Она стала обтянутой кожей модной леди, остов которой составлял мощный костяк, унаследованный от предков. Но она поверила в то, что стала красивой. И потому почти была готова поступить, как ей диктовала ее внутренняя природа, когда около нее появился молодой начинающий актер, который позволил себе претендовать на ее любовь.
Она ответила ему искренне и страстно. Она поехала в его неряшливое жилище в Санта-Монике и в первый раз в своей жизни испытала радость любви. Молодой актер был полон сил, поглощен своей профессией и так увлекся новой своей ролью, что почти поверил, что любит. До такой степени, что купил ей прекрасный браслет от Гуччи, который она затем будет хранить как сокровище всю оставшуюся жизнь как свидетельство ее первой большой страсти. А когда он попросил ее помочь ему получить роль в одном из больших боевиков, снимавшихся в студии центра, он был совершенно сконфужен, когда она сказала ему, что никогда не интересовалась делами своего мужа. Произошла резкая размолвка, и актер исчез из ее жизни. Ей не хватало его, не хватало его неряшливой квартиры, записей музыки рок, но она была уравновешенной девушкой и выросла уравновешенной женщиной. Больше она не повторяла своей ошибки, и в будущем будет выбирать себе любовников так же тщательно, как комедийный персонаж подбирает себе шляпу.
В последующие годы она стала опытным экспертом по делам подбора актеров, стараясь выискивать скорее талантливых актеров, нежели бездарных, и получала их в свое распоряжение. Казалось, что степень ума повышается с талантом. И она помогала их карьере. Она никогда не делала такой ошибки, чтобы идти прямо к мужу. Моузес Уортберг сидел слишком высоко на Олимпе, чтобы заниматься подобными делами. Вместо этого она шла к кому-нибудь из трех вице-президентов. Она начинала распространяться о таланте актера, которого видела в маленькой труппе, дававшей Ибсена, и утверждала, что не знает этого актера лично, но уверена, что он явится находкой для студии. Вице-президент записывал себе фамилию актера и тот получал небольшую роль. Вскоре поползли слухи. Белла Уортберг приобрела такую “известность” как обольстительница всех молодых актеров, каких она только могла где-либо увидеть, что когда бы она не останавливалась у одного из офисов какого-либо вице-президента, этот вице-президент уже должен был справляться, на месте ли его секретарь, как гинеколог справляется на месте ли акушерка, когда должен осматривать пациентку.
Три вице-президента, боровшихся за власть, вынуждены были выполнять желания жены Уортберга, или же только чувствовали, что выполняют их. Джефф Уэгон стал добрым другом Беллы и даже познакомил ее с несколькими особенно высокостоящими молодыми людьми. Когда все это потерпело фиаско, она стала просто слоняться по дорогим магазинам Родео для женщин, устраивать долгие ленчи с хорошенькими начинающими киноактрисами в самых престижных ресторанах, носить несуразно огромные очки.
В связи со своими тесными отношениями с Белой Джефф Уэгон являлся ненавидимым конкурентами фаворитом на место Моузеса Уортберга после его ухода. Была лишь одна загвоздка. Что станет делать Моузес Уортберг, когда узнает о том, что его жена Белла стала. Мессалиной в Беверли-Хиллз? Обозреватели, работающие по слухам, называли “дело” Беллы “мертвой зоной” для Уортберга, который просто не может не видеть всего этого. Белла стала пользоваться большой сомнительной славой.
Как всегда, Моузес Уортберг поразил всех. Он сделал это просто, ничего не предпринимая. Лишь изредка он мстил любовникам. Но никогда он ничего не предпринимал против своей жены.
Первый раз он предпринял месть, когда молодой певец рок-н-ролла, звезда эстрады, стал хвалиться своей победой и называл Беллу Уортберг “старой идиоткой”.
