И — случилось.
— Просто не верю, что я снова в Америке, — сказала маман, стирая с моей щеки свою губную помаду. — Вот же, довелось все— таки…
— Себя же и благодари… — уточнил я.
— Ну я тоже, положим, к тому причастен… — подал скромную реплику папа, державшийся несколько скованно и поглядывающий на меня с какой-то опаской.
Папа, видимо, боялся, что я вспомню ему прошлое… И напрасно. В последнее время я обнаружил в себе незаурядную философскую терпимость ко многим человеческим слабостям, поступкам и вообще несообразностям бытия. К тому же недаром сказано: не суди…
Мы улеглись спать, когда время уже перевалило глубоко за полночь, и я, ворочаясь в постели, все еще не мог постичь, что вот и развязался клубок хитросплетения наших судеб, и, как и прежде, двадцать лет назад, мы снова ночуем все вместе в американской квартире, только теперь квартира оплачивается не казенными деньгами, а своими, и слава Богу, ибо не надо зависеть от кого-то и как-то, не надо шептаться по углам, чтобы сказать, что думаешь, и никого не точит поганенький страх перед доносом, наветом, высылкой…
Через какое же дерьмо им, моим родителям, все же пришлось пройти в той, краснознаменно-партийной реальности убогого рабского пресмыкания!..
Я вспомнил Олега. Он, конечно же, желал не возврата того окостенелого прошлого, не реконструкции рассыпавшегося в прах красного Вавилона; он хотел новой страны, но какой?.. Построенной на уцелевших руинах?
Я много думал об этом, но решил для себя так: идеи — идеями, партии — партиями, а народ — народом. И он сам выберет себе суть и форму жизни. И что уж выживет — точно. Несмотря ни на козни врагов, ни на коварство их планов. Слишком большой он, и, хотя славен обилием дураков, умных в нем тоже изрядное число.
И они выберутся из-под обломков навернувшейся империи, стряхнув с себя ее пыль и крошево. А за ними потянутся и другие.
Утречком я, полицейский группы оперативного реагирования, облачившись в защитный жилет, черную кожаную куртку, форменную фуражку и сунув в кобуру свой боевой «глок», отправился, посвистывая, на свою ментовскую работу, столкнувшись у подъезда с женщиной, выгружавшей из такси, стоящего рядом с ожидавшей меня патрульной машиной, большой хорошо знакомый мне чемодан.
— Извините, — сказала она, тронув меня за рукав.
— Ничего, Ингред, не беспокойся, — ответил я по-немецки.
Некоторое время она стояла с открытым ртом, глядя оторопело то на мою форму, то на полицейскую машину, где виднелся мой напарник, призывно махавший мне рукой.
— Ты… — молвила она упавшим голосом.
— Да, я. Тороплюсь на утренний развод. — Подхватив ее чемодан, я донес его до стойки портье.
— Ты служишь в полиции?..
— Тебе не нравится?
— Толья… Мне нравится, но…
— В квартире, — поведал я, — мои мама и папа. Скажи им «доброе утро». И еще скажи, что ты моя невеста. Если я прав, конечно, в таком определении…
Она обняла меня, приникнув всем телом к моей угловатой полицейской амуниции. Покатилась по полу свалившаяся с головы фуражка с серебристой эмблемой…
И сердце мое вдруг тронул ледяной крысиной лапкой внезапный страх: все слишком хорошо, а потому — надолго ли?..
Оттрубив дневную смену, я подъехал к дому и сразу же отправился в гараж — взять из «беретты» отвертки, дабы подвинтить разболтавшуюся дверцу кухонной полки.
Открыл багажник, склонился над ним, и тут тихий голос за моей спиной со смешком произнес:
— Вот как проходит, оказывается, срочная служба у некоторых дезертиров…
У меня, находящегося в положении крайне беспомощном, возникла, конечно, идейка потянуться к пистолету, но идейка была явно бессмысленной…
Я разогнулся, увидев стоящего поодаль… Михаила Александровича.
— Ну, привет, изменник Родины, — произнес он безразличным тоном.
Я, разогнувшись, молча кивнул, вспоминая канцелярию конвойной роты и то, прошлое его лицо на фоне строевого плаца, серого казарменного кирпича…
— Прогуляемся? — предложил он.
