А вот и он – подлетает ко мне и шепчет: – Пошли, тебя ждут. – И ведет меня к двери Мафальды.
Входим. Это будуар с несколькими стенными шкафами резного дерева, все в том же испанском стиле. Мафальда сидит в глубине комнаты перед туалетным столиком, повернувшись к нам спиной. Волосы замотаны в тюрбан из белой ткани. Головка совсем маленькая, шея кажется шире головы, плечи – шире шеи, бедра – шире плеч. В зеркале отражается ее лицо – мордочка старой болонки или пожилой тигровой кошки; по-детски широко распахнутые глаза утонули в больших, помятых глазницах; носик торчит пуговкой; огромный рот надулся обиженными, пухлыми губами. На ней какой-то восточный балахон с просторными рукавами и глубоченным вырезом; такой прозрачный, что у самого основания спины отчетливо просвечивает темная щель, разделяющая белизну грузных ягодиц.
Кутика решительно становится у окна напротив Мафальды. Я скромно останавливаюсь чуть поодаль в притворной растерянности.
Паясничая, Кутика продолжает играть роль сводника: – А вот и наш общий знакомец Рико. У него к тебе разговор, Мафальда.
Из зеркала болонка устремляет на меня любопытный взгляд своих огромных глаз. Крайне непринужденно Кутика продолжает: – Засим могу и откланяться. Дорожку Рико я, что называется, проторил, теперь пора, как говорится, и честь знать. Правда, Рико уж больно просил оказать ему кое-какую услугу. А для друга чего только не сделаешь! Глазищи рассматривают меня с неослабным любопытством, затем обращаются в сторону Кутики.
– Вся услуга-то, собственно, в том, чтобы быть тебе представленным, Мафальда. Но как? Обычно, представляя кого-то, мы выделяем его духовные и умственные достоинства. Так вот, в данном случае ничего подобного нет. Рико – человек естественный и предпочитает, чтобы выделялись его естественные, природные достоинства. На мой взгляд, в этом следует усматривать прежде всего благодарность по отношению к природе. Ты спросишь меня: за что же Рико так благодарен природе? Отвечу: Рико благодарен природе за то, что природа обошлась с ним необычайно щедро. Что я подразумеваю под этими словами? Может, я намекаю на упомянутые выше духовные или умственные достоинства? Нет. Разумеется, и они даются нам от природы, Но не прямо: чтобы развиться, они нуждаются в постоянном совершенствовании. В случае с моим приятелем щедрость природы должно понимать как дар, который не требует по отношению к даримому особенного внимания или, если хочешь, заботы. Именно поэтому мы можем говорить о щедрости. Одним словом, Мафальда, наш друг Рико обладает редкими, исключительными мужскими достоинствами.
Там, в зеркале, на пухлых, потрескавшихся, мрачноватонадутых губах Мафальды мелькает почти зловещая улыбка. Затем губы приходят в движение, и сквозь них прорывается на удивление мелодичный голос: – Благодарю за представление. Только в нем не было никакой нужды. Я знаю Рико уже давно.
– Но не с той стороны, о которой я сейчас говорил. По крайней мере, мне так кажется.
– Я еще не одета. Вы можете пока присесть.
В ответ на это приглашение Кутика шарахается к двери: – Нет-нет, я никак не могу. Мне нужно поскорее в зал, проверить, все ли там в порядке. Так что я пошел, меня уже нет. Зато Рико останется. Пока, Рико. Общий привет.
Кутика до конца выдерживает стиль клоунады, как актер, отбарабанивший свою роль и вприпрыжку покидающий сцену. Теперь мы с Мафальдой с глазу на глаз.
В продолжение всей этой трескотни болонка ни на секунду не отрывала от меня пристального взгляда. Как только дверь закрывается, Мафальда спрашивает: – Это правда? – Очень может быть.
– Весьма любопытно. В прошлый раз я так и подумала. Хотя и не догадывалась, что речь идет прямо-таки о природном даре.
– И тем не менее.
– Ну что ты там встал как вкопанный? Мог бы и поцеловать для начала.