Этот певец сказал эти слова как высший комплимент, но Моузес Уортберг воспринял его как оскорбление. Для него это было, как если бы один из его вице-президентов пришел на работу в джинсах и свитере-водолазке. Этому певцу за один только альбом платили в десять раз больше, чем за роль в снимающемся в его центре боевике. Но он был заражен американской мечтой: полюбоваться собой, играющим в фильме. От этой мысли он впадал в транс. В тот вечер, когда должен был состояться просмотр фильма, он собрал свой антураж коллег-актеров и подруг и привел их в частный кинозал Уортберга, забитый уже кинозвездами центра. Это было одно из самых крупных событий года.
Просмотр начался. Звезда рок-н-ролла сидел, сидел, сидел. Ждал, ждал и ждал. А фильм шел и шел. Но на экране нигде не было видно звезды рок-н-ролла. Его роль была вырезана и кадры с его участием валялись на полу в монтажной. Он сразу же потерял сознание, и его пришлось увезти домой.
Моузес Уортберг отметил свое превращение из постановщика в главу студии очень удачным действом. В течение не одного года он наблюдал, как люди, занимавшие высокие посты в студии, всегда приходят в бешенство от того внимания, которое выпадает на долю актеров, писателей, режиссеров и постановщиков, получающих награды от Академии Художеств. Их бесило, что только их подчиненные и только они получали всю славу за фильм, создаваемые ими, более высоко сидящими. И именно Моузес Уортберг уже несколько лет назад первым предложил присуждать премию Ирвинга Тальберга и вручать ее на церемониях в академии. Он был достаточно умен для того, чтобы предусмотреть присуждение премии не ежегодно, а чтобы она присуждалась постановщику за постоянно высокое качество ставящихся им фильмов на протяжении нескольких лет. У него также хватило ума включить в условия присуждения премии пункт, согласно которому эта премия Тальберга не могла присуждаться одному лицу более одного раза. В результате многие постановщики, картины которых никогда не получали академических премий и имели много недостатков — их приходилось “подштопывать” в производстве — получали свою ролю рекламы, выигрывая премию Тальберга. Но все же и теперь руководители студий и настоящие звезды из Области делания денег, работа которых никогда не признавалась достаточно хорошей, оставались за бортом. Именно тогда Уортберг поддержал идею о присуждении Гуманитарной премии лицу в кинопромышленности, которое внесло наибольший вклад в пропаганду высочайших идеалов, в борьбу за улучшение мира кино и всего человечества. В конце концов, два года назад эта премия была вручена Моузесу Уортбергу. Присуждение транслировалось по телевидению, и его видели сто миллионов восторженных телезрителей. Премия вручалась одним японским режиссером международной известности и по той простой причине, что не найти было ни одного американского режиссера, который бы мог выдать Моузесу эту премию, не скривив при этом лица. (Вроде так рассказал мне Доран эту историю).
В тот вечер, когда Моузес получил эту награду, у двух писателей-сценаристов случился инфаркт от возмущения. Одна актриса выбросила свой телевизор из окна своего номера на пятом этаже гостиницы Беверерли Уилшир. Три режиссера вышли из Академии. Но для Моузеса Уортберга эта награда стала самой цепной из всего, чем он обладал. Один писатель-сценарист комментировал это событие в том духе, что это как если бы заключенные в концлагере голосовали за Гитлера как за наиболее популярного среди них политического деятеля.
Именно Уортберг разработал технику обременения восходящей кинозвезды огромными платежами по закладной за особняк на Беверли-Хиллз, чтобы вынудить ее работать в поте лица в дрянных фильмах. Именно студия Уортберга постоянно вела судебные процессы до “победного” конца с целью лишить творческий талант тех денег, которых он заслуживал. Именно у Уортберга были связи в Вашингтоне. Политические деятели развлекались с прекрасными киноактрисами за счет секретных фондов Уортберга, оттуда же оплачивались их дорогие пребывания в принадлежащих студии местах по всему миру. Это был человек, который знал, как использовать адвокатов и закон для финансовых убийств, чтобы воровать и отнимать. Так, во всяком случае, говорил Доран. Мне же он представлялся как обычный американский преуспевающий делец.
