Я смотрю на часы – начало седьмого, воскресенье, 12 июня 1977 года.
Через тридцать минут я поднимаюсь на ноги и дергаю за ручку двери.
Она заперта.
Еще через тридцать минут дверь открывается.
Двое рядовых, которых я раньше никогда не видел, входят в камеру.
Один из них подает мне выцветшую синюю рубаху и темно-синий комбинезон.
– Пожалуйста, сэр, переоденьтесь.
– Зачем это?
– Вы не могли бы просто переодеться?
– Нет, не мог бы, пока вы не объясните мне зачем.
– Нам нужна ваша одежда для проведения кое-каких анализов.
– Каких еще анализов?
– Извините, сэр, но этого я не знаю.
– Ну, тогда спросите у кого-нибудь, кто знает.
– Боюсь, что в настоящий момент никого из старших офицеров нет на месте.
– Да я сам, бля, старший офицер.
– Я знаю, сэр.
– Ну тогда, пока никто не соизволит объяснить мне, почему я должен сдать вам свою одежду, черт побери, вы можете проваливать к чертовой матери.
Рядовые пожимают плечами и уходят, заперев за собой дверь.
Спустя десять минут дверь снова открывается и в камеру входят четверо рядовых. Они хватают меня за ноги и за руки, затыкают мне рот и раздевают меня догола.
Затем они вынимают кляп у меня изо рта, швыряют мне рубашку и комбинезон и уходят, заперев за собой дверь.
Я лежу голый на полу и пытаюсь посмотреть на часы, но часов больше нет.
Я встаю, надеваю рубашку и комбинезон, сажусь за стол и жду, чувствуя, что это засада.
Засада.
Я поднимаю голову: дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они берут два стула и садятся напротив меня:
Дик Олдерман и Джим Прентис.
Выглядят они неважно.
Они не в духе.
– Боб? – говорит Прентис.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Мы думали, ты нам как раз об этом и расскажешь.
– Да ладно, – говорю я, переводя взгляд с одного на другого. – Вы что, пришли меня допрашивать?
– Мы пришли побеседовать, – отвечает Прентис, подмигивая.
– Какого хрена! – говорю я. – Это же я, Боб Фрейзер. Если что-то не так – скажите мне прямо.
– Видишь ли, Боб, все не так-то просто, – говорит Джимми Прентис, протягивая мне сигарету.
Я качаю головой:
– Я не знаю, Джим. Может, ты мне объяснишь?
Они смотрят друг на друга и вздыхают.
– Это как-то касается Радкина, да ведь? – говорю я.
Дик Олдерман качает головой:
– Ладно, Боб. Давай не будем переливать из пустого в порожнее. Скажи нам честно, что с тобой произошло между шестью часами вечера в субботу, четвертого июня, и шестью часами утра в среду, восьмого июня?
– А что?
– Ты ведь это помнишь? – улыбается он.
– Конечно, помню, мать твою.
– Ну, это уже, бля, кое-что, потому что до сих пор ни одна сука ничего конкретного вспомнить не могла.
Я выдерживаю паузу, затем говорю:
– Я был с Радкиным и Эллисом.
Прентис улыбается:
– Они так и говорили.
Я открываю рот, улыбаюсь с облегчением, готов продолжать.
Но Олдерман наклоняется вперед.
– Да, так они и говорили. Примерно до половины третьего сегодняшнего дня. До того самого момента, когда их обоих отстранили от службы. До того самого момента, когда они поклялись размозжить твою долбаную башку при первой возможности.
Я смотрю на него, на лицо, исполненное гордости от того, как ловко он взял меня в оборот. Я пожимаю плечами.
Он расплывается в широкой улыбке:
– И что ты теперь скажешь, а, Боб?
Я поворачиваюсь к Прентису.
– Как ты думаешь, мне нужен здесь кто-нибудь из федеральных?
Он пожимает плечами:
– Зависит от того, чем ты занимался, Боб. Все зависит от того, что ты натворил.
– Ничего.
Олдерман встает.
– Советую тебе хорошо подумать, – говорит он. – Пока мы не вернемся.
И они уходят, запирая за собой дверь.
Дверь открывается – я поднимаю голову.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они садятся на стулья напротив меня.
Дик и Джим.
Они выглядят получше.
Но они все еще не в духе.
– Боб? – кивает Прентис.
– Слушайте, скажите мне прямо, что происходит? – говорю я.
– Мы не знаем, Боб. Поэтому мы здесь.
