Я в замешательстве, поскольку был уверен, что своим поведением и словами доказал, что совершенно здоров: – Какого еще лечения? – Лечения, в котором ты нуждаешься. Лечения, которое избавит тебя от… твоего диалога.
– И как долго оно может продлиться? – Так сразу нельзя сказать, Рико. Самое меньшее – полгода, самое большее – шесть лет.
– Сколько раз в неделю? – Два-три раза.
– И сколько будет стоить каждый сеанс? – Все тарифы установлены корпорацией врачей.
– Надеюсь, для меня ты установишь льготный тариф? – Ну разумеется.
Молчу и делаю вид, что раздумываю. Затем говорю совершенно спокойно: – Об этом и речи быть не может. Никакого лечения.
Владимиро, кажется, в ужасе от моего ответа. Его лицо искажается болью. Он снова начинает нетерпеливо ерзать на месте.
– Но, Рико, я абсолютно уверен, что ты нуждаешься в… продолжительном лечении.
Неумолимо качаю головой: – Ну, это мы еще посмотрим. В любом случае, Владимиро, ты уж меня извини, но я буду с тобой откровенен… в любом случае я не хотел бы лечиться у такого врача, как ты. И знаешь почему? Владимиро судорожно дергает головой, однако не отвечает.
– Потому что, на мой взгляд, прежде чем лечить других, тебе самому надо бы подлечиться. Из нас двоих настоящий неврастеник – ты, Владимиро. И я это не просто так говорю, знай, все это время я внимательно за тобой наблюдал. Очень внимательно. И могу с полной уверенностью сказать, кто ты есть: закомплексованный психопат, которому это и невдомек. Более того, ты полагаешь, будто полностью раскрепощен, и ведешь себя как истинный «возвышенец».
Владимиро явно ошарашен моим диагнозом, таким точным и последовательным. Тут же добавляю, не давая ему опомниться: – И знаешь, что выдает в тебе закомплексованного неврастеника? Твоя несостоятельность. Будь ты сублимированным «возвышением», так не прозябал бы в этой клетушке, где ни повернуться, ни протолкнуться, не торчал бы в этом простецком кабинетишке, где несет жареным и пареным, как на кухне. Сублимация – значит успех, а успех – значит сублимация. Я тоже весь в комплексах и, наверное, тоже неудачник. Но по сравнению с тобой, Владимиро, у меня есть одно явное преимущество: я-то это знаю. А ты нет – и не стремишься даже.
Владимиро опять качает головой, хотя впечатление такое, что ему нечего мне возразить. После минутного молчания, видя, что он окончательно замкнулся в себе, я спрашиваю: – Ты ничего не хочешь мне сказать? Тогда ответь на такой вопрос: каковы твои отношения с «ним»? Ты понимаешь, о ком я, не правда ли? Хорошие? Плохие? Так себе? Любит ли «он» поболтать? Не очень? Совсем нет? У Владимиро вовсе потерянный вид: верный знак, что я попал в точку. Сбивчиво он бормочет: – Никаких особых, так сказать, отношений, Рико, у меня с… «ним» нет. Между нами совершенно нормальные отношения, как и у многих других.
– Нормальные, говоришь? – Да, нормальные.
– Что ты подразумеваешь под нормальными отношениями? – Нормальные, Рико, значит… нормальные.
– Давай начистоту: как часто твой «он» заставляет тебя заниматься любовью с твоей женой? Каждый день? Раз в неделю? Раз в месяц? Владимиро корчится, словно его поджаривают на раскаленных углях. Наконец он лопочет: – Рико, о моей жене и обо мне… мы поговорим в следующий раз.
Мы смотрим друг на друга. С чувством облегчения я вдруг осознаю, что добился своего. Сейчас уже я «сверху», а Владимиро «снизу». Конечно, мы оба «униженцы», только он в большей степени, чем я.
– Ладно, не будем, – замечаю я миролюбиво. – Но никакого лечения. Я думаю, ты хочешь узнать, зачем же я приходил? Охотно отвечу. Я пришел, чтобы сделать «ему» предупреждение и дать понять: если понадобится, я применяю к «нему» жесткие меры.
– Понимаю.
