– повторил Иоанн Палеолог. Панайотис плюнул на пол.
– Нет, ни в чем я не признаюсь!
– Он уже признался в убийстве! – взволнованно воскликнул зеркальщик. – Син-Жин может это подтвердить.
– Эти свиньи пытали меня, – прохрипел Панайотис. – Они угрожали мне каленым железом. Тут в чем угодно признаешься!
– Ну хорошо, – ответил император, – в таком случае придется применить более жестокие пытки, чтобы вырвать у тебя признание.
Мельцер умоляюще всплеснул руками.
– Великий император, тогда для мастера Лин Тао будет уже поздно!
Наконец император стал действовать. Он вызвал посыльного и поручил ему поспешить к эшафоту и отменить казнь Лин Тао.
– Я пойду с ним! – взволнованно воскликнул Мельцер. – Давайте не будем терять времени!
Мне нужно было состариться, чтобы узнать, что судьба каждого человека предначертана свыше, как границы каждой страны на карте. И точно так же, как невозможно обогнать свою тень, нельзя уйти от своей судьбы и начать жизнь заново. Нет, ты должен следовать за своей судьбой, не радуясь и не печалясь, жить в страхе и ожидании, не отказываться ни от поражений, которые припасла для тебя судьба, ни даже от смерти.
Так или очень похоже на это думал, должно быть, Лин Тао, когда он, ближе к смерти, чем к жизни, встретил палача безо всякого страха. По прошествии многих лет я думаю, что в то октябрьское утро мой страх был сильнее, чем страх Лин Тао. Я боялся за его жизнь, тогда как он, мне кажется, знал, что его ожидает.
Потому что когда мы с посланником императора прибежали к эшафоту, там царила страшная неразбериха, и некоторое время никто не мог объяснить, что произошло. На эшафоте в крови лежали три головы: первого осужденного,
который из жадности заколол патриарха Никифора Керулариоса, прелюбодейки, отравившей мужа и детей, и – палача. Рядом с его бритым черепом я увидел красный капюшон, какие обычно надевают палачи во время исполнения своих обязанностей. У подножия помоста лежали трупы двух стражников. И ни следа Лин Тао.
Зрители, которых было, наверное, около двух тысяч, бросились врассыпную, громко крича. Некоторые искали укрытия за рыночными повозками и лавками торговцев, другие падали на колени на мостовой и громко молились. Несколько молодых людей танцевали вокруг помоста, громко вопя.
Никто из тех, кого мы спрашивали, не мог дать внятного ответа о причине волнения и о судьбе третьего осужденного. Императорский посланник, сбитый с толку не менее, чем я, повернулся и отправился обратно той же дорогой, по которой мы пришли.
Постепенно, с большим трудом, мне удалось узнать, что случилось на помосте. Топор палача только что опустился во второй раз, когда стражники подтащили Лин Тао. И в тот же миг, когда осужденный поднялся по ступенькам, из толпы зрителей вылетели несколько китайцев. Двое бросились на стражников и закололи их, двое других взбежали на эшафот, повалили палача на землю, и не успели зеваки и глазом моргнуть, как голова палача покатилась с плахи. Еще двое китайцев схватили связанного Лин Тао и утащили прочь. Все это произошло, как уверяли меня, настолько быстро и точно, что окончилось прежде, чем кто-либо успел сообразить, в чем дело.
Сначала я наивно подумал, что китайцы вместе с Лин Тао будут искать убежища в китайской миссии, но когда я пришел туда, здание было пустым. Опрокинутые стулья и раскрытые сундуки создавали впечатление поспешного бегства. Следующая моя мысль была о лаборатории в церкви. Еще издалека я заметил, что двери открыты. Когда я вошел в темное помещение, во мне поднялись ярость и отчаяние. Я почувствовал огромную пустоту: они украли мои знания и обманули меня. Все хорошо знакомые мне инструменты, мои запасные наборы букв, даже бумага и свитки пергамента – все пропало. Осталась только выложенная камнем плавильная печь и тяжелые деревянные прессы.
