– Вот и хорошо, вот и хорошо, – приговаривала Натали. – Теперь наш мальчик хорошо кушает, да? А кто у нас хорошо кушает?
– Ты когда-нибудь меня вот так держала? – спросила Мэри.
Натали резко замолчала. Младенец шумно сосал соску.
– А Грант? Его ты тоже так держала?
Соска выскочила изо рта ребенка. Он чуть-чуть хныкнул, требуя необходимое, и Натали снова направила соску в его сложенные бантиком губки. Что сделает Мэри, если она сейчас повернется, выйдет из дому с Дэвидом Клейборном и сядет в машину? Взгляд ее остановился на «кольте» и скользнул в сторону.
Мэри прочла ее мысли.
– Я возьму своего сына, – сказала она, встала и забрала Барабанщика у матери. Тот продолжал есть, глядя на нее большими голубыми глазами, еще не умеющими фокусироваться. – Разве он не прелесть? У меня прямо сердце замирает, когда я на него гляжу. Он прелесть, правда?
– Он не твой сын.
– Фигню порет, – запела Мэри Барабанщику, – фиг-ню порет, вот так тетка, фигню порет.
– Мэри, послушай меня, пожалуйста! Так нельзя! Я не знаю, почему ты это сделала, или что.., что у тебя на уме, но ты не имеешь права его держать! Ты должна его отдать! Послушай меня! – настаивала она, когда Мэри повернулась к ней спиной. – Я тебя умоляю! Не подвергай этого ребенка опасности! Ты меня слышишь?
Тишина, только звук сосания. Потом:
– Я тебя слышу.
– Оставь его со мной. Я его передам в полицию. А ты можешь ехать, куда хочешь, мне все равно. Затеряйся. Уйди в подполье. Только дай мне вернуть этого малыша туда, где он должен быть.
– Он уже там, где он должен быть.
Натали опять посмотрела на пистолет, лежащий на столе. В двух шагах от нее. Осмелится ли она? Заряжен он или нет? Если она его схватит, сможет ли она выстрелить, если придется? Ее мысли медленно ползли к решению.
Мэри, держа ребенка одной рукой, другой подобрала пистолет. Она запихнула его за пояс своих выцветших джинсов.
– Мать, – сказала она и поглядела в лицо Натали напряженными холодными глазами, – мы живем в разных мирах. И никогда не жили в одном и том же мире. Я играла в эту игру, сколько могла выдержать. Потом я поняла: твой мир меня сломает, если я не дам сдачи. Он размелет меня на зубах, оденет меня в свадебное платье и даст мне алмазное кольцо, я буду смотреть через обеденный стол в столовой на глупого чужого человека, и каждый день моей жизни слышать вопли несправедливости, и буду настолько слаба, что мне будет наплевать. Я буду жить в большом доме в Ричмонде, с картинами на стенах, изображающими лисью охоту и буду беспокоиться о том, чтобы найти хорошую прислугу. Я буду думать, что нам следовало бы кинуть на Вьетнам атомную бомбу, и мне будет наплевать, что свиньи на улицах избивают дубинками студентов и что это компостирующее мозги государство жиреет на телах необразованных масс. Твой мир убил бы меня, мать. Можешь ты это понять?
– Все это уже история, – ответила Натали. – Сражения на улицах кончились. Студенческие бунты, протесты.., все это кончилось. Почему ты не отцепишься от этого?
Мэри слабо улыбнулась.
– Это не кончилось. Люди просто забыли. Я заставлю их вспомнить.
– Как? Совершая новые убийства?
– Я – солдат. Моя война не кончилась. Она никогда не кончится. – Она поцеловала Барабанщика в лоб, и ее мать содрогнулась. – Он – часть следующего поколения. Он продолжит бой. Я расскажу ему, что мы сделали ради свободы, и он будет знать, что война никогда не кончается. – Она улыбнулась в лицо младенцу. – Мой сладкий, милый Барабанщик.
Натали Террелл еще двадцать лет назад знала, что ее дочь неуравновешенна. Теперь на нее обрушилось понимание: она стоит на кухне с сумасшедшей, которая держит бутылочку молочной смеси у губ младенца. И до нее не докричаться: она не услышит, обитательница мира извращенного патриотизма и ночной резни. Впервые Натали испугалась за собственную жизнь.