— Да можно и здесь поговорить…
Он закурил, болезненно поморщившись.
— Ну, здесь, так здесь… Олег сказал, что, в случае… ну, ты понимаешь, в каком-таком случае…
— Олег сказал, — перебил я, — что вы придете за дискетой. И вы пришли. Так?
— Так.
— Никаких проблем. Дискета у меня.
— Как было дело? — хмуро и резко спросил он.
Я объяснил.
— Ну и что ты собираешься делать теперь? Служить здешним блюстителем порядка? — спросил он с неприязненным сарказмом.
— А вы хотите предложить мне нечто иное?
— Я могу предложить тебе нечто иное, — с нажимом подтвердил он.
— Спасибо, не надо, — сказал я. — Мы сейчас на последнем перекрестке… И дороги наши от него расходятся.
— А ты слабоват оказался, парень, — откликнулся он с явным презрением. — И пустоват… Увы! В холуи подался, значит…
— Я благодарен вам за искренность, Михаил Александрович, — ответил я вежливо. — И той же искренностью вам отплачу. Докладываю: я сделал для себя очень простой и ясный выбор. Основанный на моих довольно-таки примитивных, возможно, внешних и внутренних качествах. Я буду планомерно и, надеюсь, профессионально давить убийц, наркодилеров и грабителей. Получая за это вполне приемлемую для моих запросов зарплату. И защищая неискушенных в насилии обывателей. Чтобы они были спокойны за себя, за дом, за детей. За главные, замечу, человеческие ценности. Везде и всюду одинаковые. А ваши глобальные сверхзадачи связаны с кровушкой и с людоедством. Что негативно влияет на мою впечатлительную натуру — слабоватую и пустоватую, как вы изволили ее определить.
— Ладно. — Он затушил окурок каблуком. — Дискету!
— Вам придется подняться со мной в дом, она в квартире. Или, если отпустите меня одного…
— Я не боюсь, что ты начнешь названивать в Эф-би-ай, — холодно произнес он. — Во-первых, ты знаешь нас… Во-вторых, у тебя есть собственные общечеловеческие ценности… и рисковать ими ты никогда не станешь…
Я поднялся в квартиру.
Маман и Ингред готовили ужин. На столе горели свечи. Папаня предавался распитию пива.
Я взял дискету и спустился с ней вниз.
— Вот, возьмите…
Он принял ее, небрежно сунув во внутренний карман пиджака. Постоял, задумчиво покусывая губы. Наконец произнес:
— Ну, прощай. Правда, руки тебе не подам, не обессудь.
— Может, оно и к лучшему, — ответил я. — Иногда тебе протягивают руку, и, пожимая ее, ты обречен протянуть ноги… Прощайте, Михаил Александрович!

ЭПИЛОГ
Осенью одна тысяча девятьсот девяносто пятого года, получив очередной отпуск, я улетал с законной женой Ингред в Берлин, оставив квартиру в Куинсе на попечение мамы.
Вылет задерживался, мы бесцельно шатались по зданию аэропорта, навещая то бар, то ресторан, но вот, наконец объявили посадку, и мы прошли в самолет.
Со взлетом тем не менее пилоты не спешили; стюардессы, разнося лимонад, объясняли публике, что на терминале возникли некоторые технические затруднения, однако вот-вот, и мы тронемся через океан в Европу.
Тем временем в проходе появились полицейские, в чьем плотном сопровождении, выставив впереди себя закованные в наручники кисти рук, на воздушное судно проследовал молодой человек с продувной физиономией, курчавыми взлохмаченными волосами и в очках, одно стекло в которых было треснутым. Одного взгляда на человека мне было достаточно, чтобы признать в нем бывшего российского соотечественника.
Полицейские усадили его на свободное место, с края прохода, неподалеку от меня.
— Снимайте браслеты, волки смрадные, — услышал я родную речь.
Полицейские расстегнули наручники и удалились, предоставив пленнику относительную свободу.
Вскоре загудели, прогреваясь, движки — «боинг» готовился к взлету.
— Эх, выпить бы!.. — мечтательно и горько изрек соотечественник, оглядывая, крутя головой, потолок воздушного судна. Затем обратился ко мне на ломаном английском: — Мистер… прошу прощения… здесь пиво дают?