Мне стыдно признаться, что то, как обошлись со мной китайцы, вызвало у меня слезы гнева. О, знал бы я тогда, что на самом деле происходило вокруг, жизнь повернулась бы совсем иначе. Но я не старался понять обстоятельства, которые заставили китайцев повести себя столь низко, и таким образом, злой рок вступил в свои права.
В гавани я разыскал египтянина Али Камала. Я был уверен в том, что он знал о нападении китайцев больше других. А еще я должен был найти Лин Тао. Как я и ожидал, египтянин занимался своим обычным ремеслом и, узнав меня, попытался бежать. Но я крепко держал его и не отпустил, пока он не рассказал мне все.
Али Камал уже несколько дней назад знал о планах китайцев на случай, если невиновность Лин Тао не удастся доказать. Китайцы подкупили стражников, чтобы те не поднимали тревоги, и предложили венецианскому судовладельцу целое состояние, если он отвезет их в Александрию, откуда они отправятся домой, в Китай. Не успело известие о нападении распространиться по Константинополю, как венецианский корабль «Серениссима» отплыл из города. На борту, как сообщил Али, было восемьдесят китайцев – и это правда, сказал он.
Когда я сообщил Симонетте о неожиданном событии, она утешила меня словами, что, мол, бывают и более сложные ситуации, которые делают людей сильнее. Она стала уговаривать меня уехать из этого ужасного города и отправиться с ней в Венецию. Я знал, как любит Симонетта свой родной город, и с тех пор как мне стало известно о бегстве Эдиты, я хотел как можно скорее выполнить поручение Чезаре да Мосто и уехать из Константинополя.
Но как мне выполнить заказ посланника Папы, когда у меня украли все инструменты и самые нужные вещи? Симонетта поддерживала меня в моем желании разыскать да Мосто и вернуть ему деньги, которые он дал мне вперед за предполагаемую работу. Но да Мосто отказался брать золото назад и настаивал на исполнении договора. На мое замечание, что может пройти несколько недель, даже месяцев, прежде чем я изготовлю необходимые инструменты – я умолчал о том, что отложил для себя один набор букв, – папский легат ответил, что таким образом работа над индульгенциями все равно будет продвигаться быстрее и, что еще важнее, с большей секретностью, чем можно было бы ожидать от семиста монахов.
Что мне оставалось делать? Если я не хотел вступать в конфликт с легатом, мне нужно было начинать добывать где-то приборы, инструменты, необходимую мебель. В первую очередь я должен был при помощи набора букв, который я спрятал вместе с золотом римлянина под камином, отлить новые буквы. Того количества олова и свинца, которое оставили китайцы, должно было хватить для моих целей, и я наверняка выполнил бы договор, к вящей радости да Мосто, если бы Симонетта неожиданным образом не выступила против этого.
Она не могла отделаться от однажды высказанной мысли: начать жизнь заново у себя на родине, в Венеции. Ее настойчивость сменилась угрозами, и наконец она поставила меня перед выбором: либо я последую за ней, либо она отправится в Венецию одна.
Должен признаться: моя страсть к Симонетте была настолько сильна, что я больше не мог представить себе жизни без этой женщины. Желание любить ее, с тех пор как мы сблизились в императорском парке, не стало меньше; напротив, мы ласкали друг друга все ночи напролет, нас лихорадило в предвкушении следующей ночи, и страсть возрастала с каждым днем.
На коленях – что для мужчины моего возраста выглядело смешно – я умолял Симонетту остаться, пока я не выполню заказ. Но она была глуха к моим просьбам. Что мне было делать? Оставшись в Константинополе, чтобы выполнить заказ, я рисковал потерять Симонетту. Если же я уеду в Венецию, то Чезаре да Мосто почувствует себя обманутым и его люди наверняка найдут меня в любом уголке мира – исключительно для того, чтобы отплатить.
