Я иду к нему вот еще почему: я убежден, что только Владимиро, будучи невротиком и одновременно специалистом по неврозу, сможет разобраться в моем собственном случае; впрочем, если хорошенько присмотреться, лечить тут, собственно, нечего (в самом деле, так ли уж это ненормально, что вместо одного нас двое?), скорее мне нужно услышать от него дружеский, непредвзятый совет.
Итак, в тот же день, предварительно договорившись по телефону о встрече (поначалу на другом конце провода Владимиро делает вид, будто не знает, куда вклинить мой визит, но потом, естественно, соглашается на предложенный мною час), я отправляюсь к бывшему университетскому товарищу. Живет он бог знает где, на самой окраине, в новом районе. Дороги, а вернее сказать, цементные траншеи проложены здесь между вереницами безликих домов с бессмысленными балконами; магазины с гигантскими витринами заполнены низкосортным товаром; малолитражки выстроились под углом к тротуарам: ни одной приличной машины. Э-хе-хе, Владимиро, не далеко же ты ушел! Я еду к нему впервые. Одно время он жил с родителями, потом женился, переехал и занялся частной практикой. Почему я испытываю удовлетворение от мысли, что Владимиро не преуспел в своем деле? Потому что хотя бы по сравнению с ним не хочу быть «снизу». Я слишком хорошо его знаю и с уверенностью могу сказать, что он тоже «ущемленец», правда другого пошиба, и я даже в мыслях не допускаю, чтобы он был «надо» мной. Я неудачник, и он неудачник; я психованный, и он психованный; я заячья душа, и он заячья душа; так почему же он должен быть «сверху»? Тем не менее, проезжая по людным улицам, я начинаю все сильнее нервничать при мысли о встрече с Владимиро. Как мне вести себя, чтобы с первых минут сбить с него спесь, пусть даже и научную? Подумав, я наконец решаю: я буду столь же научен, как он, больше, чем он. Иначе говоря, вместо одного доктора и одного пациента у нас будет два доктора и один пациент. Владимиро будет одним из докторов, я – другим. А кто же пациент? Разумеется, «он».
Ободренный этим решением, я ставлю свою малолитражку среди прочих малолитражек, припаркованных на пыльной, раздолбанной улице, которую (отмечаю я с ехидством) римский муниципалитет, видимо, позабыл заасфальтировать. Нужная мне квартира находится на четвертом этаже одного из типовых домов. Поднимаюсь на лифте. Выхожу на лестничную площадку: здесь три двери. Квартира Владимиро не может быть очень большой. Звоню. Открывает мне никакая не сестра в белом халате и не очкастая секретарша, а он сам, в рубашке с закатанными рукавами, без галстука, с расстегнутым воротником. Так, значит, он не в состоянии нанять ни сестру, ни секретаршу! Пока мы жмем друг другу руки, бегло осматриваюсь: крошечная прихожая, в углу детская коляска, рядом вешалка. В воздухе разлит аппетитный, но именно что не тонкий запах кухни.
– Рад тебя видеть, – говорит Владимиро, хлопая меня по плечу.
Он ведет себя отнюдь не покровительственно, пожалуй, даже по-дружески, только дружба у него получается какая-то особенная, патетическая и нервозная. Вот мы и в кабинете. Квадратная клетушка. Едва хватает места для стола, книжного шкафа и смотровой кушетки. На окне висят две убогонькие зеленые занавески; в просвете виднеется уродливый фасад противоположного дома, утыканного балконами. Кругом чистота и порядок, но при этом во всем чувствуется невыразимая скудость. Не могу отделаться от мысли, что на эту смотровую кушетку никто никогда не ложится. Бедняга Владимиро! Один из тех, у кого, подобно мне, есть ненасытная жена и, конечно, свой «он», – вот эти двое, вступив в сговор, и высасывают из него всю энергию, которая так понадобилась бы Владимиро для пусть робкого начала собственного раскрепощения и возвышения. Однако, в отличие от меня, ему не хватило смелости уйти. Тут уж на невежество не попеняешь, как-никак ученый.
