– На-ка, выпей.
– Эй, Стив, – смеется Радкин. – Ты здесь часто бываешь?
Мы смеемся. Стив нет.
Пройдет еще много времени, прежде чем он снова начнет смеяться.
Эллис возвращается к стойке и приносит новые напитки, новые порции рома с кока-колой, мы выпиваем их – он опять идет к стойке.
И мы сидим вчетвером, говорим о том о сем, бесконечный регги, таксисты-пакистанцы снуют туда-сюда, шлюхи выламываются на танцполе, старперы дуются в домино, крысоподобные белые пацаны в свитерочках с V-образным вырезом на голое тело, жирномордые черные, покачивающие головами в такт музыке.
– Что ты видишь ночью, когда стоишь под звездным небом…
Радкин и Эллис сидят голова к голове, прикалываются над одной из баб, сидящих за стойкой, она показывает им пальцами «розетку».
– Останься дома, сестренка, останься дома…
Внезапно Бартон наклоняется ко мне через стол, его рука – на моем плече, глаза пожелтели, изо рта воняет. Он говорит:
– Вся эта херня про Кенни и Мари, это что – правда?
Я смотрю на него, на тесную курточку и обвислые штаны, но вижу его в Брюхе под серым одеялом, вижу, как дергается его рука, вижу журналы на полу.
– Ты должен мне сказать. Я знаю, ты корешишься с Кенни и Джо Ро. Я ничего не собираюсь делать, мне просто надо знать.
Я снимаю его руку со своей и отталкиваю, кидая ему в лицо:
– Да мне насрать на твои проблемы. Тебе, парень, самому надо быть в курсе.
Он откидывается на спинку стула, Радкин кидает ему еще одну сигарету, Эллис снова идет к стойке и приносит новые напитки, новые порции рома с кока-колой, а регги все никак не сдохнет:
– Беги-беги, малышка, далеко не убежишь…
Когда я снова смотрю на часы, оказывается, что уже почти шесть, и я хочу исчезнуть, исчезнуть, как Стив, который к этому времени уже набухался как следует, голова – на столе, дреды – в пепельнице.
Музыка прекращается, микрофон воет на весь зал, прожектор высвечивает тяжелый красный занавес в глубине сцены.
Заиграла «АББА», «королева танца», занавес раздвигается, за ним обнаруживается дряблая брюнетка в покрытом блестками купальнике с остекленевшим взглядом и расслабленными конечностями.
– Наша глупая макака пропустит все самое интересное, – говорит Эллис заплетающимся языком, кивая в сторону Бартона.
Брюнетка начинает подавать признаки жизни.
– Майк, ты меня, бля, достал, – шипит на него Радкин, вставая и направляясь к лестнице на балкон.
– Что это ему за вожжа под хвост попала?
– Тебе надо учиться людей понимать, на хрен.
Майк снова заводится, стеная, скуля, зализывая раны.
– Последи лучше за нашей Спящей красавицей, – говорю я и иду за Радкиным на лестницу.
Он стоит, облокотившись на перила балкона, глядя на блеклую стриптизершу.
– Отличный вид, – говорю я, локоть к локтю на перилах.
Все мужики внизу стоят лицом к сцене, бабы трутся между ними, одна из них подкидывает вверх несколько орешков и ловит их в декольте.
Радкин крутит виски на дне стакана и говорит:
– Ты же знаешь, как теперь все будет, да?
Думаю, ну вот, бля, начинается, говорю:
– Нет. А как теперь все будет?
Радкин пялится в свой стакан.
– Он так и будет убивать их, а мы так и будем их находить. Всегда на шаг позади, мы никогда не сможем его опередить.
– Мы его поймаем, – говорю я.
– Да. И как же?
– Терпение, бля, и труд. Рано или поздно он проколется. Как это обычно бывает.
– Как обычно? Тут ничего обычного нет.
– Ну, ты знаешь, что я имею в виду.
– Нет, не знаю. Ты что-нибудь подобное видел?
Я думаю о маленьких девочках и потерянных годах и говорю:
– Да, видел.
– А я вот так не думаю.
Но меня с толку не собьешь:
– Мы его поймаем.
– Ты хороший мужик, Боб, – говорит он, и зря, потому что когда-то мне это уже говорили, и тогда это была неправда, а сейчас тем более, и поэтому звучит это как-то, бля, снисходительно.
– И что это, интересно, значит, а? – спрашиваю я.
– Что я говорю, то и значит: ты – хороший мужик, но никакие хорошие мужики и усердный труд не помогут изловить этого мудака.