– К тому же, сам посуди, Владимиро, зачем мне это лечение, если здоровье или по крайней мере то здоровье, которое ты обещаешь, заключалось бы главным образом в том, чтобы «он» окончательно умолк. А я уже привык к «его» компании и, сказать по правде, злюсь на «него» не за то, что «он» говорит, а за то, что «он» говорит слишком много. Теперь, когда все уже сказано, должен признать, без «него» я чувствовал бы себя, как бы это сказать, потерянным, что ли. Представь, что у тебя есть друг, с которым ты проводишь по многу часов в день. Иногда вы ссоритесь, всякое бывает, зато потом миритесь и снова становитесь друзьями. Что бы ты сделал, если бы в один прекрасный день твоего друга неожиданно не стало? Не знаю, достаточно ли понятно я объясняю.
– Конечно, Рико, дружба – это прекрасная вещь, но видишь ли… Внезапно я решаю, что пора уходить. Встаю, тушу последнюю сигарету и говорю на прощанье: – Хорошо, оставим пока все как есть… Сколько я тебе должен? – Нисколько, Рико, ты мой старый друг и… Мы стоим у входной двери. Кухонные ароматы усилились. И этот невыносимый душок, и детская коляска в углу кричат, вопят что есть мочи: это дом неудачника, слабака, неврастеника! – Пока, Владимиро.
VI. РАЗОБЛАЧЕН!
Эксгибиционист?! Я знал, что «он» большой любитель подглядывать за женщинами, а кроме того, садист, мазохист, гомосексуалист (точно-точно, и это тоже, об этом я еще не говорил, но придет время – скажу), фетишист (одним из предметов «его» поклонения являются колготки с дырками, сквозь которые проглядывает белая кожа, как на плотно облегающих трико у нищих на картинах Босха и Брейгеля); но только не эксгибиционист. Теперь же я точно знаю, что это так. Однако обо всем по порядку.
Сегодня Маурицио придет за моим «взносом». Вот уже несколько дней, как я продал облигации и положил деньги в банк. Часам к четырем, сразу после дневного перерыва, отправляюсь в банк, чтобы снять со счета пять миллионов лир. Не стану скрывать, я еще не решил, как лучше расплатиться. Конечно, проще всего было бы вручить Маурицио чек. Но чек легко выявить. Пять миллионов – это даже не взнос, это почти финансирование. А ну как завтра что-то произойдет: покушение, «экспроприация» или попросту закрут гаек, аресты и т. д.? Тут-то я и попадусь. Начнется следствие, станут искать тех, кто давал деньги, всплывет мое имя, выйдут на банк, доберутся до моего сейфа, точнее, двух сейфов – и вот уже моя фамилия замелькала в газетах. В итоге продюсеры все как один отвернутся от меня, заказы на сценарии пойдут моим врагам, и я останусь без работы.
С другой стороны, заплатить пять миллионов наличными тоже не так просто. Сумма порядочная, получится толстенный сверток.
Ловлю себя на мысли, что рассуждаю как презренный трус. Откуда во мне эта нерешительность, эта трусость? Ясно откуда – от закомплексованности, как и то внешне противоположное малодушие, заставившее меня принять условие Маурицио.
«– Вот они – плоды твоего упорного нежелания помогать мне, – набрасываюсь я на „него“. – Я расплачиваюсь за тебя дорогой ценой. А ты даже не удосужился как-то взбодрить меня, чтобы я мог наплевать на последствия этого шага».
«Он» отзывается в своей обычной манере: «– Меня это не колышет. Не хочешь быть трусом? Так не будь им.
– Без твоей помощи я, может, и притворился бы смельчаком. Но в реальности, увы, это исключено.
– Вот ты и притворись. Ведь правда и вымысел для тебя, в сущности, равнозначны. Не то что для меня. Если у меня нет желания, я не могу притворяться, будто оно есть».
Как и следовало ожидать, в этих обстоятельствах малодушие берет верх. В банке я прошу выдать мне всю сумму стотысячными банкнотами. Рассовываю пятьдесят бумажек по карманам брюк и пиджака. Выхожу из банка, перекинув пиджак через руку, и иду по улице с праздным видом. Еще рано, Маурицио явится не раньше шести. Лицо обдувает свежим ветерком, приятно смягчающим палящее летнее солнце. Римское лето в самом разгаре: яркое, раскаленное, сухое, пронизанное потоками пьянящего морского воздуха. «Он», как всегда, очень чувствителен к переменам погоды и возбужденно шепчет: «– Какая великолепная погода! Как все же хорошо летом! В такую погоду так и хочется чего-нибудь этакого. Чего-нибудь настоящего, неожиданного, сильного».