Помимо хитрости и коварства наиболее важным достоянием Моузеса и его центра была его зацепка в Вашингтоне.
Его враги распространяли много скандальных историй, связанных с ним, но которые были ложью, потому что он вел жизнь аскета. Они, например, распространяли слухи о том, что он в обстановке полной секретности летал в Париж каждый месяц, чтобы развлекаться с малолетними проститутками, что он настоящий бродяга, что он проделал отверстие в спальню своей жены, чтобы наблюдать ее там с любовниками. Но все это было ложью.
Насчет его ума и силы характера сомневаться не приходилось. В отличие от других сильных киномира сего, он избегал рекламы под светом рампы, и единственным исключением здесь было его стремление получить Гуманитарную премию.
Когда Доран въехал в расположение центра, у него возникло чувство отвращения. Здания были цементные, территория была спланирована наподобие тех индустриальных парков, которые придают Лонг-Айленду облик концентрационных лагерей для роботов. Когда мы проехали ворота, охрана не предложила нам припарковаться в специально отведенном для таких, как мы, месте, поскольку такового здесь просто не было, и нам пришлось воспользоваться стоянкой за окрашенным красно-белыми полосами шлагбаумом — деревянной рукой, которая поднималась автоматически перед вами. Я не заметил, что для выезда через другой шлагбаум мне придется заплатить двадцать пять центов.
Я подумал, что это случайность, оплошность секретариата Моузеса, но Доран сказал, что это просто-напросто часть установленного Моузесом Уортбергом порядка, призванного ставить на свое место таких, как я. Кинозвезда поехала бы прямо в заднюю часть территории. Указывать свое место режиссерам или крупным актерам, снимающимся в боевиках, не было нужды, те и так его знали. А вот писателям они хотели показать сразу же, чтобы те не забывали свое место и не впадали в манто величия. Я подумал, что Доран просто придумывает, и засмеялся, но, признаюсь, это подействовало на меня несколько раздражающе.
В главном здании наши личности были удостоверены человеком из охраны, который потом позвонил, чтобы удостовериться, что нас ждут. К нам спустился секретарь и повел нас к лифту, чтобы подняться на самый верхний этаж. Этот этаж был весьма призрачный. Шикарный, но как бы несуществующий.
Несмотря на все это, мне пришлось признать, что я был под впечатлением обходительности Джеффа Уэгона и налаженности здесь кинобизнеса. Я знал, что он жулик весьма энергичный, но это представлялось в какой-то мере естественным. Как им совершенно естественно обнаружить на тропическом острове какой-нибудь экзотического вида фрукт, который оказывается несъедобным.
Мы сели перед его столом, Доран и я, и Уэгон сказал своему секретарю, чтобы он не пропускал на него никаких телефонных звонков. Очень лестно для меня. Но он явно не произнес секретного закодированного слова, чтобы эти звонки и в самом деле не проходили на него, поскольку во время нашего разговора он не менее трех раз отрывался от разговора, чтобы поговорить по телефону.
Нам нужно было ждать Уортберга еще полчаса, когда должно было начаться заседание. Джефф Уэгон стал рассказывать забавные истории, даже случай, когда девушка из Орегона отхватила часть его яиц.
— Если бы она проделала это с большим прилежанием, — сказал Уэгон, — то обеспечила бы мне экономию большого количества денег и избавила бы меня от всяких неприятностей в эти последние годы.
