В столице у него были хорошие знакомые, которые облегчили ему путь к редким рукописям, документам и просто старинным изданиям. В распоряжение Марка были предоставлены тексты на любом письменном языке, от которого сохранились хоть какие-то свидетельства. Сотрудники этого огромного учреждения скоро привыкли к нему и стали воспринимать как одного из библиофилов среднего калибра, которые, словно стая голодных чаек, пирующих на городской свалке, набрасывались на это бездонное месторождение знаний, образов и просто изящной словесности.
Марк проводил в главном читальном зале под знаменитым стальным куполом долгие часы. Порой он чувствовал себя евклидовым муравьем, тщетно пытающимся постичь великие категории мирового разума. Действовал он тихо и осторожно: прикрываясь, как щитом, принадлежностью к старинному и благородному семейству, образованием, полученным в одном из лучших университетов, и свойственным ему от рождения чувством стиля Марк посвятил окружающих его в библиотеке людей в свои намерения пополнить познания в области итальянской истории XIX века и проявлял готовность перелопатить для этого один за другим десятки томов. Уже больше месяца он по крайней мере раз в неделю приезжал в этот храм науки, где и проводил свои свободные часы.
Поначалу он чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Вход в библиотеку музея был открыт для Марка благодаря поручительству двух друзей его дяди Пола, признанного авторитета в области энтомологии, обязанного своей известностью бескомпромиссной войне, которую он вел против напасти, обрушившейся на картофельные поля, – нашествию каких-то жуков. Получив столь серьезные рекомендации, Марк вошел в библиотеку с парадного входа, причем никому и в голову не пришло стать у него на пути и хотя бы поинтересоваться, кто он такой, кто его сюда пустил и что он вообще делает в этом святилище. Более того, он был удостоен аудиенции у самого директора отдела истории, который принял его в своем кабинете, не без иронии обставленном в подчеркнуто современном стиле. Направление, обозначенное в библиотечной десятичной классификации как раздел 9.0, открылось для него бескрайним океаном. А Марк Харпер, словно случайно уцелевший после кораблекрушения пассажир судна, забрался в подвернувшуюся шлюпку и неумело греб, сам не зная куда, испытывая, с одной стороны, страх перед будущим, а с другой – величайшее счастье оттого, что еще жив и может сам искать путь к спасению. Вскоре биографии Мадзини, Гарибальди, Гольдони и даже самого Верди стали ему так же знакомы, как, например, легенда о короле Артуре и его отважных рыцарях. На его столе одна книга сменяла другую, но судьба деревянной куклы Пиноккио оставалась для охотника за исчезнувшим в глубине веков знанием столь же загадочной, как и в самом начале поисков.
Марк понимал, что время уходит. Друзья даже перестали беспокоить его своими новостями, и он чувствовал, что должен порадовать их хоть чем-то. С каждым днем он все глубже вгрызался в историю Италии. Он быстро познал неписаные законы жизни главного читального зала, освоился с невероятно сложным центральным каталогом, а через некоторое время даже был удостоен особой привилегии: ему неофициально выделили собственное рабочее место – письменный стол, стоящий в стороне от основных путей внутрибиблиотечной миграции читателей и сотрудников. Здесь, в укромном уголке, он мог спокойно сосредоточиться на предмете своих исследований.
Несмотря на строго научный метод поисков, Марку удалось выудить из прочитанных книг лишь отдельные разрозненные факты, так или иначе связанные с волновавшей его темой: например, он узнал, какого цвета были волосы у Карло Лоренцини, ознакомился с зажигательными речами Гарибальди, а также получил кое-какую информацию, косвенно свидетельствовавшую, что карбонарии и по сей день играют довольно активную роль в политической жизни Италии. Судя по всему, речь шла именно о том братстве дровосеков и угольщиков, в которое собирался вступить Федерико, действуя в соответствии со своим устаревшим эмпирическим методом познания реальности. Доведись великому скептику Джорджу Бернарду Шоу увидеть, как Марк прилежно делает заметки и выписки из книг, в которых вскользь, намеками говорится о каком-то никому не известном тайном ордене, от его презрительного саркастического смеха содрогнулись бы литые чугунные конструкции этого пантеона Викторианской эпохи.