Владимиро усаживается за стол и жестом приглашает меня сесть напротив. Владимиро-высокий и сухопарый. Из закатанных рукавов торчат тощие, щуплые руки. У него короткие, жесткие, темно-русые с прожелтью волосы, цвета пожухлой соломы. Лицо состарившегося подростка пробороздили две печальные морщины, отчего оно кажется перекошенным. Глаза неприятного зеленовато-желтого оттенка, как у собаки. Заостренный нос раздувается широкими ноздрями. Большой рот искривился в выражении горечи. Хотя сейчас семь часов и еще светло, он зажигает мощнейшую лампу и направляет ее прямо мне в лицо. Я тут же реагирую: – Убери свой прожектор. Со мной этот номер не пройдет, я не тот клиент, у которого можно выкачивать по сто-двести тысяч в месяц. Я просто твой старый друг и пришел рассказать о своем случае, вовсе, кстати, не клиническом.
Он улыбается доброй, хотя и нервозной улыбкой. Опускает лампу и говорит: – Извини, но иногда лампа бывает полезной.
Не торопясь достаю из кармана пачку сигарет, предлагаю Владимиро, он отказывается, закуриваю сам, кладу зажигалку и сигареты обратно в карман, затягиваюсь и выпускаю дым изо рта и ноздрей. Сижу согнувшись, со скрещенными на столе руками, опустив глаза в пол. Наконец начинаю: – Ну сам-то ты как? Я смотрю, неплохо устроился: чудный кабинетик, удобный, тихий, уединенный, со вкусом обставленный. Могу поспорить, что мебель выбирала жена.
– Нет, честно говоря, мебель выбирал я – А жена работает? Помогает тебе? – Нет, жена не работает.
– Совсем? – Ну, то есть работает – женой. Раньше у нее было место, но потом появились дети, а няни нет, так что детьми занимается она.
Владимиро говорит медленно, подбирая слова с трудом, мучительно и неуверенно, и вообще сидит как на иголках. Я замечаю на столе фотографию в серебряной рамке.
– Это твоя жена? – Да.
– Можно? Беру фотографию и разглядываю ее. Так я и думал: брюнетка с черными, нежными, томными глазами и точеным восковым личиком. Эти-то и есть самые опасные. Гораздо опаснее Фаусты, например, несмотря на ее видимую чувственность. Такие прекраснодушные глазищи, явный признак ненасытной лохани, объясняют многое: нервозность Владимиро, то, что он неудачник, убогость его дома, запахи кухни в прихожей. Да уж, с такой половиной неполноценность обеспечена, неизбежна, необратима. Ставлю фотографию на стол со словами: – Симпатичная у тебя жена.
Владимиро не реагирует на комплимент. Он ерзает на стуле и произносит: – Рико, по телефону ты сказал, что у тебя ко мне срочное дело. Ну так о чем речь? Вот оно! Я не отвечаю сразу. В задумчивости курю, глядя вниз. Хочу напустить на себя глубокомысленный вид, а для этого надо с самого начала взять правильный тон. Наконец ясным голосом, чеканя каждый слог, отзываюсь: – Владимиро, прежде всего я должен сделать одно предварительное замечание.
– Сделай.
– Надо сказать, что, на мое несчастье или счастье, не знаю, я необычайно щедро наделен природой.
Есть непроницаемые люди, чья непроницаемость вызвана полным отсутствием выразительности. Есть и такие, которые непроницаемы, несмотря на присущую им яркую выразительность, потому что у них лишь одно выражение, всегда одно и то же, что бы ни происходило. Владимиро принадлежит ко второму разряду. На его лице неизменно присутствует выражение задумчивости, тревоги, обеспокоенности, растерянности. Но коль скоро выражение это сохраняется как при словах: «Доброе утро», так и при словах: «Доктор, мне хочется укокошить своего папашу», то, присмотревшись, можно заключить, что лицо Владимиро совершенно невыразительно и непроницаемо. Вот как теперь. Он смотрит на меня встревоженно и ничего не говорит. Думаю, так он выглядит всегда, и чувствую, что не худо бы пояснить сказанное; вполне вероятно, он даже не расслышал.
