Я выразил ему соболезнование, чувствуя себя дерьмом из-за того, что думал про него раньше. Вероятно, он сохранил это известие напоследок специально: когда Бадди Стоув просил за него, а он сидел с опущенной головой, то, должно быть, чувствовал, что я их обоих считаю лжецами. Это была маленькая месть.
До того, как топор упал, я провел нервную неделю. Случилось это в понедельник. К моему удивлению, в контору спозаранку заявился майор. Проходя к себе в офис, он бросил на меня странный взгляд.
Ровно в десять вошли двое мужчин и спросили майора. Я сразу понял, откуда они. Они почти полностью соответствовали книгам и фильмам: одеты в старомодные костюмы и галстуки, с замогильными мягкими шляпами. Старшему было около сорока пяти лет, у него было скуластое спокойно-утомленное лицо. Другой дуть выбивался из образа. Он был значительно моложе, с высокой жилистой неспортивной фигурой. Под его старомодным костюмом просматривались ребра. Лицо его было несколько простодушным, но приятным и располагающим. Я провел их в офис майора. Они пробыли у него около тридцати минут, потом вышли и встали перед моим столом. Старший формально спросил:
— Вы Джон Мерлин?
— Да, — сказал я.
— Не могли бы мы побеседовать с вами наедине? У нас есть разрешение вашего начальника.
Я поднялся и провел их в одну из комнат, служившую для вечерних собраний штаба резервных подразделений. Оба немедленно распахнули бумажники и предъявили зеленые удостоверения. Старший представился.
— Я Джеймс Уоллес из Федерального Бюро Расследований. Это Том Хэннон.
Парень по имени Хэннон дружески улыбнулся.
— Мы хотим задать вам несколько вопросов. Но вы не обязаны отвечать на них, не посоветовавшись с адвокатом. Если вы отвечаете, то все сказанное вами может быть использовано против вас. Понятно?
— Понятно, — ответил я. Я сидел в конце стола, а они сели по обеим его сторонам.
Старший, Уоллес, спросил:
— Вы догадываетесь, зачем мы пришли?
— Нет, — сказал я. Я решил, что ничего не скажу добровольно, не буду пускаться в словесные ухищрения. Не буду заводить никакой игры. Ну узнают они, что я догадываюсь, зачем они пришли, и что из этого?
— Имеете ли вы персонально какую-нибудь информацию о взятках, которые брал Фрэнк Элкор с резервистов? — спросил Хэннон.
— Нет, — сказал я. Мое лицо ничего не выражало. Я решился не играть. Никаких изумлений, улыбок, ничего, что могло бы вызвать дополнительные вопросы или давление. Пусть они думают, что я покрываю друга. Это будет естественно, даже если я не виновен.
— Брали ли вы деньги с каких-либо резервистов по каким-либо причинам? — снова спросил Хэннон.
— Нет, — сказал я.
Уоллес, медленно подбирая слова, произнес:
— Вы знаете обо всем. Вы записывали молодых людей, подлежащих призыву, только после того, как они платили вам определенные суммы денег. Нам известно, что вы и Фрэнк Элкор манипулировали этими списками. Если вы отрицаете это, то лжете лицу, находящемуся на федеральной службе, а это преступление. Я еще раз вас спрашиваю, брали ли вы деньги или другие ценности, чтобы обеспечить запись одного лица вместо другого?
— Нет, — сказал я.
Хэннон внезапно рассмеялся.
— Мы загнали в угол вашего дружка Фрэнка Элкора. У нас есть свидетельства, что вы были партнерами. И что, возможно, вы были в сговоре с другими гражданскими администраторами или даже офицерами в этом учреждении, чтобы вымогать взятки. Если вы расскажете нам все, что знаете, это может существенно облегчить вашу участь.
Никакого вопроса не прозвучало, поэтому я просто смотрел на него, не отвечая. Внезапно Уоллес сказал спокойным ровным голосом:
— Нам известно, что вы были самой главной фигурой в этой операции.
И тут я впервые нарушил свои правила. Я рассмеялся. Это был столь естественный смех, что они не могли обидеться. Я заметил, что Хэннон тоже слегка улыбнулся.