Послушно подхожу и наклоняюсь к ней из-за спины. Мафальда поворачивается, подобно змее, лебедю или другому животному с длинной, гибкой шеей; ее голова принимает такое положение, что рот тютелька в тютельку совпадает с моим. Полные, сухие, похотливые губы Мафальды прижимаются к моим губам, раскрываются все шире и шире, расползаются по моему лицу, будто собираясь его заглотить. Одновременно шершавый, необыкновенной толщины язык, как у теленка или иной рогатой скотины, пролезает мне в рот и неподвижно вытягивается на моем языке, словно на мягком ложе. Выдавливаю из себя стон, как бы в наслаждении от подобного поцелуя; на самом деле постанываю от боли, ибо Мафальда притянула меня и не дает шелохнуться, надавив рукой на затылок и мучительно выкручивая шейные позвонки. Поцелуй затягивается надолго; шею начинает сводить судорогой; чувствую, что задыхаюсь. Наконец, к моему несказанному облегчению, Мафальда ослабляет зажим и выпускает жертву.
– Как иногда приятен нежный поцелуй, не правда ли? Побудь-ка там.
Повинуюсь и иду «быть» там, где недавно стоял Кутика во время своей хвалебно-своднической речи. Сажусь на табуретку, поджав под себя ноги и сложив руки на коленях. Из множества склянок, коробочек и флаконов, сгрудившихся на туалетном столике, Мафальда достает тюбик губной помады и подносит лицо к зеркалу. Она выворачивает нижнюю губу как перчатку, облизывает ее кончиком языка и с нажимом проводит по ней несколько раз кончиком помады. Все это она проделывает правой рукой. Затем ловким движением перехватывает тюбик левой рукой, а правую протягивает ко мне. Вопреки моим ожиданиям рука Мафальды оказывается несоразмерно длинной, как вытяжной пылесосный шланг. Круглая и мускулистая десница вытягивается из широкого раструба балахона. Не отводя глаз от зеркала и продолжая размалевывать губы, Мафальда наугад простирает могучую клешню к моему причинному месту.
– Почему не появлялся? – Дел было невпроворот.
Пальцы касаются брючного ремня, проскальзывают под пряжку, нащупывают язычок «молнии» и нарочито неспешно тянут его вниз. В этот момент раздается «его» до неузнаваемости изменившийся, жалобный, скулящий голосок: «– Нет, нет, нет, вели ей прекратить, останови ее, оттолкни ее руку.
– Да что с тобой? – Со мной то, что я не хочу. Отказываюсь. Наотрез. Ясно? – Только не говори, что как раз сейчас ты собираешься пойти на попятную.
– Именно это я и хочу сказать. И не жди от меня никакой помощи, участия и поддержки.
– Совсем, что ли, сбрендил? – Нет, не сбрендил. Ты совершил большую ошибку, уломав Кутику пропеть дифирамбы моей беспримерной удали. Потому что на сей раз я действительно вне игры.
– Но ты же обещал… – Ничего я не обещал. Я отмалчивался. Ты заявил, что уверен: мол, я тебя не посрамлю. А вот и посрамлю».
Кусаю себе губы. Я был уверен, что в нужный момент сработает-таки «его» автоматизм: и вот – на тебе: ни с того ни с сего, без всякой видимой причины, «он» закочевряжился. Тем временем рука Мафальды, словно толстая змея, медленно выползающая из норы, пролезает в расстегнутую прореху ширинки. Пальцы раздвигают края рубашки, возятся в трусах и, того гляди, доберутся до «него». «Он» вопит как с перепугу: «– Мама родная, отодвинься, пересядь, встань, ну сделай же что-нибудь, лишь бы она меня не лапала! Мамочки, если она ко мне прикоснется – я умру! – Да почему? – По кочану. Не хочу я этого, не хочу, не хочу! – А я не могу дальше двигаться: подоконник мешает. Ты в состоянии толком объяснить, что тебя не устраивает? – Меня не устраивает эта лапища, которая копошится тут втемную. Во-первых, мне страшно, во-вторых, противно».