– Чтобы это выяснить, – добавляет Олдерман.
– Что выяснить?
– Чтобы выяснить, чем ты занимался между вечером субботы и утром среды.
– А что, если я скажу вам, что был дома? С женой? Олдерман смотрит на Прентиса.
Прентис говорит:
– Значит, ты утверждаешь, что был дома, да?
– Да, – киваю я.
И они снова уходят, заперев за собой дверь.
Дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они не садятся.
Ричард Олдерман и Джеймс Прентис.
Они раздражены.
Они очень не в духе.
– Фрейзер, – говорит Олдерман. – Я тебя в последний раз спрашиваю, что ты делал, где ты был и кого ты видел между вечером субботы и утром среды?
– И не ври нам, Боб, – говорит Прентис. – Пожалуйста.
Я смотрю на них, нависших надо мной, не сводящих с меня глаз. Я знаю, что из другого они бы уже давно выбили всю правду.
– Я был в запое, – тихо и медленно говорю я.
Они снова пододвигают стулья и садятся.
– А что ты должен был делать? – спрашивает Олдерман.
– Я должен был быть на дежурстве с Радкиным и Эллисом.
– Так. И чем же ты в это время занимался?
– Как я уже сказал, я пил.
– Где?
– В своей машине, на стоянке.
– Ты кого-нибудь видел?
– Нет.
Но я начинаю видеть Карен Бернс и Эрика Холла, зная, что мне – конец.
– Я тебя еще раз спрашиваю, – говорит Олдерман. – Видел ли ты хоть кого-нибудь за все это время?
– Нет.
– Так, – кивает Олдерман. – А может быть, ты все-таки объяснишь нам, почему ты пил в то время, когда ты должен был следить за нашим основным подозреваемым по делу об убийстве четырех женщин? И почему в ту самую ночь, когда ты должен был сидеть на хвосте у нашего основного, бля, подозреваемого, к списку его преступлений добавилось убийство шестнадцатилетней девственницы?
Я не отрываю взгляда от столешницы.
– Может, ты все-таки скажешь мне, что у тебя был за повод?
– Семейные проблемы, – шепотом отвечаю я.
– А нельзя ли поподробнее?
– Нет, нельзя.
– Боб, дальше нас это никуда не пойдет, – говорит Прентис.
– Херня, – смеюсь я. – Это будет за холмом еще до завтрака.
– У тебя нет выбора, мать твою, – говорит Олдерман.
– Да видал я твой выбор. Я хочу знать, в чем дело.
– Иди к черту, – говорит Олдерман сквозь зубы. – Я тебя спрашиваю как старший офицер, спрашиваю тебя, почему ты пил в течение восьмидесяти четырех часов, восьмидесяти, сука, четырех, бля, часов, в то время как должен был быть на дежурстве?
– Я тебе уже сказал, что у меня семейные проблемы.
– А я тебе говорю, что мне этого ответа недостаточно. Поэтому я спрашиваю тебя в самый последний раз, что это, мать твою, за семейные проблемы такие, а?
Мы смотрим друг на друга – лиловые лица с выпученными глазами и стиснутыми зубами.
Прентис наклоняется вперед, постукивая по столешнице.
– Да ладно тебе, Боб. Это же мы.
– А это – я, Джим. Это – я.
Он кивает, и Олдерман выходит из камеры за ним следом, запирая за собой дверь.
Примерно через полчаса дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис с тремя кружками чая.
Они садятся и пододвигают одну кружку мне.
У них усталый вид.
Они – пас, они сдались.
Джим Прентис говорит:
– Боб. Я еще раз прошу тебя рассказать нам подробно о твоих семейных проблемах. Это очень нам поможет. И тебе тоже.
– Это каким же образом?
– Боб, мы тут все – полицейские. Мы все заодно. Если ты не начнешь нам хоть немного помогать, нам придется передать это дело кому-то другому. А это никому не нужно, ты же понимаешь.
– Но при этом вы не хотите сказать мне, в чем все-таки дело?
– Боб, сколько раз я должен тебе повторять? Я же уже сказал тебе, дело в том, чем ты занимался в течение тех прогулянных часов.
Я беру сигарету, которую Олдерман швырнул рядом с моей чашкой, и наклоняюсь вперед, чтобы прикурить у него.
Я откидываюсь на спинку стула, дым поднимается к низкому потолку, вместе с ним – моя голова. Наконец я говорю:
– Я изменял жене с другой женщиной.