И пока я лавировал между Сциллой и Харибдой – двумя морскими чудовищами, каждое из которых было одинаково губительно – в гавань Элеутериос прибыла венецианская галера – длинное, стройное трехмачтовое судно с двадцатью пятью веслами с каждого боку, на которых сидели рабы. Гордый красно-синий корабль, украшенный золотыми узорами, носил имя дожа Франческо Фоскари и время от времени курсировал между дружественными городами. «Франческо Фоскари» был оснащен тараном, катапультами и двумя пушками на корме судна и выглядел настолько внушительно, что еще ни один корабль турков не осмеливался приблизиться к нему даже на милю.
Команда венецианского корабля была облачена в одежду тех же красно-сине-золотых цветов, что украшали гордую галеру. На матросах были узкие сюртуки, бархатные штаны до колен и золотистые чулки, а также остроносые кожаные туфли. Их командир, имени которого – Домини-ко Лазарини – я никогда не забуду, был закутан в недлинный красный плащ без рукавов, а шляпа, похожая на хохолок, придавала ему гордый вид, который тем не менее сильно противоречил его довольно молодому лицу.
Симонетта почти не рассказывала мне о своей семье; я знал только, что ее отец Лоренцо занимался изготовлением лютен. И теперь моя возлюбленная огорошила меня известием, что Доминико Лазарини – сын сестры ее отца, то есть ее двоюродный брат, и он готов взять нас обоих в Венецию. «Франческо Фоскари» отплывала на следующий день.
Снова со всей страстностью стал я умолять Симонетту остаться, пока я не выполню договор; но прекрасная венецианка, которую я знал до сих пор как добрую и участливую женщину, осталась непреклонной. Наконец она сказала, что наша любовь наверняка переживет эту разлуку, а если не переживет, то нечего и жалеть.
Той ночью мы бесконечно долго лежали в объятиях друг друга, и я любил Симонетту с такой неистовостью, что иногда мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Утром, когда было еще темно, я дал ей в придачу к ее вещам шкатулку с золотом, которое я получил от Чезаре да Мосто, и пообещал последовать за ней в Венецию, как только выполню свои обязательства.
Все эти дни я не забывал об участи моей дочери, Эдиты. Странно, но внутренний голос говорил мне, что о ней заботится доктор Крестьен Мейтенс. Я слышал, что голландец исчез из Константинополя в тот же день, что и Эдита. Хотя Эдита была слаба и неопытна, я не сомневался, что она сумела сориентироваться в чужом городе.
Но потом была встреча с Доминико Лазарини, капитаном корабля, и я резко изменил свое мнение. Ранним утром я отвез Симонетту вместе с ее багажом в порт. Едва мы попрощались, со слезами и горячими объятиями, как на корме появилась высокая фигура Лазарини. Он некоторое время наблюдал за нами, и поскольку наше прощание все не кончалось, крикнул нам, чтобы мы поторопились – корабль готов к отплытию.
Я точно не помню, что именно он говорил, но насмешка в его голосе сохранилась в моей памяти до сих пор. Едва Симонетта ступила на борт корабля, как к ней подошел Лазарини в сопровождении двух прилично одетых матросов и спросил, так, чтобы я слышал, хорошо ли она обдумала свое решение уехать. Хоть Константинополь и окружен турками, все же в городе царит мир и правосудие; жизнь в Венеции для одинокой женщины полна огромных опасностей, с тех пор как Совет Десяти издал закон, позволяющий хватать свободных женщин на улицах и обвинять их в проституции. Большинство из них потом сжигают на костре. Только так отцы города надеются избавиться от разврата, поскольку в Венеции больше уличных девок и куртизанок, чем порядочных женщин.
Симонетта придала словам Лазарини меньше значения, чем я. Для меня это предупреждение было ударом. Страх пронизал меня всего. Я боялся за Симонетту, но еще больше – за свою дочь, Эдиту. Как, во имя неба, она, немая, может защищаться перед чужеземным судом? Если я не изменю своего решения и останусь в Константинополе, то – я знал это слишком хорошо – у меня больше не будет ни одной спокойной минуты. В отчаянии я закрыл лицо руками, и вдруг мне пришло в голову – нет, это была даже не мысль, это было веление сердца – немедленно покинуть Константинополь и вместе с Симонеттой отправиться в Венецию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Нет, ни в чем я не признаюсь!
