчина, - изрек философ.
- А как же Бог?
- Бог дает лишь то, что затем в полном объеме отнимает. Женщина действует иначе. Она отнимает все, притворяясь при этом, будто отдает себя без остатка.
-----------
Поучения философа были на редкость хороши. И мои возражения, если следует называть то, что я говорил, этим словом, тоже кое-чего стоили, вовсе не уступая по силе остромысловским изречениям, но я все же предпочитал смотреть его глазами на происходящее внизу, в моем родном городе. Я лишился дома, жены, рукописей, документов, шансов на получение наследства, но не чувствовал себя отверженным, судьба Верхова вовсе не сталкивала меня на обочину дороги, не обрекала на бессмысленное и гибельное изгойство. И в этом я видел залог скорого возвращения к покою, к стабильности, залог будущего процветания города, уже никак не сопряженного с "растительными" экспериментами его отцов. Но не пора ли сказать несколько слов о том, что последовало в истории Верхова за пожаром, начавшимся в доме убитой продавщицы и перекинувшимся на неказистые домишки нижней части? Нижний Верхов почти весь выгорел, - как метались люди между языками пламени, негодуя, ужасаясь, плача, заламывая руки, трубя о горьком прощании с прошлым, вынашивая семя бунта! - не пощадил огонь и роскошный особняк нашего прославленного журналиста. Масягин-старший, забытый сыном, не растерялся и, взглянув на разливающуюся по земле геенну огненную, насупился с доблестью, о которой не скажешь, что она достойна лучшего применения. Скорбный головой отставник, внештатно воюющий полководец, он в замызганных кальсонах и с обнаженным неприглядным торсом вышел из дома, где уже горели занавески и глумливо потрескивала краска на мебели, и принялся руководить огромной армией пожарных, к чести которой надо заметить, что она без ропота, добровольно, даже доброжелательно и в полном составе поступила под его начало. Правда, эту армию видел один лишь самозванный воитель, складывавший руки у рта рупором и издававший звуки походной трубы, но тем легче было ему направлять ее на самые трудные участки образовавшегося фронта, тем проще было старику бросать отряды бойцов туда, откуда еще никто не возвращался. А ведь это был настоящий ад! Горело все вокруг, и пламя лизало даже небо. Послав своих неустрашимых воинов навстречу верной гибели, и сам полковник поспешил в огонь, чтобы сделать то, что не под силу было даже его парням. Шел он как бы танцуя, и это не удивительно, если принять во внимание, с какой жаровней приходилось вступать в соприкосновение его босым ступням; но по дороге его перехватили настоящие пожарники. Отвлекшись от своей благородной миссии, укротители огня долго тискали, мяли, скрючивали, сворачивали и даже били старика, который вырывался от них, всей душой разжимая последние объятия разума и наперекор всему поспешая на исполнение задуманного им подвига.
------------
Как быть? как жить? - эти вопросы задавали себе на рассвете не только погорельцы, подсчитывавшие понесенные ими убытки, но и все те горожане, чьи сердца еще не истощились и не остыли для гражданственности. Образовался передовой отряд мощных, не погоревших хозяев, выдвинувших лозунг: погорельцем можешь ты не быть, но гражданином быть обязан! Идейную и словно бы поэтическую чистоту порыва не замутили ни громкая отрыжка, естественная для плотно позавтракавших людей, ни даже присовокупление к их организованному и дисциплинированному движению столь сомнительных элементов, как не сподобившиеся масштабности хозяйчики, юркие подкулачники, вонючие бродяги, разношерстные люмпены, мелкие лавочники с их мелкобуржуазным интересом и всякие легкомысленные дамы. Примкнул и профессорский корпус, ибо осознал историческую правоту крупных хозяев, желавших убрать несостоятельного Логоса Петровича и поставить у кормила власти своего человека. Вознеся в воздух сжатые кулаки, отряд направился к мэрии поискать виновника подмены, в результате которой народ вместо хлеба и зрелищ имел заполонившие город бесплодные корни. Имел, но больше иметь не желал. Наиболее ярко и с идейной выдержанностью отобразившие эту волю народа физиономии подняли повыше на манер транспорантов и знамен, а в самых одухотворенных случаях и с уподоблением хоругвям. Пойманных в момент панического бегства из мэрии адвоката Баула и доктора Пока крепко избили, но когда несчастные приготовились испустить дух, жалостливая толпа просто указала им на место, дополнив свой символический жест просьбой в дальнейшем честно стоять на службе у простых людей. Что это за место, сказать трудно, но едва ли оно и впрямь выражало собой чистую метафору. Скорее всего, адвокат и доктор находились в ожидании окончательного решения своей участи в какой-то темной комнате, похожей на тюремную камеру, и "стояли" просто потому, что, потерпев, приняв побои, крестные муки, лишились способности передвигаться. Градоначальника обнаружили в подвале, куда он издавна повадился ходить с целью наращивания корневой массы и где с некоторых пор начисто затерялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53