Мертвецы, величайшие из величайших и достойнейшие из достойнейших, помогали Марку заново учиться читать. В потоке знакомых и незнакомых лиц в один прекрасный день ему явился Дизраэли в облике странствующего еврея в черном сюртуке и с рыжей бородой. Безмолвно, одним лишь жестом он приказал Марку обратить внимание на книгу Рафаэля Мирами, еврея из Феррары, жившего в XVI веке. Трактат этого малоизвестного мыслителя был посвящен зеркалам. Читая этот текст, Марк видел искаженные лица, колеблющиеся и расплывающиеся в каких-то невероятных вспышках и бликах. Оптические чудеса могли превратить человеческий нос в бесконечную асимметричную лестницу, по которой можно забраться в самые таинственные и неисследованные уголки сознания. Благодаря совету бывшего премьер-министра Марк смог научиться читать географическую карту человеческого лица и осмысленно рассуждать об аномальных возвратных изображениях, порожденных особым миром плоских зеркальных отражений. «La Scienza degli specchi» Мирами увела его в сторону от раздела 9.0, от истории, описанной в книгах и рукописях, от опубликованных документов и тайных протоколов. Мир и история предстали перед Марком в совершенно ином виде. Впервые в жизни он сумел отойти от привычных, навязанных с детства и юности стереотипов. Ему уже не казалось странным, что Пиноккио вполне мог быть не куклой, вырезанной из полена, а образом, отраженным в реальности благодаря самому совершенному и чистому из всех зеркал.
Дизраэли был не единственным покойным посетителем библиотеки, помогавшим Марку в его поисках. Как-то раз Марк пришел в музей ближе к вечеру, когда на улице шел проливной дождь. Он настолько промок, что ему пришлось некоторое время постоять около батареи, чтобы дождаться, когда из его ботинок наконец перестанет течь вода. Потеряв чуть ли не целый час, он все-таки смог пройти на свое почетное рабочее место. Через некоторое время к нему неожиданно подошел молодой человек с голубыми полуугасшими глазами, в пиджаке в полоску и с белой веревкой на шее. Естественно, молодой человек был мертвецом: это оказался не кто иной, как Чарльз Диккенс, которого трудно было не узнать хотя бы по характерно всклокоченным кудрявым волосам. Бледной рукой, пальцы которой были цвета ирисов, Диккенс взял ручку Марка и написал на странице его тетради два слова: «Сатис-хаус».
В первый момент Марк не понял смысла этого послания. Ему даже показалось, что автор «Дэвида Копперфильда» намеревается сбить его с толку, направить его энергию на исследование своего самого загадочного произведения, как будто ему было мало груды критических статей, книг и исследований, написанных о его прозе. Харпер решил и сам прикинуться безответным мертвецом, которому простительно не обратить внимания на предложение столь уважаемого покойника, как Диккенс. В тот день у него по плану было намечено штудирование объемистого труда, посвященного костюмам тосканских крестьянок, которые они надевали на праздник Весны. Он представил себе родной поселок Джеппетто, окруженный пшеничными полями, и вспомнил, что жители деревни прозвали старого плотника «Полентиной» за ярко-желтый цвет его парика. Согласно сказке Коллоди, одного этого слова было достаточно, чтобы привести Джеппетто в ярость: оно означало большую миску, до краев наполненную полентой – ярко-желтой кашей из кукурузной муки. Марк пытался найти в этом слове ключ, которым можно было бы заново открыть для себя книгу или же мысленно построить целый дом – наподобие того, что выстроил для себя Диккенс под названием «Сатис-хаус».