– Он уже признался в убийстве! – взволнованно воскликнул зеркальщик. – Син-Жин может это подтвердить.
– Эти свиньи пытали меня, – прохрипел Панайотис. – Они угрожали мне каленым железом. Тут в чем угодно признаешься!
– Ну хорошо, – ответил император, – в таком случае придется применить более жестокие пытки, чтобы вырвать у тебя признание.
Мельцер умоляюще всплеснул руками.
– Великий император, тогда для мастера Лин Тао будет уже поздно!
Наконец император стал действовать. Он вызвал посыльного и поручил ему поспешить к эшафоту и отменить казнь Лин Тао.
– Я пойду с ним! – взволнованно воскликнул Мельцер. – Давайте не будем терять времени!
Мне нужно было состариться, чтобы узнать, что судьба каждого человека предначертана свыше, как границы каждой страны на карте. И точно так же, как невозможно обогнать свою тень, нельзя уйти от своей судьбы и начать жизнь заново. Нет, ты должен следовать за своей судьбой, не радуясь и не печалясь, жить в страхе и ожидании, не отказываться ни от поражений, которые припасла для тебя судьба, ни даже от смерти.
Так или очень похоже на это думал, должно быть, Лин Тао, когда он, ближе к смерти, чем к жизни, встретил палача безо всякого страха. По прошествии многих лет я думаю, что в то октябрьское утро мой страх был сильнее, чем страх Лин Тао. Я боялся за его жизнь, тогда как он, мне кажется, знал, что его ожидает.
Потому что когда мы с посланником императора прибежали к эшафоту, там царила страшная неразбериха, и некоторое время никто не мог объяснить, что произошло. На эшафоте в крови лежали три головы: первого осужденного,
который из жадности заколол патриарха Никифора Керулариоса, прелюбодейки, отравившей мужа и детей, и – палача. Рядом с его бритым черепом я увидел красный капюшон, какие обычно надевают палачи во время исполнения своих обязанностей. У подножия помоста лежали трупы двух стражников. И ни следа Лин Тао.
Зрители, которых было, наверное, около двух тысяч, бросились врассыпную, громко крича. Некоторые искали укрытия за рыночными повозками и лавками торговцев, другие падали на колени на мостовой и громко молились. Несколько молодых людей танцевали вокруг помоста, громко вопя.
Никто из тех, кого мы спрашивали, не мог дать внятного ответа о причине волнения и о судьбе третьего осужденного. Императорский посланник, сбитый с толку не менее, чем я, повернулся и отправился обратно той же дорогой, по которой мы пришли.
Постепенно, с большим трудом, мне удалось узнать, что случилось на помосте. Топор палача только что опустился во второй раз, когда стражники подтащили Лин Тао. И в тот же миг, когда осужденный поднялся по ступенькам, из толпы зрителей вылетели несколько китайцев. Двое бросились на стражников и закололи их, двое других взбежали на эшафот, повалили палача на землю, и не успели зеваки и глазом моргнуть, как голова палача покатилась с плахи. Еще двое китайцев схватили связанного Лин Тао и утащили прочь. Все это произошло, как уверяли меня, настолько быстро и точно, что окончилось прежде, чем кто-либо успел сообразить, в чем дело.
Сначала я наивно подумал, что китайцы вместе с Лин Тао будут искать убежища в китайской миссии, но когда я пришел туда, здание было пустым. Опрокинутые стулья и раскрытые сундуки создавали впечатление поспешного бегства. Следующая моя мысль была о лаборатории в церкви. Еще издалека я заметил, что двери открыты. Когда я вошел в темное помещение, во мне поднялись ярость и отчаяние. Я почувствовал огромную пустоту: они украли мои знания и обманули меня. Все хорошо знакомые мне инструменты, мои запасные наборы букв, даже бумага и свитки пергамента – все пропало. Осталась только выложенная камнем плавильная печь и тяжелые деревянные прессы.