Не отвечаю. Я зол на «него» из-за пяти миллионов и собственного малодушия и не скрываю недовольства. Но впереди у меня два совершенно свободных часа, и мне страсть как не хочется возвращаться домой. Так что в конечном счете «он» не так уж и не прав. Если хочешь скоротать свободное время, нет ничего лучше, чем небольшое приключение или нечто «этакое», как «он» выражается. Необходимо признать за «ним» хотя бы это достоинство: доверившись «ему», ты в один миг, как по волшебству, переносишься из привычного мира в мир без времени.
В глубине маленькой площади возвышается барочный фасад церкви. Недолго думая, поднимаюсь по паперти, толкаю дверь и вхожу.
Едва войдя, понимаю, почему меня потянуло в церковь. Это единственное место, где столь безрассудно желаемое «им» приключение невозможно. Вот я и вошел сюда, чтобы защититься от «его» предприимчивости. Но не только поэтому. Насколько я помню, на две трети церковь выстроена в стиле барокко, а на одну треть – в византийском стиле. В главном алтаре сохранилась знаменитая мозаика, и я намерен использовать этот шедевр сублимации, сотворенный десять веков назад, чтобы преподать «ему» славный урок. При этом я вовсе не собираюсь «его» запугивать, как это обычно бывает в таких случаях. Просто хочу кое-чему научить. Как в школе. В глубине души я не теряю надежды воспитать «его» и с помощью убеждения достичь того, чего не удается достичь силой.
С этими мыслями направляюсь в глубь церкви. Она поделена на три нефа: один центральный и два боковых. Центральный неф освещается бледно-желтым светом, проникающим внутрь через огромный восьмиугольный витраж над главным входом. Боковые нефы погружены в полумрак, В церкви приятно свежо и тихо. Ступаю бесшумно, в рассеянности поглядывая на пустые исповедальни и выстроившиеся голыми рядами скамьи. Вот и алтарь. Две вереницы святых и мучеников, сияющих ослепительной белизной на фоне столь же ослепительной зелени сельского пейзажа, восходят с обеих сторон алтаря к центральной фигуре Христа.
Я обращаюсь к «нему» наставительным тоном: «– Вот она – красота сублимации. Все эти персонажи нереальны, и все же они реальнее самой реальности. У Христа человеческое лицо, и все же оно выражает нечто большее, чем человеческое начало. Скажи же мне, кто, по-твоему, сотворил такую красоту?» «Он» не отвечает. Тогда, выждав немного, я продолжаю: «– Ты, именно ты, и никто иной. Без тебя, точнее, без твоего добросовестного, постоянного, непрерывного участия эта красота не была бы создана нам на радость и в утешение. А без красоты и многого того, что сопровождало ее создание, мы, люди, жили бы еще в пещерах, одевались бы в шкуры, ходили бы обросшими с ног до головы, издавали бы нечленораздельные звуки. Хотя нет. Это тоже не так. Человек возносился и в пещере, сублимация засвидетельствована в изумительных наскальных рисунках, украшающих многочисленные пещеры в Европе и в Африке. Стало быть, только сегодня ты поистине восстаешь против священного закона, по которому покорно должен оказывать мне содействие. Меж тем как многого от тебя и не требуется. Я ведь не прошу заняться настенной живописью эпохи каменного века в пещере Альтамира или выкладывать мозаику в этой церкви. Мне всего лишь нужна твоя помощь в постановке фильма, чтобы не вышло полное барахло: вот и все. Ты же, злыдень, отказываешь мне даже в такой мелочи. И потом, я ведь не собираюсь относиться к тебе прямо-таки как к врагу».
Поначалу думаю, что «он» и не ответит. Молчание – его излюбленный прием в подобных случаях. К моему удивлению, на сей раз «он» меняет тактику и небрежно заявляет: «– Мне есть что тебе ответить. Но сначала посмотри вон на ту женщину. От нее-то ты и получишь ответ».
Чтобы как следует рассмотреть мозаику, я сместился к правому боковому нефу и оказался между небольшой барочной капеллой и мраморной винтовой лестницей, ведущей на амвон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53