– Значит, ты их послала в пляжный дом, – сказала Мэри, продолжая глядеть на Барабанщика. – Очень по-матерински с твоей стороны. Что ж, они быстро выяснят, что меня там нет. Свиньи не будут с тобой миндальничать, мать. Может, тебе придется узнать вкус хлыста.
– Я сделала это, потому что не хотела, чтобы с ребенком что-нибудь случилось, и я надеялась…
– Я знаю, на что ты надеялась. Что ты сможешь зажать меня в кулаке и лепить меня как хочется, как ты пыталась лепить Гранта. Нет, нет, я не поддаюсь лепке. Наверное, мне нельзя дольше здесь оставаться?
– Тебя найдут, куда бы ты ни отправилась.
– Ну, пока что я отлично справлялась. – Она поглядела на мать и увидела, что та боится. От этого ей стало сразу радостно и печально. – Я возьму одно из твоих колец.
– Что?
– Одно из твоих колец. Я хочу вот это, с двумя бриллиантами.
Натали покачала головой.
– Я не знаю, что ты…
– Сними это кольцо и положи на стол, – сказала Мэри, ее голос изменился. Это опять был голос солдата, все дочернее притворство исчезло. – Немедленно.
Натали поглядела на кольцо, о котором говорила Мэри. Оно стоило семь тысяч долларов, и это был подарок Эдгара к ее дню рождения в шестьдесят пятом.
– Нет, – сказала она. – Нет. Не сниму.
– Если ты сама его не снимешь, это сделаю я. Подбородок Натали вскинулся, как нос военного корабля.
– Давай, иди и снимай.
Мэри двигалась быстро. Она держала Барабанщика на согнутой левой руке и оказалась перед Натали раньше, чем та успела отпрянуть. Рука Мэри схватила руку матери. Свирепый рывок, боль в разорванной коже и чуть не вывихнутом пальце, и кольца больше не было.
– Будь ты проклята! – хрипло проговорила Натали, и, подняв правую руку, дала Мэри Террор пощечину.
Мэри улыбнулась, рука матери отпечаталась на ее щеке.
– Я тоже тебя люблю, мама, – сказала она и положила кольцо с двойными бриллиантами в карман. – Не подержишь ли моего ребенка?
Она дала Барабанщика Натали, потом твердым шагом прошла в кабинет и выдернула телефон из розетки. Она ударила аппаратом о стену и разбила его на куски, а Натали стояла со слезами в глазах и с ребенком на руках. Мэри еще раз улыбнулась матери, проходя мимо нее к входной двери. Она вытащила пистолет и всадила пулю в левую переднюю шину «кадиллака», а затем вторую пулю в правую заднюю шину. Потом вернулась в дом, принеся с собой запах пороха. Когда они ходили к лодочному сараю за молочной смесью, Мэри заставила мать стоять достаточно далеко, чтобы та не могла сказать, что это был фургон, а не легковушка, и не могла разобрать, какой он марки и какой у него цвет. Так лучше: когда мать вернется к цивилизации, она запоет свиньям, как свисток чайника. Мэри опять взяла Барабанщика из трясущихся рук Натали. Лицо матери осунулось и смертельно побледнело.
– Ты останешься в доме или мне придется забрать у тебя туфли?
– Как ты это сделаешь? Сорвешь их у меня с ног?
– Да, – сказала Мэри, и мать ей поверила. Натали села в кресло в кабинете и слушала, как визжит воздух, выходящий из шин «кадиллака». Мэри сцедила последнюю каплю смеси в рот ребенка, затем прижала его к плечу и похлопала по спинке, стараясь, чтобы он срыгнул.
– Ниже, – тихо сказала Натали. Мэри передвинула руку и продолжала его поглаживать. Через несколько секунд Барабанщик срыгнул. Он зевнул в складках своего одеяльца, снова засыпая.
– Я бы не пошла на кордон в темноте, – посоветовала Мэри. – Можно сломать лодыжку. Я бы подождала до рассвета.
– Спасибо тебе за заботу.
Мэри качала Барабанщика; движение, настолько же успокаивающее для нее, насколько и для младенца.
– Не надо нам расставаться врагами. О'кей?
– Для тебя все – враги, – сказала ей Натали. – Ты ненавидишь всех и вся, верно?
– Я ненавижу то, что пытается убить меня телом или духом. – Она помолчала, думая, что еще сказать, хотя надо было уходить. – Спасибо, что помогла мне с Барабанщиком. Прости, что пришлось взять кольцо, но мне понадобятся деньги.