Мне стыдно признаться, что то, как обошлись со мной китайцы, вызвало у меня слезы гнева. О, знал бы я тогда, что на самом деле происходило вокруг, жизнь повернулась бы совсем иначе. Но я не старался понять обстоятельства, которые заставили китайцев повести себя столь низко, и таким образом, злой рок вступил в свои права.
В гавани я разыскал египтянина Али Камала. Я был уверен в том, что он знал о нападении китайцев больше других. А еще я должен был найти Лин Тао. Как я и ожидал, египтянин занимался своим обычным ремеслом и, узнав меня, попытался бежать. Но я крепко держал его и не отпустил, пока он не рассказал мне все.
Али Камал уже несколько дней назад знал о планах китайцев на случай, если невиновность Лин Тао не удастся доказать. Китайцы подкупили стражников, чтобы те не поднимали тревоги, и предложили венецианскому судовладельцу целое состояние, если он отвезет их в Александрию, откуда они отправятся домой, в Китай. Не успело известие о нападении распространиться по Константинополю, как венецианский корабль «Серениссима» отплыл из города. На борту, как сообщил Али, было восемьдесят китайцев – и это правда, сказал он.
Когда я сообщил Симонетте о неожиданном событии, она утешила меня словами, что, мол, бывают и более сложные ситуации, которые делают людей сильнее. Она стала уговаривать меня уехать из этого ужасного города и отправиться с ней в Венецию. Я знал, как любит Симонетта свой родной город, и с тех пор как мне стало известно о бегстве Эдиты, я хотел как можно скорее выполнить поручение Чезаре да Мосто и уехать из Константинополя.
Но как мне выполнить заказ посланника Папы, когда у меня украли все инструменты и самые нужные вещи? Симонетта поддерживала меня в моем желании разыскать да Мосто и вернуть ему деньги, которые он дал мне вперед за предполагаемую работу. Но да Мосто отказался брать золото назад и настаивал на исполнении договора. На мое замечание, что может пройти несколько недель, даже месяцев, прежде чем я изготовлю необходимые инструменты – я умолчал о том, что отложил для себя один набор букв, – папский легат ответил, что таким образом работа над индульгенциями все равно будет продвигаться быстрее и, что еще важнее, с большей секретностью, чем можно было бы ожидать от семиста монахов.
Что мне оставалось делать? Если я не хотел вступать в конфликт с легатом, мне нужно было начинать добывать где-то приборы, инструменты, необходимую мебель. В первую очередь я должен был при помощи набора букв, который я спрятал вместе с золотом римлянина под камином, отлить новые буквы. Того количества олова и свинца, которое оставили китайцы, должно было хватить для моих целей, и я наверняка выполнил бы договор, к вящей радости да Мосто, если бы Симонетта неожиданным образом не выступила против этого.
Она не могла отделаться от однажды высказанной мысли: начать жизнь заново у себя на родине, в Венеции. Ее настойчивость сменилась угрозами, и наконец она поставила меня перед выбором: либо я последую за ней, либо она отправится в Венецию одна.
Должен признаться: моя страсть к Симонетте была настолько сильна, что я больше не мог представить себе жизни без этой женщины. Желание любить ее, с тех пор как мы сблизились в императорском парке, не стало меньше; напротив, мы ласкали друг друга все ночи напролет, нас лихорадило в предвкушении следующей ночи, и страсть возрастала с каждым днем.
На коленях – что для мужчины моего возраста выглядело смешно – я умолял Симонетту остаться, пока я не выполню заказ. Но она была глуха к моим просьбам. Что мне было делать? Оставшись в Константинополе, чтобы выполнить заказ, я рисковал потерять Симонетту. Если же я уеду в Венецию, то Чезаре да Мосто почувствует себя обманутым и его люди наверняка найдут меня в любом уголке мира – исключительно для того, чтобы отплатить.