Загудел телефон Уэгона, и он повел нас в роскошный конференц-зал, который мог использоваться как кинозал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Она ответила ему искренне и страстно. Она поехала в его неряшливое жилище в Санта-Монике и в первый раз в своей жизни испытала радость любви. Молодой актер был полон сил, поглощен своей профессией и так увлекся новой своей ролью, что почти поверил, что любит. До такой степени, что купил ей прекрасный браслет от Гуччи, который она затем будет хранить как сокровище всю оставшуюся жизнь как свидетельство ее первой большой страсти. А когда он попросил ее помочь ему получить роль в одном из больших боевиков, снимавшихся в студии центра, он был совершенно сконфужен, когда она сказала ему, что никогда не интересовалась делами своего мужа. Произошла резкая размолвка, и актер исчез из ее жизни. Ей не хватало его, не хватало его неряшливой квартиры, записей музыки рок, но она была уравновешенной девушкой и выросла уравновешенной женщиной. Больше она не повторяла своей ошибки, и в будущем будет выбирать себе любовников так же тщательно, как комедийный персонаж подбирает себе шляпу.
В последующие годы она стала опытным экспертом по делам подбора актеров, стараясь выискивать скорее талантливых актеров, нежели бездарных, и получала их в свое распоряжение. Казалось, что степень ума повышается с талантом. И она помогала их карьере. Она никогда не делала такой ошибки, чтобы идти прямо к мужу. Моузес Уортберг сидел слишком высоко на Олимпе, чтобы заниматься подобными делами. Вместо этого она шла к кому-нибудь из трех вице-президентов. Она начинала распространяться о таланте актера, которого видела в маленькой труппе, дававшей Ибсена, и утверждала, что не знает этого актера лично, но уверена, что он явится находкой для студии. Вице-президент записывал себе фамилию актера и тот получал небольшую роль. Вскоре поползли слухи. Белла Уортберг приобрела такую “известность” как обольстительница всех молодых актеров, каких она только могла где-либо увидеть, что когда бы она не останавливалась у одного из офисов какого-либо вице-президента, этот вице-президент уже должен был справляться, на месте ли его секретарь, как гинеколог справляется на месте ли акушерка, когда должен осматривать пациентку.
Три вице-президента, боровшихся за власть, вынуждены были выполнять желания жены Уортберга, или же только чувствовали, что выполняют их. Джефф Уэгон стал добрым другом Беллы и даже познакомил ее с несколькими особенно высокостоящими молодыми людьми. Когда все это потерпело фиаско, она стала просто слоняться по дорогим магазинам Родео для женщин, устраивать долгие ленчи с хорошенькими начинающими киноактрисами в самых престижных ресторанах, носить несуразно огромные очки.
В связи со своими тесными отношениями с Белой Джефф Уэгон являлся ненавидимым конкурентами фаворитом на место Моузеса Уортберга после его ухода. Была лишь одна загвоздка. Что станет делать Моузес Уортберг, когда узнает о том, что его жена Белла стала. Мессалиной в Беверли-Хиллз? Обозреватели, работающие по слухам, называли “дело” Беллы “мертвой зоной” для Уортберга, который просто не может не видеть всего этого. Белла стала пользоваться большой сомнительной славой.
Как всегда, Моузес Уортберг поразил всех. Он сделал это просто, ничего не предпринимая. Лишь изредка он мстил любовникам. Но никогда он ничего не предпринимал против своей жены.
Первый раз он предпринял месть, когда молодой певец рок-н-ролла, звезда эстрады, стал хвалиться своей победой и называл Беллу Уортберг “старой идиоткой”.
Этот певец сказал эти слова как высший комплимент, но Моузес Уортберг воспринял его как оскорбление. Для него это было, как если бы один из его вице-президентов пришел на работу в джинсах и свитере-водолазке. Этому певцу за один только альбом платили в десять раз больше, чем за роль в снимающемся в его центре боевике. Но он был заражен американской мечтой: полюбоваться собой, играющим в фильме. От этой мысли он впадал в транс. В тот вечер, когда должен был состояться просмотр фильма, он собрал свой антураж коллег-актеров и подруг и привел их в частный кинозал Уортберга, забитый уже кинозвездами центра. Это было одно из самых крупных событий года.
