Я – здесь.
– Ах ты, сволочь! – кричит он. – Это моя, бля, тачка. Как ты… Что за…
Он сталкивает меня с капота на асфальт, бросается на меня, мы катимся по лужам, он бьет меня по виску.
Но это – все, что ему причитается.
Я даю сдачи, раз, два, он оказывается подо мной, его щека прижата к асфальту:
– Где она, Эрик?
Он пытается сбросить меня, потом пытается что-то сказать; кровь с его губ сочится на землю. Я поднимаю его за то жалкое дерьмо, которое он считает своими волосами:
– Где она, мать твою?
– А я, бля, откуда знаю, падла ты гнойная. Она же – твоя баба…
Я впечатываю его череп в асфальт, снова оттаскиваю, его взгляд плавает, и я говорю себе: перестань, перестань, так больше нельзя, так больше нельзя, так больше нельзя, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, у него идет кровь, и тогда мне – …здец, я сжимаю его морду в руках до тех пор, пока он не наводит фокус, и говорю:
– Эрик, не заставляй меня сделать это еще раз.
Он кивает, но я не знаю, что это значит.
– Эрик, я знаю, что ты был ее сутенером.
Он все еще кивает, но это может значить все, что угодно.
– Эрик, эй.
Я хлещу его по жирным розовым щекам, по капиллярам, лопнувшим от повышенного давления, по застрявшим между ними крупицам гравия.
– Эрик…
Он приходит в себя, кивки замедляются.
– Эрик, я знаю про твои дела. Просто скажи мне, где она, и все кончится.
Он смотрит на меня, белки его глаз – в красных никотиновых прожилках, из-за расширенных зрачков не видно синевы. Он говорит, пуская слюни:
– Я был ее сутенером, но это было давно. Она сама просила…
Мои кулаки сжимаются, он вздрагивает, но я спохватываюсь:
– Эрик, правду…
У него текут слезы.
– Это правда.
Я поднимаю его, мы шатаемся, как пара пьяниц на дискотеке.
Я прислоняю его к капоту «Гранады-2000» цвета морской волны.
– Так где она?
– Я не знаю. Я ее уже больше полугода не видел. Я отряхиваю его куртку от гравия и обрывков бумаги.
– Эрик, ты врешь. А врать ты не умеешь.
Он тяжело дышит, обливаясь потом в своей дурацкой замшевой куртке.
Я говорю ему:
– Ее в пятницу вечером замели.
Он сглатывает, его трясет.
– Здесь, в Мэннингеме.
– Я знаю.
– Я знаю, что ты знаешь, падла. Потому что она тебе звонила, так ведь? Хотела встретиться.
Он качает головой.
– Чего она хотела?
Я снимаю кусочек дерьма с его воротника и жду.
Он закрывает глаза, кивает:
– Денег, она хотела денег.
– Дальше?
– Сказала, что у нее кое-что есть, какая-то информация.
– Какая?
– Она тебе не говорила?
– Эрик…
– Об ограблениях. Больше она ничего не сказала, ей было неудобно говорить по телефону.
Я глажу его по щеке:
– И что, ты устроил эту встречу?
Он качает головой.
– Вместо этого ты послал фургон, да?
Он качает головой еще быстрее.
– И они ее взяли, так ведь?
Быстрее.
– Ты просто хотел ее как следует проучить, да?
Из стороны в сторону, быстрее.
– А она, значит, попросила их позвонить тебе?
Быстрее.
– Они и позвонили, так ведь?
Еще быстрее.
– Ты мог бы их отозвать, правда?
Его трясет.
– Мог бы сказать им, чтобы они ее отпустили?
Я хватаю эту проклятую жирную морду и кричу:
– Так какого же хера ты этого не сделал, а? Ты, бля,…баный-пере…баный кусок дерьма!
Его глаза, его слабые слезящиеся глаза застывают:
– Она твоя. Ты ее забрал.
Он – в моих руках, он – мой, и я могу убить его, могу мочить его башку об асфальт до тех пор, пока она не расколется, закинуть его в багажник его новенькой «гранады» и бросить ее где-нибудь за городом, или столкнуть ее в карьер, или в озеро, или с обрыва в море.
Но я этого не делаю.
Я сталкиваю жирного мудака с капота машины и сажусь в нее.
А он стоит – прямо перед своей новенькой «Гра-надой-2000» цвета морской волны, пялится в лобовое стекло на меня, сидящего за рулем, за его рулем.