— У меня есть виски, браток, — отозвался по-русски я. — Налить?
— Какие вопросы, кореш?!
Я вытащил из портфеля бутылку, уловив напряженный взор Ингред.
— Ты чего? — спросил я ее.
— Ничего… Твоя компания, сразу видно… Родственная душа…
— А ну тебя, зануда!
Я попросил у стюардессы стаканы.
— И за что тебя, если не секрет? — спросил соотечественника не без сочувствия.
— Производство фальшивых бабок, — охотно поделился курчавый человек. — Кстати, Федя…
— Кстати, Толя, — представился я. — А почему депортируют в Германию?
— А там и есть производство, — поведал он. — Здесь так, распространение, на чем и сгорели. А срок будем мотать в Европе… Такие дела.
— Кислые дела, — заметил я, поднимая стаканчик.
— Мерзопакостнейшие! — с тоской подтвердил Федя. — Тем более у меня тут, в Штатах, полтинник нормальных «бабок» под камнем зарыт…
Шум двигателей внезапно оборвался. В динамике прозвучал голос пилота:
«Мы очень сожалеем… Взлет отложен на час… Поломка компьютера на терминале… Просим покинуть самолет и пройти в зал ожидания…»
Публика, недовольно ворча, начала подниматься с мест.
Федя, судорожно глотнув виски, на мгновение замер, подобравшись, после, встав с кресла, пригнулся и, бегая по сторонам настороженными глазками, спешно начал пробираться к выходу, прячась за спинами пассажиров.
Мы вновь очутились в здании аэропорта.
Я осмотрелся, ища глазами соотечественника. И увидел его: Федя стоял, озираясь потерянно и счастливо на фоне пестро снующей толпы.
Узрев меня, он поднял руку, победно воздев в воздух сжатый кулак, и — озарился восторженной улыбкой.
Толпа сомкнулась, укрыв его в своем многолюдном мельтешении, и тут за рукав меня дернула Ингред, с ехидцей заметив:
— И где же ваши принципы, господин полицейский? Вы только что дали уйти из рук правосудия опасному преступнику!
— Да таких опасных… пол-России, — отозвался я. — И потом… есть определенные правила определенной игры, нарушать которые — грех.
— Да потому что… ты сам такой, — отмахнулась она. — Как ты говорил?.. Ворон ворону глаз не клюет? Так, кажется?
— Это мудрость великого русского народа, — ответил я. — Основанная, вероятно, на долгих и пристальных орнитологических наблюдениях.
На второй день своего пребывания в Берлине, после скучнейших визитов к благочестивым родителям Ингред и ритуальных приемов в окружении ее друзей, я , отлучившись из дому, поехал по известному мне адресу в западную часть города, где, руководствуясь информацией из голубенькой дискеты, завещанной Олегом, достал из тайника, устроенного в старинной кладке речного моста, коробочку с двумя сейфовыми ключами.
Через полчаса я уже стоял в хранилище банка, изымая из депозитной ячейки небольшой, но увеситый портфельчик.
Открыв портфельчик, я увидел плотные пачки денежных купюр… Олегово наследство.
Нужно ли мне было оно? Ну да, деньги, полезная штука… Смазочный материал для острых углов бытия.
Эти углы очень часто мне удавалось проскакивать без царапин и ран, будучи бездомным и нищим, и, может, поэтому не испытывал я никакой особенной радости от пачек столь обожаемой многими твердой валютной массы, уповая вовсе не на них, а на себя и высшие силы, покуда благосклонные ко мне.
Тем более каким-то вторым сознанием я грустно и тяжко постигал, что и эти деньги, и кажущаяся сегодняшняя безмятежность моего бытия наверняка ненадолго, и предчувствие перемен в судьбе остро тревожило меня своей обязательной неотвратимостью.
Отчего же возникло это саднящее предчувствие?
Я не знал ответа… Может быть, весь мир, катящийся к своему величайшему потрясению, в котором я отчего-то не сомневался, был тому виной и причиной. И будущее виделось мне грозным и темным. А нынешнее — кратким счастливым привалом для солдата.
И не более того.
Из банка я направился в Карлсхорст. Просто так. На могилы моей памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60