В ту ночь Марк долго не мог заснуть. Воспоминания об унылом доме из романа «Большие надежды» оживали в его памяти с постоянством и методичностью ночного кошмара. Самому Марку в детстве тоже пришлось пролить немало слез в доме, не знавшем ни нежности, ни ласки и оставившем в его душе самые мрачные впечатления. Час шел за часом, и память Марка отбрасывала лишние, ненужные в ту ночь воспоминания, выстраивая в его сознании совершенное, как в зеркалах Мирами, отражение событий, некогда действительно имевших место в его жизни.
Тот дом казался пустым и давно заброшенным; в то же время внутри его все было приведено в какой-то неестественный и неживой порядок. Бабушка Марка, овдовевшая за много лет до рождения внука, всегда приветствовала мальчика улыбкой – тем самым движением губ, которое никогда не выходило за рамки элементарной вежливости. Еще подходя к дому, Марк видел в окне силуэт бабушки, которая неспешно поднимала руку в знак приветствия и столь же неторопливо опускала ее. Перед тем как подойти к крыльцу бабушкиного дома, Марк всегда должен был привести себя в порядок и почему-то обязательно высморкаться. Прямо с порога ему бил в нос резкий запах одеколона. В доме бабушки всегда царил полумрак, но Марку казалось, что он вполне мог бы ориентироваться и в полной темноте, двигаясь просто по запаху. Едва служанка открывала дверь в гостиную, как Марк физически ощущал на себе холодный стальной взгляд, подходивший скорее не пожилой женщине, а офицеру, участвовавшему во многих войнах. Естественно, в этом доме не позволялось ни бегать, ни громко говорить, ни прикасаться к каким-либо вещам, облагодетельствовавшим мир самим фактом своего существования. Никто и никогда вслух не говорил ему об этом, никто не зачитывал правил поведения, но Марк почему-то всегда знал, что от него здесь ждут именно этого. Мать вводила его в гостиную, сажала за стол и прощалась, предварительно одарив сухим, как дамасский ковер, поцелуем: «Завтра я за тобой зайду. Веди себя хорошо и слушайся бабушку. Не забывай, что у нее больное сердце». Марк оставался сидеть в гостиной, тщетно лелея надежду, что на этот раз время пролетит быстрее, чем показывают стрелки часов. А еще он всегда мечтал, чтобы бюст дедушки, которого он при жизни никогда не видел, одним своим присутствием не требовал от него еще более вышколенного поведения, чем можно ожидать от нормального, хорошо воспитанного ребенка.
Бабушка появлялась в гостиной лишь после того, как за матерью закрывалась дверь. Слушать разговоры между ними ему было категорически запрещено. Марк даже и представить себе не мог, о чем таком важном могли говорить две женщины и какие тайны требовалось так тщательно скрывать от детских ушей. При этом уши росли у Марка, как нос у Пиноккио, стоило ему хотя бы случайно услышать обрывки фраз, которыми обменивались мама и бабушка. Слух у него обострялся, и чем более тихим шепотом переговаривались женщины, тем отчетливее он слышал их речь и тем более образно интерпретировал для себя их разговор, порой казавшийся ему просто набором мудреных и ничего не значащих слов. Отношения между мамой и бабушкой нельзя было назвать сердечными. Женщины были настолько разными, что сам факт их спокойного и вежливого общения являлся торжеством терпимости и смирения со стороны каждой. Несмотря на недостаток взаимопонимания, мать Марка навещала старую женщину с завидной регулярностью – не каждая родная дочь ведет себя так учтиво по отношению к матери. Эти визиты обычно продолжались не дольше часа, но повторялись раз, а то и два в неделю. Марк часто умолял маму забрать его с собой и не оставлять у бабушки ночевать, но мать была непреклонна: внук должен радовать бабушку своим присутствием, послушанием и хорошим поведением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76