– Конечно. Оружие и пули стоят дорого.
– И бензин тоже. До Канады дорога долгая. «Подбросим приманку свиньям», – подумала она. Может, это отвлечет их внимание.
– Скажешь отцу, что я о нем спрашивала? Она отвернулась было, чтобы выйти через заднюю дверь, в которую и вошла, воспользовавшись ключом, который всегда был спрятан на притолоке двери. И остановилась. Надо сказать еще одно.
– Ты можешь гордиться мной вот за что, мать: я никогда не предавала то, во что верила. Я никогда не была отступницей. Это ведь чего-нибудь стоит?
– Это будет отличная эпитафия на твоей могиле, – сказала Натали.
– До свидания, мама.
И она исчезла.
Натали услышала скрип открываемой задней двери. Стук, когда она закрылась. Натали осталась там, где была, сложив руки на животе, словно в ожидании первой перемены на официальном обеде. Прошло, может быть, пять минут. И тогда из горла женщины вырвался всхлип, она опустила лицо и зарыдала. Слезы с ее щек капали на руки и блестели там, как фальшивые бриллианты.
Мэри Террор за рулем фургона, с Барабанщиком, укутанным и согревшимся в корзине на полу, увидела в зеркале заднего вида последний отблеск света в доме, и все заслонили скелеты деревьев. Она чувствовала себя измотанной – мать всегда умела тянуть из нее жилы. Плевать. На все плевать, только бы оказаться у Плачущей леди в два часа дня восемнадцатого февраля и передать Барабанщика его новому отцу. Она представляла себе, как будет лучиста улыбка Лорда Джека.
Сегодня понедельник, пятое. Остается тринадцать дней. Достаточно времени, чтобы найти дешевый мотель подальше от хайвея, затаиться там и кое-что переменить. Надо принюхаться к ветру и проверить, что свиней поблизости нет. Надо исчезнуть на время, пока не спадет самая горячка. Она сказала спящему Барабанщику:
– Мама любит тебя, мама любит своего сладкого, сладкого малыша. Ты теперь мой, ты это знаешь? Да, ты мой. Мой навеки и навсегда.
Мэри улыбнулась, ее лицо было подсвечено зеленым сиянием приборной доски. Фургон плавно покачивался, почти как колыбель. Мать и ребенок были в мире и покое – сейчас.
Фургон спешил дальше, наматывая на колеса дорогу по темной земле.

Часть 4
Там, где встречаются творения
Глава 1
Черепки
В четырнадцатый день февраля произошли два события: пассажирский авиалайнер компании «ТВА» с двумястами сорока шестью пассажирами и членами экипажа на борту взорвался в воздухе над Токио, и умалишенный с автоматом «АК-47» открыл огонь в торговом квартале Ла-Кросс, штат Висконсин, убив трех человек и ранив еще пятерых, и скрылся с места происшествия. Эти новости были последним гвоздем в крышку гроба потерявшей актуальность драмы Мэри Террор, отодвинутой в телепередачах и газетах на места, известные как «гробовой угол»: мертвые темы.
Наступила заря пятнадцатого числа. Лаура Клейборн проснулась где-то около десяти после очередной беспокойной ночи. Она полежала в кровати, собираясь с силами; иногда ей казалось, что она проснулась, когда она все еще спала. Снотворные таблетки склонны такое выделывать. Все было перепутано и ненадежно, реальность путалась с иллюзиями. Она собралась с силами, чтобы встретить еще один день, – чудовищное усилие. Потом встала с кровати и выглянула сквозь жалюзи. На голубом небе сияло солнце. Снаружи было ветрено и с виду очень холодно. Репортеров, конечно, больше не было. Они рассасывались по капле день за днем. Пресс-конференции, которые проводило ФБР – на самом деле всего лишь попытки поддержать интерес репортеров, – перестали соблазнять корреспондентов. И они прекратились. Не было никаких новостей. Мэри Террор исчезла, и вместе с ней исчез Дэвид.
Лаура прошла в ванную. Она не стала глядеть на себя в зеркало, зная, что это будет ужасное зрелище. По собственным ощущениям, она за двенадцать дней со времени похищения Дэвида состарилась на десять лет. Ее суставы дрожали, как у старухи, и все время болела голова. Стресс, сказал ей доктор. Совершенно понятный в этой ситуации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72