Олдерман разочарованно шмыгает носом.
– Изменял? В прошедшем времени?
– Да.
– Это почему же?
– Она меня бросила.
– А как ее зовут, эту женщину?
Я снова смотрю в потолок и прикидываю шансы.
– Дженис Райан, – отвечаю я.
– Когда ты видел ее в последний раз?
– В субботу утром.
– Во сколько?
– Около восьми.
– И поэтому ты ушел в запой?
– Да.
– Из-за того, что она тебя бросила?
– Да.
– А твоя жена знает?
– О чем?
– О твоих приключениях на стороне.
– Нет.
– Ты не хочешь рассказать нам что-нибудь еще относительно твоих отношений с этой женщиной?
– Нет.
– Спасибо, Боб, – говорит Джим Прентис, и они уходят, заперев за собой дверь.
Я поднимаю голову – в камере темно.
Дверь открывается, в камеру врываются какие-то мужики, надевают мне наручники и мешок на голову.
Они ведут меня в коридор, вверх по лестнице, из здания – в ночь, на заднее сиденье машины, и мы едем кататься.
Никто не говорит ни слова. В машине пахнет алкоголем и сигаретами.
Я не уверен, но мне кажется, что в машине кроме меня еще трое: двое – впереди и один – рядом со мной, на заднем сиденье.
Примерно через тридцать минут мы съезжаем с дороги и останавливаемся в каком-то месте, по ощущениям похожем на свалку.
Дверь открывается, они достают меня из машины и ведут по неровной тропинке.
Я запинаюсь – кто-то берет меня под руку.
Мы останавливаемся и стоим секунду, затем они снимают с меня мешок.
Ослепленный прожекторами, я моргаю, моргаю, моргаю.
По краям – ночь, в центре – белый свет.
Ноубл, Олдерман и Прентис стоят передо мной в свете прожекторов, ярких неземных прожекторов.
В центре сцены – диван.
Кошмарный, мерзкий, прогнивший, протухший, окровавленный диван.
– Ты здесь раньше когда-нибудь был? – спрашивает Ноубл.
Я смотрю на диван, на почти совсем истлевший бархат, на пружины – ржавые, железные, острые как шипы.
– Ты знаешь, где ты находишься? – спрашивает Прентис.
Я смотрю на них, на херувимское сияние вокруг их лиц. Я качаю головой.
– Ты уже когда-нибудь раньше здесь был или нет? – снова спрашивает Олдерман.
Да, я был. В тех кошмарах я приходил на это самое место. Я киваю и говорю:
– Да.
Ноубл кидается вперед и бьет меня по челюсти. Я падаю на колени, по моим щекам текут слезы, мой рот наполняется кровью. Свет гаснет.
Темные глаза, темные глаза, не желающие открываться.
Индийская кожа, раскрашенная красным, белым и синим, в рубцах, синяках и гнойных ранах.
Темные глаза, темные глаза, закатившиеся, смерть.
Индийская кожа, раскрашенная убийством, одиноким убийством.
Удар – и я просыпаюсь. Я сижу на стуле в камере. Ни наручников, ни мешка больше нет.
– Посмотри на нее! – орет Ноубл.
Я пытаюсь сосредоточиться на столешнице.
– Посмотри на нее!
Ноубл стоит, Олдерман сидит.
Я беру фотографию, увеличенный черно-белый снимок ее лица, ее отечных век и распухших губ, ее почерневших щек и испачканных волос, и меня трясет, трясет, меня рвет, рвет на стол, горячая желтая желчь – по всей комнате.
– О господи, твою мать!
На мне – чистые комбинезон и рубаха.
Ноубл и Олдерман сидят напротив меня, на столе – три кружки с горячим чаем.
Олдерман вздыхает и читает с листа A4:
– В полдень воскресенья, двенадцатого июня, тело двадцатидвухлетней Дженис Райан, имевшей судимости за проституцию, было обнаружено на помойке, недалеко от Уайт Эбби-роуд, в Брэдфорде. Оно было спрятано под старой тахтой. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате обширной черепно-мозговой травмы, нанесенной тяжелым тупым инструментом. Судя по частичному разложению трупа, смерть наступила около семи дней тому назад. Исходя из характера травм, можно предположить, что этот случай не связан – повторяю, не связан – с преступлениями, широко известными как убийства Потрошителя.
Тишина.