– И откуда же такая, бля, уверенность?
– Ты читал эту хрень под названием «Убийства и нападения на женщин в Северной Англии»?
– Да.
– И?
– Мы его поймаем, Джон.
– Хера с два. У нас нет ни одной версии, ни одной, бля, единственной версии. Этот мудак смотрит на нас из зеркала и смеется. Он наблюдает за нами и обсирается со смеху.
– Да ладно, бля. Хочешь что-то сказать – говори. Радкин отрывается от своего стакана, на его лице
тяжелые тени, в его черных глазах – большие черные слезы, этот человек держит у двери своего дома биту для крикета, так, на всякий случай, этот человек берет меня под руку и говорит:
– Все это говно в Престоне, вся эта херня с нашими делами никак не связана.
У меня колотится сердце, сводит желудок, а он все стоит, уставившись на меня, держа меня, пугая меня.
– Группа крови-то сходится, – говорю я.
– Все это херня, Боб. Что-то происходит, и я не знаю, что это, да и не хочу знать, но мы – в самом, бля, центре событий, и я тебе говорю: будь осторожен, иначе это изговнит тебе всю жизнь.
А что тут говнить, думаю я, но не перебиваю.
– Ты их не знаешь, Боб, – говорит он. – А я знаю. Я знаю на что они способны. Особенно ради своих.
Я смотрю вниз, на сцену, на плоскую белую грудь стриптизерши. Мужики у бара уже заскучали.
Я говорю:
– Я чего-то не понимаю: то ты мне объясняешь, что главное – не бояться, то говоришь, что надо быть осторожным и вообще бросить эту бодягу, потому что тут все равно уже ничего не поделаешь. Так чему же мне верить, а, Джон?
Радкин смотрит на меня с полуулыбкой и качает головой. Потом он спускается по лестнице, а я остаюсь, борясь с желанием догнать эту высокомерную сволочь и дать ей по морде.
Я бросаю еще один взгляд на сиськи стриптизерши, затем – на часы и решаю, что пора сваливать отсюда к чертовой матери.
Внизу Радкин думает то же самое, будит пинком Бартона, не обращая внимания на Эллиса и все его извинения.
Бартон с трудом поднимается на ноги, Радкин собирает оставшиеся пятерки и сует их во внутренний карман тесной бартоновской куртки.
Я смотрю, как стриптизерша собирает по сцене части своего бикини, смотрю на ее задницу, жирную, в пятнах, смотрю на барную стойку и лица мертвецов, интересно, а может быть, он сейчас здесь, среди нас? Я возвращаюсь к столику. Больше мне смотреть не на что.
А Бартон стоит, приходит в себя, все еще до краев накачанный ромом. Он вынимает из кармана банкноты и швыряет их на стол.
– Оставьте их себе, – говорит он. – Пригодятся для следующего.
Он поворачивается и уходит.
– Надо было проследить, чтобы ему отсосали, – смеется Эллис.
Я беру один из стаканов с ромом и выпиваю его до дна.
Эллис начинает вдруг беспокоиться, что мы оставим его одного, что его чертов вечер пройдет напрасно.
– А что мы сейчас будем делать? – вздыхает он.
– Делай, что хочешь, мать твою, – говорит Радкин и идет к бару, натыкаясь на людей, пытаясь нарваться на драку, от которой ему стало бы лучше.
Я направляюсь к выходу.
– Ты куда? – кричит Эллис мне вслед.
– Домой, – отвечаю я.
– Ага, так я и поверил, – говорит он, а я проталкиваюсь сквозь двойные двери и оказываюсь на свободе.
На заднем сиденье такси, выползая из Брэдфорда, окна открыты, глаза слезятся, на сердце тяжело, мозг в огне:
Мне надо к Дженис, мне надо к Бобби, мне надо к Луизе, мне надо к ее отцу.
Четыре убитые бляди, это как минимум.
Пистолеты в Хэнгинг-Хитон, пистолеты в Скиптоне, пистолеты в Донкастере, пистолеты на Селби.
Четыре убитые бляди, это как минимум.
Мой сын, моя жена, дни ее отца сочтены.
Дженис, моя любовница, моя мучительница, моя личная блядь и мои собственные сочтенные дни.
– Здесь нормально?
– Отлично, – говорю я и расплачиваюсь.
Я поднимаюсь по лестнице и вдруг думаю: помоги мне, я умираю.
На ее площадке, думаю: если ты не откроешь, мне конец.
Я стучу один раз, думаю: помоги мне, я не хочу сдохнуть тут, на твоих ступеньках.