И пока я лавировал между Сциллой и Харибдой – двумя морскими чудовищами, каждое из которых было одинаково губительно – в гавань Элеутериос прибыла венецианская галера – длинное, стройное трехмачтовое судно с двадцатью пятью веслами с каждого боку, на которых сидели рабы. Гордый красно-синий корабль, украшенный золотыми узорами, носил имя дожа Франческо Фоскари и время от времени курсировал между дружественными городами. «Франческо Фоскари» был оснащен тараном, катапультами и двумя пушками на корме судна и выглядел настолько внушительно, что еще ни один корабль турков не осмеливался приблизиться к нему даже на милю.
Команда венецианского корабля была облачена в одежду тех же красно-сине-золотых цветов, что украшали гордую галеру. На матросах были узкие сюртуки, бархатные штаны до колен и золотистые чулки, а также остроносые кожаные туфли. Их командир, имени которого – Домини-ко Лазарини – я никогда не забуду, был закутан в недлинный красный плащ без рукавов, а шляпа, похожая на хохолок, придавала ему гордый вид, который тем не менее сильно противоречил его довольно молодому лицу.
Симонетта почти не рассказывала мне о своей семье; я знал только, что ее отец Лоренцо занимался изготовлением лютен. И теперь моя возлюбленная огорошила меня известием, что Доминико Лазарини – сын сестры ее отца, то есть ее двоюродный брат, и он готов взять нас обоих в Венецию. «Франческо Фоскари» отплывала на следующий день.
Снова со всей страстностью стал я умолять Симонетту остаться, пока я не выполню договор; но прекрасная венецианка, которую я знал до сих пор как добрую и участливую женщину, осталась непреклонной. Наконец она сказала, что наша любовь наверняка переживет эту разлуку, а если не переживет, то нечего и жалеть.
Той ночью мы бесконечно долго лежали в объятиях друг друга, и я любил Симонетту с такой неистовостью, что иногда мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Утром, когда было еще темно, я дал ей в придачу к ее вещам шкатулку с золотом, которое я получил от Чезаре да Мосто, и пообещал последовать за ней в Венецию, как только выполню свои обязательства.
Все эти дни я не забывал об участи моей дочери, Эдиты. Странно, но внутренний голос говорил мне, что о ней заботится доктор Крестьен Мейтенс. Я слышал, что голландец исчез из Константинополя в тот же день, что и Эдита. Хотя Эдита была слаба и неопытна, я не сомневался, что она сумела сориентироваться в чужом городе.
Но потом была встреча с Доминико Лазарини, капитаном корабля, и я резко изменил свое мнение. Ранним утром я отвез Симонетту вместе с ее багажом в порт. Едва мы попрощались, со слезами и горячими объятиями, как на корме появилась высокая фигура Лазарини. Он некоторое время наблюдал за нами, и поскольку наше прощание все не кончалось, крикнул нам, чтобы мы поторопились – корабль готов к отплытию.
Я точно не помню, что именно он говорил, но насмешка в его голосе сохранилась в моей памяти до сих пор. Едва Симонетта ступила на борт корабля, как к ней подошел Лазарини в сопровождении двух прилично одетых матросов и спросил, так, чтобы я слышал, хорошо ли она обдумала свое решение уехать. Хоть Константинополь и окружен турками, все же в городе царит мир и правосудие; жизнь в Венеции для одинокой женщины полна огромных опасностей, с тех пор как Совет Десяти издал закон, позволяющий хватать свободных женщин на улицах и обвинять их в проституции. Большинство из них потом сжигают на костре. Только так отцы города надеются избавиться от разврата, поскольку в Венеции больше уличных девок и куртизанок, чем порядочных женщин.
Симонетта придала словам Лазарини меньше значения, чем я. Для меня это предупреждение было ударом. Страх пронизал меня всего. Я боялся за Симонетту, но еще больше – за свою дочь, Эдиту. Как, во имя неба, она, немая, может защищаться перед чужеземным судом? Если я не изменю своего решения и останусь в Константинополе, то – я знал это слишком хорошо – у меня больше не будет ни одной спокойной минуты. В отчаянии я закрыл лицо руками, и вдруг мне пришло в голову – нет, это была даже не мысль, это было веление сердца – немедленно покинуть Константинополь и вместе с Симонеттой отправиться в Венецию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65