Потом Ноубл говорит:
– Ее нашел ребенок. Он увидел ее правую руку, торчащую из-под дивана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Через тридцать минут я поднимаюсь на ноги и дергаю за ручку двери.
Она заперта.
Еще через тридцать минут дверь открывается.
Двое рядовых, которых я раньше никогда не видел, входят в камеру.
Один из них подает мне выцветшую синюю рубаху и темно-синий комбинезон.
– Пожалуйста, сэр, переоденьтесь.
– Зачем это?
– Вы не могли бы просто переодеться?
– Нет, не мог бы, пока вы не объясните мне зачем.
– Нам нужна ваша одежда для проведения кое-каких анализов.
– Каких еще анализов?
– Извините, сэр, но этого я не знаю.
– Ну, тогда спросите у кого-нибудь, кто знает.
– Боюсь, что в настоящий момент никого из старших офицеров нет на месте.
– Да я сам, бля, старший офицер.
– Я знаю, сэр.
– Ну тогда, пока никто не соизволит объяснить мне, почему я должен сдать вам свою одежду, черт побери, вы можете проваливать к чертовой матери.
Рядовые пожимают плечами и уходят, заперев за собой дверь.
Спустя десять минут дверь снова открывается и в камеру входят четверо рядовых. Они хватают меня за ноги и за руки, затыкают мне рот и раздевают меня догола.
Затем они вынимают кляп у меня изо рта, швыряют мне рубашку и комбинезон и уходят, заперев за собой дверь.
Я лежу голый на полу и пытаюсь посмотреть на часы, но часов больше нет.
Я встаю, надеваю рубашку и комбинезон, сажусь за стол и жду, чувствуя, что это засада.
Засада.
Я поднимаю голову: дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они берут два стула и садятся напротив меня:
Дик Олдерман и Джим Прентис.
Выглядят они неважно.
Они не в духе.
– Боб? – говорит Прентис.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Мы думали, ты нам как раз об этом и расскажешь.
– Да ладно, – говорю я, переводя взгляд с одного на другого. – Вы что, пришли меня допрашивать?
– Мы пришли побеседовать, – отвечает Прентис, подмигивая.
– Какого хрена! – говорю я. – Это же я, Боб Фрейзер. Если что-то не так – скажите мне прямо.
– Видишь ли, Боб, все не так-то просто, – говорит Джимми Прентис, протягивая мне сигарету.
Я качаю головой:
– Я не знаю, Джим. Может, ты мне объяснишь?
Они смотрят друг на друга и вздыхают.
– Это как-то касается Радкина, да ведь? – говорю я.
Дик Олдерман качает головой:
– Ладно, Боб. Давай не будем переливать из пустого в порожнее. Скажи нам честно, что с тобой произошло между шестью часами вечера в субботу, четвертого июня, и шестью часами утра в среду, восьмого июня?
– А что?
– Ты ведь это помнишь? – улыбается он.
– Конечно, помню, мать твою.
– Ну, это уже, бля, кое-что, потому что до сих пор ни одна сука ничего конкретного вспомнить не могла.
Я выдерживаю паузу, затем говорю:
– Я был с Радкиным и Эллисом.
Прентис улыбается:
– Они так и говорили.
Я открываю рот, улыбаюсь с облегчением, готов продолжать.
Но Олдерман наклоняется вперед.
– Да, так они и говорили. Примерно до половины третьего сегодняшнего дня. До того самого момента, когда их обоих отстранили от службы. До того самого момента, когда они поклялись размозжить твою долбаную башку при первой возможности.
Я смотрю на него, на лицо, исполненное гордости от того, как ловко он взял меня в оборот. Я пожимаю плечами.
Он расплывается в широкой улыбке:
– И что ты теперь скажешь, а, Боб?
Я поворачиваюсь к Прентису.
– Как ты думаешь, мне нужен здесь кто-нибудь из федеральных?
Он пожимает плечами:
– Зависит от того, чем ты занимался, Боб. Все зависит от того, что ты натворил.
– Ничего.
Олдерман встает.
– Советую тебе хорошо подумать, – говорит он. – Пока мы не вернемся.
И они уходят, запирая за собой дверь.
Дверь открывается – я поднимаю голову.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они садятся на стулья напротив меня.
Дик и Джим.
Они выглядят получше.
Но они все еще не в духе.
– Боб? – кивает Прентис.
– Слушайте, скажите мне прямо, что происходит? – говорю я.
– Мы не знаем, Боб. Поэтому мы здесь.