Я завожу мотор, его мотор, думаю: только дернись – и я закатаю тебя в асфальт твоей же собственной тачкой.
Он отходит в сторону, шевеля губами, как в замедленной съемке, его рот – черная дыра угроз и обещаний, похвал и проклятий.
Педаль в пол.
Я уезжаю прочь.
В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей, в потерянном мире.
Прочь из Брэдфорда, шоссе А650 – Уэйкфилд-роуд, Тонг-стрит, Брэдфорд-роуд, Кинг-стрит, пересекающая шоссе М62 и Ml, – прямо в Уэйкфилд, поворот на Донкастер-роуд – в одно-единственное место, в последнее оставшееся у меня место:
Кафе и мотель «Редбек».
Я сижу на очередной одинокой стоянке, передо мной поле Хит Коммон, три черных, не зажженных костра на фоне чистого вечернего неба, в ожидании своих ведьм.
Я достаю из кармана ключи.
Вот я и на месте – в комнате номер 27.
В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей, в мире, таком же потерянном, как мы сами.
Мне приснилось, что я сижу на диване в какой-то комнате. Хороший диван, трехместный. Приятная комната, розовая такая.
Но я не сплю, я бодрствую.
В аду.
* * *
Джон Шарк: Вы это видели, Боб? (читает): На фоне праздничных мероприятий чувствуется недовольство левых экстремистских группировок, распространяющих наклейки антимонархистского характера и публикующих статьи, в которых Юбилей характеризуется не иначе как самое отвратительное оскорбление, нанесенное рабочему классу в 1977 году.
Слушатель: Да все это – ерунда, Джон. Рабочий класс? Эти люди не имеют ничего общего с рабочим классом. Это – кучка студентов, мать их за ногу. Настоящий рабочий класс – за Юбилей.
Джон Шарк: Вы думаете?
Слушатель: Конечно, это же два дополнительных выходных и повод нажраться до поросячьего визга.
Передача Джона Шарка
Радио Лидс
Вторник, 7 июня 1977 года
Глава десятая
С неба лило, как из унитаза.
Прямо, бля, стена воды – по шести полос ному шоссе, пустому по случаю Юбилея.
Над вересковыми пустошами, через вересковые пустоши, под вересковыми пустошами:
Трахну тебя – ты уснешь.
Поцелую тебя – ты проснешься.
Никого. Ни машин, ни грузовиков – ничего:
Заброшенные места, неосвоенные территории.
Мир исчез молниеносно, как после взрыва.
Но здесь никого нет, никого не осталось, почему же я просыпаюсь таким разбитым?
Я выключил юбилейный хит-парад и нажал газ, кассеты в голове орут на полную громкость:
В ПОИСКАХ УБИЙЦЫ МОЖЕТ ПОМОЧЬ ДНЕВНИК
Дневник, предположительно находившийся в сумке убитой женщины, может подсказать имя ее убийцы.
Двадцатишестилетняя Клер Стрэчен была найдена избитой до смерти в заброшенном гараже, расположенном в четверти мили от центра Престона. Прошлой ночью полицейские ходили по домам и опрашивали граждан в надежде, что они помогут им выйти на след убийцы.
Последний раз мисс Стрэчен видели живой в четверг, в 10:25 вечера, когда она покинула дом своего друга. Ее тело обнаружила случайная прохожая, проходившая мимо открытых ворот гаража, который находится в Престоне, на Френчвуд-стрит.
На состоявшейся сегодня пресс-конференции начальник городского уголовного розыска Альфред Хилл сообщил, что мотивом убийства, вероятнее всего, послужило ограбление. Он также предположил, что дневник, находившийся в исчезнувшей с места преступления, сумке потерпевшей, может содержать в себе важнейшую информацию о причинах случившегося.
В своем выступлении он заявил: «Я с нетерпением жду данных о всех жителях Престона, исчезнувших из города в четверг». Следователь Хилл, второе лицо в ланкаширском уголовном розыске, возглавил группу из восьмидесяти следователей, занимающихся поисками убийцы.
Мисс Стрэчен, уроженка Шотландии, жила в Авенхемском районе Престона. Она также пользовалась фамилией Моррисон.
Крутая полицейская хроника, да не с той стороны холма и не того года:
1975.
Эдди нет, Кэрол мертва, ад – за каждым углом, за каждым закатом.
Мертвые вязы, тысячи мертвых вязов.
Отнятые у газетных вырезок, вырванные из кассет.
Год за сто.
Историк.
Бай-бай, бэби.
Старт на финише.