– Попросту говоря, у меня действительно необычайных размеров половой орган. – Делаю паузу, глубоко затягиваюсь, выпускаю дым из носа и смотрю на поверхность стола. – Ты скажешь, что дело не в размерах, а в воспитании, – продолжаю я. – Верно. Бывают гигантские члены, которые спокойно остаются на своем месте, так что их и не видно, а бывают такие вроде бы щекотунчики, которые все время беззастенчиво копошатся и лезут на рожон. Однако хуже всего, когда на месте щекотунчика оказывается настоящий мастодонт. Вот это, Владимиро, и есть мой случай.
Снова делаю паузу, как бы для того, чтобы подчеркнуть последние слова; затягиваюсь, выдуваю дым из ноздрей с озабоченно-собранным видом. Владимиро подпирает лицо левой рукой – указательный палец утыкается в край левой брови, задирая ее резко вверх, – но не говорит ни слова: выжидает.
Смахнув со стола пепел от сигареты, я продолжаю: – Как ты, наверное, уже понял, речь идет о половом органе, который мало назвать назойливым. Точнее будет сказать, что от него никакой жизни не стало. Да, да, именно жизни. Мне ведь не много надо: заниматься, что называется, своим делом. Но «он» все время вмешивается. Постоянно. Сует свой нос буквально в каждую мелочь, выставляется в самые неподходящие моменты, давит на меня, старается подмять под себя, короче, требует полного подчинения, на что я, конечно, никогда не соглашусь.
Безмолвная пауза. Владимиро внимательно на меня смотрит, но не комментирует.
– Что я могу противопоставить, – размышляю я далее, – этой настойчивости или даже властности? Ясно что: или точно такую же, а лучше еще большую властность, или разум. Как ты понимаешь, Владимиро, я склонен ко второму. Ведь я образованный человек и занимаюсь умственным трудом. Всякое насилие мне отвратительно. Поэтому с самого начала я применял к «нему»… – К «нему»? – Ну, к моему члену. Так вот, с самого начала я применял к «нему» разумный подход. Я говорю с «ним», пытаюсь рассуждать, убеждать «его»: между мной и «им» ведется непрерывный диалог. Вернее, непрерывная перепалка.
– То есть ты говоришь с… «ним», а «он» говорит с тобой? Ты хочешь сказать, что действительно говоришь с «ним», а «он» действительно говорит с тобой? – Да, действительно. А что тут странного? – Хм, ничего. А какой у «него»… голос? – Разный. В зависимости от настроения. Чаще всего вкрадчивый, мягкий, ласковый, бархатистый. Но при определенных обстоятельствах, когда «он» заводится, «его» голос становится зычным, резким, решительным.
– Ничего себе: «когда „он“ заводится»! – Так оно и есть. Иногда, правда крайне редко, «он» бывает даже мрачным и злобным. Однако, когда мы одни, я и «он», «его» тон зачастую спесив и высокомерен.
– Так «он» спесив? – Не то слово! «Он» считает себя идеалом красоты, силы и мощи среди, скажем так, себе подобных. По «его» мнению, никто на всем белом свете «ему» и в подметки не годится. Самомнение – жуть! – Значит… «он» говорит вообще обо всем? Или только о том, что касается секса? – Владимиро, ты же прекрасно знаешь: нет ничего, о чем нельзя было бы говорить в сексуальном ключе. Литературу, искусство, науку, политику, экономику, историю – все можно рассматривать с этой самой точки зрения. Я не утверждаю, будто такой взгляд не является ограниченным. Я говорю лишь, что так делают сплошь и рядом. И «он» в том числе, да еще как! – Ну например? – Например, что может быть менее сексуальным, чем пейзаж? Горы, равнины, реки, долины: где тут, казалось бы, секс? И тем не менее. Поехал я однажды за город. В какой-то момент дорога пролегала между двумя покатыми холмами, постепенно они сглаживались до чуть приметных возвышенностей. И что ты думаешь? «Он» тут же начинает нашептывать: «Никакие это не холмы, а женские ноги, и, между прочим, очень даже ничего. Уже раздвинулись, распахнулись. А дорога-то прямиком шпарит в самую горловину, туда, где они как будто сходятся. И вот теперь мы на нашей машине, со скоростью сто пятьдесят в час, бешено ворвемся в эту горловину». Ну и так далее в том же духе. Улавливаешь двусмысленность? – Как не улавливать. Скажи, а… как еще «он» вмешивается в твою жизнь? – С помощью снов, естественно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53