– Чтобы это выяснить, – добавляет Олдерман.
– Что выяснить?
– Чтобы выяснить, чем ты занимался между вечером субботы и утром среды.
– А что, если я скажу вам, что был дома? С женой? Олдерман смотрит на Прентиса.
Прентис говорит:
– Значит, ты утверждаешь, что был дома, да?
– Да, – киваю я.
И они снова уходят, заперев за собой дверь.
Дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они не садятся.
Ричард Олдерман и Джеймс Прентис.
Они раздражены.
Они очень не в духе.
– Фрейзер, – говорит Олдерман. – Я тебя в последний раз спрашиваю, что ты делал, где ты был и кого ты видел между вечером субботы и утром среды?
– И не ври нам, Боб, – говорит Прентис. – Пожалуйста.
Я смотрю на них, нависших надо мной, не сводящих с меня глаз. Я знаю, что из другого они бы уже давно выбили всю правду.
– Я был в запое, – тихо и медленно говорю я.
Они снова пододвигают стулья и садятся.
– А что ты должен был делать? – спрашивает Олдерман.
– Я должен был быть на дежурстве с Радкиным и Эллисом.
– Так. И чем же ты в это время занимался?
– Как я уже сказал, я пил.
– Где?
– В своей машине, на стоянке.
– Ты кого-нибудь видел?
– Нет.
Но я начинаю видеть Карен Бернс и Эрика Холла, зная, что мне – конец.
– Я тебя еще раз спрашиваю, – говорит Олдерман. – Видел ли ты хоть кого-нибудь за все это время?
– Нет.
– Так, – кивает Олдерман. – А может быть, ты все-таки объяснишь нам, почему ты пил в то время, когда ты должен был следить за нашим основным подозреваемым по делу об убийстве четырех женщин? И почему в ту самую ночь, когда ты должен был сидеть на хвосте у нашего основного, бля, подозреваемого, к списку его преступлений добавилось убийство шестнадцатилетней девственницы?
Я не отрываю взгляда от столешницы.
– Может, ты все-таки скажешь мне, что у тебя был за повод?
– Семейные проблемы, – шепотом отвечаю я.
– А нельзя ли поподробнее?
– Нет, нельзя.
– Боб, дальше нас это никуда не пойдет, – говорит Прентис.
– Херня, – смеюсь я. – Это будет за холмом еще до завтрака.
– У тебя нет выбора, мать твою, – говорит Олдерман.
– Да видал я твой выбор. Я хочу знать, в чем дело.
– Иди к черту, – говорит Олдерман сквозь зубы. – Я тебя спрашиваю как старший офицер, спрашиваю тебя, почему ты пил в течение восьмидесяти четырех часов, восьмидесяти, сука, четырех, бля, часов, в то время как должен был быть на дежурстве?
– Я тебе уже сказал, что у меня семейные проблемы.
– А я тебе говорю, что мне этого ответа недостаточно. Поэтому я спрашиваю тебя в самый последний раз, что это, мать твою, за семейные проблемы такие, а?
Мы смотрим друг на друга – лиловые лица с выпученными глазами и стиснутыми зубами.
Прентис наклоняется вперед, постукивая по столешнице.
– Да ладно тебе, Боб. Это же мы.
– А это – я, Джим. Это – я.
Он кивает, и Олдерман выходит из камеры за ним следом, запирая за собой дверь.
Примерно через полчаса дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис с тремя кружками чая.
Они садятся и пододвигают одну кружку мне.
У них усталый вид.
Они – пас, они сдались.
Джим Прентис говорит:
– Боб. Я еще раз прошу тебя рассказать нам подробно о твоих семейных проблемах. Это очень нам поможет. И тебе тоже.
– Это каким же образом?
– Боб, мы тут все – полицейские. Мы все заодно. Если ты не начнешь нам хоть немного помогать, нам придется передать это дело кому-то другому. А это никому не нужно, ты же понимаешь.
– Но при этом вы не хотите сказать мне, в чем все-таки дело?
– Боб, сколько раз я должен тебе повторять? Я же уже сказал тебе, дело в том, чем ты занимался в течение тех прогулянных часов.
Я беру сигарету, которую Олдерман швырнул рядом с моей чашкой, и наклоняюсь вперед, чтобы прикурить у него.
Я откидываюсь на спинку стула, дым поднимается к низкому потолку, вместе с ним – моя голова. Наконец я говорю:
– Я изменял жене с другой женщиной.
Олдерман разочарованно шмыгает носом.