Левой рукой Мафальда уже наносит на веки тени: лицо наклонено к зеркалу, словно то, что делает правая рука, не имеет к ней никакого отношения. И все же я надеюсь, что в момент «прямого контакта» «он» не подведет, хотя былой уверенности во мне, увы, нет: я замечаю в «нем» что-то необычное, враждебное, похожее на внутренний бунт, и это настораживает, пугает меня. Как выясняется, не напрасно. Когда рука Мафальды, вдоволь наползавшись в моем паху, будто змея в листьях салата на огородной грядке, наконец добирается до «него», скрытая угроза, содержавшаяся в «его» отчаянном «не хочу», приводится в исполнение. Умело и деликатно извлеченный наружу, несмотря на негодующие крики (чаще других звучал такой: «Хоть бы рука была теплой – так ведь нет: холодная, как у покойницы!»), и уложенный на ладонь Мафальды, «он» напоминает жалкий комочек морщинистой кожи. В тот же миг слышится «его» визг: «– Я маленький, я еще никогда не был таким маленьким, и я хочу оставаться маленьким. Об этом можешь не беспокоиться. Я вообще исчезну». Меня охватывает паника: «– А режиссура? – Плевать мне на твою режиссуру.
– Но ведь для меня это вопрос жизни и смерти.
– А для меня – нет. Я по природе бескорыстен. Карьера, слава, успех – все это меня не касается.
– Тогда скажи, как мне быть? – Выкручивайся».
Между тем Мафальда поигрывает на ладони моими гениталиями, точно фальшивой монетой. То, что обычно бывает тяжелым, теперь стало легким; то, что обычно наполнено, сейчас кажется пустым. Что делать? Грубоватый совет выкручиваться самому наводит на мысль возбудить «его» с помощью воспоминаний о других женщинах. Закрываю глаза и перебираю в памяти голый живот Фаусты, густую тень в паху у римской индианки, сидящей на перекладине, невольные оплеухи ягодиц Флавии, пылающие щеки американской туристки в церкви и множество других деталей, позволявших «ему» в недавнем прошлом показать себя во всей красе. Однако мои потуги напрасны. Несмотря на лихие импровизации моего услужливо-податливого воображения, «он» даже не вздрогнул, не трепыхнулся, нисколечко не привстал. Такое впечатление, что в паху у меня пусто, как будто «его» и вовсе нет. В ужасе открываю глаза. Нет, лежит себе, заморыш, на ладони у Мафальды – хоть бы что «ему». Мафальда кончила малевать физиономию и смотрит попеременно то на меня, то на «него» с недоумевающим выражением, как бы спрашивая: «И это все?» В отчаянии бормочу: – Бесполезно, я слишком боюсь: а вдруг войдет Протти? – Его нет. Он в Париже.
– Тогда какая-нибудь горничная.
– Подожди минутку.
Второпях она небрежно засовывает «его» обратно, как хирург засовывает внутренности в тело больного, скончавшегося на операционном столе. Затем динозавриха встает во всей своей пирамидальной внушительности, идет к боковой двери, открывает ее и дает мне Новое указание: – Жди. Когда позову – заходи.
Оставшись один, я гневно набрасываюсь на «него»: «– Скажи на милость, что все это значит?» В ответ «он» с ходу предлагает: «– Подходящий момент – сматываемся.
– Ни под каким видом.
– И что ты собираешься делать? – А вот что: сейчас мы пойдем к Мафальде в соседнюю комнату, и уж там ты выполнишь свой долг. Лады?» Молчит. Воспринимаю «его» молчание как согласие и прибавляю: «– Брось ты, в самом деле, успокойся, не нервничай, не переживай, расслабься. Всего и делов-то минут на пять, максимум – десять. А потом только нас здесь и видели, пулей домой, а дома индианочка ждет не дождется».
По ходу этого разговора успеваю раздеться. Не давая «ему» очухаться, иду к двери, за которой минуту назад исчезла Мафальда, и открываю ее. Воркующим голоском дива щебечет: – Нет, нет, не входи, я раздета.
– Я тоже, – отзываюсь я и вхожу.
В красноватой полутьме различаю очертания спальни в привычном испанском стиле: кровать с балдахином и колоннами; потолок расчерчен балочными перекрытиями; стены обшиты камкой; в углу имеется даже икона и скамеечка для молитвенного коленопреклонения. Дверца шкафа распахнута и скрывает Мафальду, которая смотрится в зеркало: из-под дверцы видны лишь босые ступни. Захожу за дверцу и встаю за ее спиной. Мафальда в одних трусиках и лифчике. Расстегиваю последний: лишившись поддержки, груди, точно два мягких, увесистых мешка с мукой или сахаром, плюхаются в мои вовремя подставленные ладони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53