Меня рассмешили слова “главная фигура”. Впервые происходящее напомнило мне фрагмент из второсортного кино. Я засмеялся потому, что ожидал подобных слов от Хэннона, тот выглядел достаточно простодушным. От Уоллеса же я ждал серьезного подвоха, может быть, потому, что он был старшим.
И еще я смеялся потому, что знал, что они на ложном пути. Они искали сложный заговор, организованную “сеть” с “мозговым центром”. Иначе это была бы пустая трата времени для суровых церберов из ФБР. Они не знали, что имеют дело с компанией мелких клерков, мошенничавших ради лишнего доллара. Они забыли или не понимали, что дело было в Нью-Йорке, где каждый в той или иной форме неизбежно нарушал закон. Но я не хотел, чтобы мой смех рассердил их, так что посмотрел Уоллесу в глаза.
— Хорошо бы мне стать главной фигурой хоть где-нибудь, — сказал я печально, — а не жалким клерком.
Уоллес пристально посмотрел на меня и спросил Хэннона:
— У вас есть что-нибудь еще?
Хэннон покачал головой. Уоллес поднялся.
— Благодарим за ответы на наши вопросы.
В то же мгновение поднялись Хэннон и я. Некоторое время мы стояли рядом друг с другом, и я машинально протянул руку, а Уоллес пожал ее. То же самое мы проделали с Хэнноном. Потом мы вместе вышли из комнаты и прошли через холл к моей конторке. Они кивнули мне на прощание, спускаясь к выходу по лестнице, а я вернулся к себе.
Я был абсолютно спокоен, не нервничал. Задумался о рукопожатии. Видимо, этот акт и снял во мне напряжение. Но почему я это сделал? Думаю, здесь выразилась благодарность за то, что они не пытались унизить или запугать меня. Что они провели допрос в цивилизованной форме. Я почувствовал, что у них есть ко мне некоторая жалость. Я был очевидно виновным, но в очень малом масштабе. Бедный жалкий клерк, тянущийся за несколькими долларами. Конечно, они посадили бы меня в тюрьму, если бы смогли, но в душе не стремились к этому. Или, возможно, это было для них такой мелочью, что не стоило связываться. Или само преступление позабавило их. Парни платят, чтобы поступить в армию. И я засмеялся. Сорок пять тысяч — это не несколько жалких баксов. Я одурманился жалостью к самому себе.
Вскоре после моего возвращения в конторку в дверях появился майор и поманил меня. Майор был в форме и со всеми наградами. Он воевал на Второй Мировой войне и в Корее, и на груди у него было, по крайней мере, двадцать лент.
— Как ты выкрутился? — спросил он, слегка улыбаясь.
Я пожал плечами.
— Полагаю, нормально.
Майор с удивлением покачал головой.
— Они мне сказали, что это длилось несколько лет. Как же вы, ребята, это проделывали?
Он восторженно потряс головой.
— Я думаю, что все это дерьмо собачье, — сказал я — Я никогда не видел, чтобы Фрэнк взял с кого-нибудь хоть цент. Просто какие-то парни разозлились, что их снова призвали на активную службу.
— Да — сказал майор. — Но в Форте Ли издают приказы, чтобы переправить сотню таких парней в Нью-Йорк для показаний перед гранд-жюри. Это тебе не дерьмо собачье. — Он с улыбкой уставился на меня, — В какой дивизии ты воевал с немцами?
— Четвертая Бронетанковая, — ответил я.
— На твоем счету Бронзовая Звезда, — сказал майор. — Немного, но кое-что. — На его груди среди лент были Серебряная Звезда и Пурпурное Сердце.
— Да, немного, — сказал я. — Я эвакуировал французских гражданских лиц под артобстрелом. Не думаю, чтобы я убил хоть одного немца.
Майор кивнул.
— Немного, — согласился он. — Но больше того, что совершили эти ребята. Так что если я смогу помочь, дай знать. Ладно?
— Спасибо, — поблагодарил я.
Когда я вставал, чтобы уйти, майор сердито сказал, почти что самому себе:
— Эти два недоноска начали задавать мне вопросы, а я велел им проваливать. Они думали, что я тоже могу оказаться в этом дерьме. — Он покачал головой. — Ладно, — посоветовал он. — Береги жопу.