Она открывает дверь, улыбается, у нее мокрые волосы, ее кожа кажется темнее обычного.
В квартире работает радио.
– Можно я войду?
Она улыбается еще больше:
– Ты – полицейский. Тебе все можно.
– Надеюсь, что так, – говорю я, и мы целуемся: жесткие поцелуи, чтобы простить и забыть все, что было, и все, что еще впереди.
Мы падаем на кровать, мои руки – везде, я стараюсь проникнуть в нее как можно глубже, ее ногти – в моей спине, проникая все глубже и глубже в меня.
Я стаскиваю с нее джинсы, отбрасываю ее туфли. Смерти больше нет.
И мы трахаемся, потом трахаемся снова, она целует меня и сосет до тех пор, пока я не трахаю ее еще один, последний раз, и мы не засыпаем под Рода Стюарта по радио.
Я просыпаюсь в тот момент, когда она выходит из душа в одной футболке и трусах.
– Ты уходишь? – спрашиваю я.
– Мне надо, – говорит она.
– Не ходи.
– Я же говорю, мне надо.
Я встаю и начинаю одеваться.
Она красится перед зеркалом.
Я спрашиваю:
– Тебя что, это совсем не беспокоит?
– Что именно?
– Эти чертовы убийства.
– То есть ты хочешь сказать, что я должна беспокоиться, потому что я – проститутка?
– Ну да.
– А твоей жене типа беспокоиться нечего?
– Она же не ходит в два часа ночи по улицам Чапелтауна.
– Повезло сучке. Видно, нашла себе мужа хорошего с приличной зарплатой, вот и по улицам ходить не надо…
Я открываю бумажник.
– Ты денег хочешь? Я, бля, дам тебе денег.
– Дело не в деньгах, Боб. Дело совсем, бля, не в деньгах. Сколько раз тебе повторять?
Она стоит в центре комнаты, под бумажным абажуром, с расческой в руках.
– Прости, – говорю я.
Она идет к комоду, надевает какой-то черный топ из искусственной кожи и джинсовую мини-юбку с застежкой спереди.
Мои глаза горят, наполняются слезами.
Она такая красивая, и я не понимаю, как это все случилось, в какой момент мы оказались здесь, на этом месте.
Я говорю:
– Не надо этого делать.
– Надо.
– Зачем?
– Пожалуйста. Не начинай.
– Не начинать? Да это никогда и не заканчивалось.
– Это может закончиться, если ты захочешь.
– Нет, не может.
– Знаешь, ты лучше сюда больше не приходи.
– Я ее брошу.
– Ты бросишь свою жену и маленького ребенка ради шалавы из Чапелтауна, ради шлюхи? Не думаю.
– Ты – не шлюха.
– А кто же я? Грязная маленькая шлюшка, которая трахается с мужиками за деньги, которая сосет за деньги, стоя на коленях в машинах и в парках, которая переспит за один сегодняшний вечер с десятью клиентами, если повезет. Так что давай называть вещи своими именами.
– Я ее брошу.
– Заткнись, Боб. Заткнись.
Она уходит, звук захлопнувшейся двери звенит по комнате.
Я сажусь на кровать. Я плачу.
Пешком в больницу Св. Джеймса.
Время посещения почти закончилось, люди расходятся, выполнив свой долг.
Я поднимаюсь в отделение на лифте и иду по коридору мимо чересчур ярко освещенных палат, мимо почти мертвых пациентов с обритыми головами и опавшими щеками, желтоватой кожей и холодными-прехолодными руками.
Воздуха нет, одна жара.
Темноты нет, один свет.
Еще одна ночь в Дахау.
А я думаю: никогда не спать, никогда не спать.
Луиза ушла, ее отец скоро уйдет, его глаза закрыты, он – один.
Мимо проходит медсестра, она улыбается, я улыбаюсь в ответ.
– Они только что тут были, – говорит она.
– Спасибо, – киваю я.
– А у него, у вашего парнишки, глаза – ваши, – смеется она.
Я киваю и поворачиваюсь к отцу Луизы.
Я сажусь у его кровати, у упаковок с таблетками, у капельниц и трубочек, и я думаю о Дженис, сидя рядом с полумертвым телом отца моей жены, с эрекцией от мысли о другой женщине, о чапелтаунской проститутке, о том, что пока он тут лежит на спине и умирает, она там стоит на коленях и сосет.
Я поднимаю голову.
Билл смотрит на меня покрасневшими слезящимися глазами, старается понять, откуда я взялся, ищет ответа, ищет правды.
Рука протягивается между перилами, опоясывающими кровать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40