– Изменял? В прошедшем времени?
– Да.
– Это почему же?
– Она меня бросила.
– А как ее зовут, эту женщину?
Я снова смотрю в потолок и прикидываю шансы.
– Дженис Райан, – отвечаю я.
– Когда ты видел ее в последний раз?
– В субботу утром.
– Во сколько?
– Около восьми.
– И поэтому ты ушел в запой?
– Да.
– Из-за того, что она тебя бросила?
– Да.
– А твоя жена знает?
– О чем?
– О твоих приключениях на стороне.
– Нет.
– Ты не хочешь рассказать нам что-нибудь еще относительно твоих отношений с этой женщиной?
– Нет.
– Спасибо, Боб, – говорит Джим Прентис, и они уходят, заперев за собой дверь.
Я поднимаю голову – в камере темно.
Дверь открывается, в камеру врываются какие-то мужики, надевают мне наручники и мешок на голову.
Они ведут меня в коридор, вверх по лестнице, из здания – в ночь, на заднее сиденье машины, и мы едем кататься.
Никто не говорит ни слова. В машине пахнет алкоголем и сигаретами.
Я не уверен, но мне кажется, что в машине кроме меня еще трое: двое – впереди и один – рядом со мной, на заднем сиденье.
Примерно через тридцать минут мы съезжаем с дороги и останавливаемся в каком-то месте, по ощущениям похожем на свалку.
Дверь открывается, они достают меня из машины и ведут по неровной тропинке.
Я запинаюсь – кто-то берет меня под руку.
Мы останавливаемся и стоим секунду, затем они снимают с меня мешок.
Ослепленный прожекторами, я моргаю, моргаю, моргаю.
По краям – ночь, в центре – белый свет.
Ноубл, Олдерман и Прентис стоят передо мной в свете прожекторов, ярких неземных прожекторов.
В центре сцены – диван.
Кошмарный, мерзкий, прогнивший, протухший, окровавленный диван.
– Ты здесь раньше когда-нибудь был? – спрашивает Ноубл.
Я смотрю на диван, на почти совсем истлевший бархат, на пружины – ржавые, железные, острые как шипы.
– Ты знаешь, где ты находишься? – спрашивает Прентис.
Я смотрю на них, на херувимское сияние вокруг их лиц. Я качаю головой.
– Ты уже когда-нибудь раньше здесь был или нет? – снова спрашивает Олдерман.
Да, я был. В тех кошмарах я приходил на это самое место. Я киваю и говорю:
– Да.
Ноубл кидается вперед и бьет меня по челюсти. Я падаю на колени, по моим щекам текут слезы, мой рот наполняется кровью. Свет гаснет.
Темные глаза, темные глаза, не желающие открываться.
Индийская кожа, раскрашенная красным, белым и синим, в рубцах, синяках и гнойных ранах.
Темные глаза, темные глаза, закатившиеся, смерть.
Индийская кожа, раскрашенная убийством, одиноким убийством.
Удар – и я просыпаюсь. Я сижу на стуле в камере. Ни наручников, ни мешка больше нет.
– Посмотри на нее! – орет Ноубл.
Я пытаюсь сосредоточиться на столешнице.
– Посмотри на нее!
Ноубл стоит, Олдерман сидит.
Я беру фотографию, увеличенный черно-белый снимок ее лица, ее отечных век и распухших губ, ее почерневших щек и испачканных волос, и меня трясет, трясет, меня рвет, рвет на стол, горячая желтая желчь – по всей комнате.
– О господи, твою мать!
На мне – чистые комбинезон и рубаха.
Ноубл и Олдерман сидят напротив меня, на столе – три кружки с горячим чаем.
Олдерман вздыхает и читает с листа A4:
– В полдень воскресенья, двенадцатого июня, тело двадцатидвухлетней Дженис Райан, имевшей судимости за проституцию, было обнаружено на помойке, недалеко от Уайт Эбби-роуд, в Брэдфорде. Оно было спрятано под старой тахтой. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате обширной черепно-мозговой травмы, нанесенной тяжелым тупым инструментом. Судя по частичному разложению трупа, смерть наступила около семи дней тому назад. Исходя из характера травм, можно предположить, что этот случай не связан – повторяю, не связан – с преступлениями, широко известными как убийства Потрошителя.
Тишина.
Потом Ноубл говорит:
– Ее нашел ребенок. Он увидел ее правую руку, торчащую из-под дивана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40