Любительская преступность не окупается. Я начал реагировать на события, как герой фильма, демонстрирующего муки психологической вины. Каждый раз, когда в неурочный час в моей квартире раздавался звонок, сердце во мне екало. Я думал, что это полиция или ФБР. Конечно, это оказывался кто-нибудь из соседей или подружки Валли, забегавшие поболтать или что-нибудь одолжить. В контору агенты ФБР приходили пару раз за неделю, обычно с каким-нибудь молодым парнем, которому они, очевидно, меня показывали. Видимо, это были резервисты, оплатившие зачисление на шестимесячную программу. Однажды ко мне зашел поговорить Хэннон, и я сбегал в закусочную за кофе и бутербродами для нас и для майора. Когда мы втроем беседовали, Хэннон сказал самым приятным тоном:
— Ты хороший парень, Мерлин, мне и в самом деле очень не хочется сажать тебя в тюрьму. Но знаешь, я посадил в тюрьму много хороших парней. Я всегда думаю: какая жалость! Если бы они вовремя немножко подумали о себе!
Майор склонился на стуле, чтобы посмотреть на мою реакцию. Я просто пожал плечами и продолжал есть бутерброд. С моей точки зрения было бесполезно реагировать на такие замечания. Это привело бы к общему обсуждению всего дела о взяточничестве. При любом общем обсуждении я мог сказать что-то, помогающее следствию. Поэтому я ничего не сказал. Я спросил майор, нельзя ли мне отпроситься на пару дней, чтобы помочь жене с покупками к Рождеству. Было не так уж много работы, и к тому же у нас в конторе появился новый гражданский сотрудник вместо Фрэнка Элкора, и он мог бы за всем последить, пока меня не будет. Майор сказал: — Да, конечно. — Хэннон, к тому же, был туп. Его замечание о том, что он посадил в тюрьму много хороших парней, было тупостью. Он был слишком молод, чтобы посадить много хороших парней в тюрьму. Я квалифицировал его как новичка, одаренного, но не настолько, чтобы суметь посадить меня в тюрьму. И если ему это удастся, я буду первым.
Мы немножко поговорили, и Хэннон ушел. Майор посмотрел на меня с новым чувством уважения. Потом он сказал:
— Даже если они ничего из тебя не вытянут, советую тебе поискать другую работу.
Рождество всегда было для Валли большим событием. Она любила ходить по магазинам, выбирая подарки для матери и отца, для детей и для меня, для своих братьев и сестер. А в это Рождество у нее было больше денег на расходы, чем когда-либо раньше. Для двух наших мальчиков в чулане уже стояли велосипеды. Валли запаслась большим ирландским шерстяным джемпером для отца и столь же дорогой ирландской кружевной шалью для матери. Не знаю, что у нее было для меня. Она всегда держала это в секрете. И сам я должен был держать свой подарок в секрете от нее. У меня не было проблем с подарком. Я купил небольшое кольцо с бриллиантами, первое настоящее ювелирное изделие, которое я ей дарил. Я не покупал ей обручальное кольцо. В те давние годы никто из нас не верил в эту буржуазную чепуху. За десять лет Валли изменилась, а мне было все равно — что так, что этак. Но я знал, кольцо ее порадует.
В рождественский Сочельник дети помогали Валли наряжать елку, а я работал на кухне. Валери все еще не знала о моих неприятностях на работе. Я написал несколько страниц романа и вышел полюбоваться елкой. Она была вся в серебре, с красными, синими и золотыми шарами и с серебряным дождем. На верхушке сияла звезда. Валли никогда не пользовалась электрическими гирляндами. Она не любила их на новогодней елке.
Дети были возбуждены, и нам пришлось долго укладывать их. Но они продолжали выглядывать из спален, а мы не отваживались в Сочельник прибегнуть к строгости. Наконец, дети утомились и заснули. Я произвел последнюю проверку. К приходу Санта Клауса все были в чистых пижамах, выкупаны и причесаны. Они казались такими прекрасными, что я даже не мог поверить, что это мои дети, что они принадлежат мне. В это мгновение я очень любил Валли. Я чувствовал себя счастливчиком.
Я вернулся в гостиную. Валли укладывала под елку подарки в ярких веселеньких упаковках. Казалось, что их огромное количество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96