Начнем с конца:
Я свернул на Черч-стрит и притормозил, пополз по улице, ища Френчвуд-стрит, высматривая гаражи, тот гараж.
Я остановился у многоэтажной парковки.
В машине воняло, мое дыхание тоже – после ночи без сна и утра без завтрака. Полное брюхо кошмарных снов.
Часы на приборной доске показывали девять.
Дождь поливал стекла, как из шланга.
Я натянул пиджак на голову, вышел из машины и побежал через дорогу к открытой двери, качающейся под потоками воды.
Но я остановился перед ней, мои ноги приросли к асфальту, пиджак сполз с головы, лицо мокло под дождем, волосы прилипли к черепу, меня затошнило от страха и близости смерти.
Я вошел: из дождя – в ее боль.
Я ступал ногами на старое тряпье, ковер из ветоши и бумаги, бутылки, коричневые и зеленые, море стекла с островками дерева, ящики и коробки, верстак, которым он, несомненно, пользовался для работы, своей работы.
Я стоял, дверь стучала, все это – передо мной, за мной, подо мной, надо мной, слушая шуршание мышей и крыс, дождя и ветра, кошмарную музыку, но ничего не видя, ослепнув:
– И юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут.
Я был старцем.
Стариком, потерявшимся в комнате.
– Вы похожи на мокрую крысу. Долго были на улице?
– Не долго, – соврал я и вошел следом за барменшей в паб «Святая Мария».
– Чего изволите? – спросила она, включая свет.
– Виски и пол-литра пива.
Она зашла за стойку и начала наполнять кружку.
Я сел. Стойка была холодной, еще не успела нагреться от дыхания посетителей.
– Вот, держите. С вас шестьдесят пять.
Я протянул ей фунтовую купюру.
– Странное название для паба.
– Все так говорят, но это же – вылитая церковь. Вы только посмотрите вокруг.
– По-моему, тут недалеко есть еще одно заведение с таким же названием.
– Ночлежка-то? И не говорите.
– Постоянные клиенты, что ли?
– Да они одни к нам и ходят, – ответила она, подавая мне сдачу. – А вы сами-то чем занимаетесь?
– Я работаю в «Йоркшир пост».
– Так я и знала. Небось, приехали из-за этой женщины, которую кокнули пару лет назад? Как ее звали-то хоть?
– Клер Стрэчен.
Она нахмурилась:
– Вы уверены?
– Да. А вы ее знали?
– О, да. Теперь, вроде, говорят, что ее убил этот, как его, Йоркширский Потрошитель. Представляете, а если это правда? То есть, вот кошмар! Он же ведь, наверное, и к нам сюда заходил.
– Значит, Клер тут частенько бывала?
– Ага, ага. Прямо мурашки по коже, да? Еще одну?
– Давайте. А какая она была из себя?
– Такая же, как они все. Нажиралась и орала все время.
– По рукам ходила?
Она начала протирать стойку.
– Ага. То есть они там все такие, в приюте-то в этом.
– В «Святой Марии»?
– Ага. Она все время бухала, и я думаю, наверное, она просто так всем давала.
– А полиция вас о ней спрашивала?
– Ага, они тут всех спрашивали.
– И что вы им сказали?
– Да то же самое: что она сюда часто ходила, нажиралась, бабла у нее было мало, и зарабатывала она его, скорее всего, натурой там, на Френче.
– А они?
– Полицейские-то? Они ничего, то есть, типа, чего им говорить-то?
– Ну, не знаю. Иногда они делятся своими соображениями.
Она перестала вытирать стойку.
– Эй, вы только это в своей газете, смотрите, не пишите.
– Не буду, а что?
– Да я не хочу, чтобы этот проклятый Потрошитель узнал мое имя. А то еще подумает, что я что-то знаю, и решит заткнуть мне рот, или что-то в этом роде.
– Не беспокойтесь, я ничего такого не напишу.
– Да вы, наверное, всегда так говорите, да?
– Бог мне судья.
– Ну-ну. Еще одну?
– Извините, я ищу Роджера Кеннеди.
Молодой человек в очках в черной оправе стоял в темном коридоре, очковал, дрожал, шмыгал носом.
– Роджер Кеннеди? – переспросил я.
– Он здесь больше не работает.
– А вы не знаете, где я могу его найти?
– Нет. Вам придется прийти в другой раз, когда начальник будет на месте.
– А это еще кто такой?
– Мистер Холлис. Старший комендант.
– А когда он появится?
– Сегодня его уже точно не будет.
– Ясно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40