Просмотр начался. Звезда рок-н-ролла сидел, сидел, сидел. Ждал, ждал и ждал. А фильм шел и шел. Но на экране нигде не было видно звезды рок-н-ролла. Его роль была вырезана и кадры с его участием валялись на полу в монтажной. Он сразу же потерял сознание, и его пришлось увезти домой.
Моузес Уортберг отметил свое превращение из постановщика в главу студии очень удачным действом. В течение не одного года он наблюдал, как люди, занимавшие высокие посты в студии, всегда приходят в бешенство от того внимания, которое выпадает на долю актеров, писателей, режиссеров и постановщиков, получающих награды от Академии Художеств. Их бесило, что только их подчиненные и только они получали всю славу за фильм, создаваемые ими, более высоко сидящими. И именно Моузес Уортберг уже несколько лет назад первым предложил присуждать премию Ирвинга Тальберга и вручать ее на церемониях в академии. Он был достаточно умен для того, чтобы предусмотреть присуждение премии не ежегодно, а чтобы она присуждалась постановщику за постоянно высокое качество ставящихся им фильмов на протяжении нескольких лет. У него также хватило ума включить в условия присуждения премии пункт, согласно которому эта премия Тальберга не могла присуждаться одному лицу более одного раза. В результате многие постановщики, картины которых никогда не получали академических премий и имели много недостатков — их приходилось “подштопывать” в производстве — получали свою ролю рекламы, выигрывая премию Тальберга. Но все же и теперь руководители студий и настоящие звезды из Области делания денег, работа которых никогда не признавалась достаточно хорошей, оставались за бортом. Именно тогда Уортберг поддержал идею о присуждении Гуманитарной премии лицу в кинопромышленности, которое внесло наибольший вклад в пропаганду высочайших идеалов, в борьбу за улучшение мира кино и всего человечества. В конце концов, два года назад эта премия была вручена Моузесу Уортбергу. Присуждение транслировалось по телевидению, и его видели сто миллионов восторженных телезрителей. Премия вручалась одним японским режиссером международной известности и по той простой причине, что не найти было ни одного американского режиссера, который бы мог выдать Моузесу эту премию, не скривив при этом лица. (Вроде так рассказал мне Доран эту историю).
В тот вечер, когда Моузес получил эту награду, у двух писателей-сценаристов случился инфаркт от возмущения. Одна актриса выбросила свой телевизор из окна своего номера на пятом этаже гостиницы Беверерли Уилшир. Три режиссера вышли из Академии. Но для Моузеса Уортберга эта награда стала самой цепной из всего, чем он обладал. Один писатель-сценарист комментировал это событие в том духе, что это как если бы заключенные в концлагере голосовали за Гитлера как за наиболее популярного среди них политического деятеля.
Именно Уортберг разработал технику обременения восходящей кинозвезды огромными платежами по закладной за особняк на Беверли-Хиллз, чтобы вынудить ее работать в поте лица в дрянных фильмах. Именно студия Уортберга постоянно вела судебные процессы до “победного” конца с целью лишить творческий талант тех денег, которых он заслуживал. Именно у Уортберга были связи в Вашингтоне. Политические деятели развлекались с прекрасными киноактрисами за счет секретных фондов Уортберга, оттуда же оплачивались их дорогие пребывания в принадлежащих студии местах по всему миру. Это был человек, который знал, как использовать адвокатов и закон для финансовых убийств, чтобы воровать и отнимать. Так, во всяком случае, говорил Доран. Мне же он представлялся как обычный американский преуспевающий делец.
Помимо хитрости и коварства наиболее важным достоянием Моузеса и его центра была его зацепка в Вашингтоне.
Его враги распространяли много скандальных историй, связанных с ним, но которые были ложью, потому что он вел жизнь аскета. Они, например, распространяли слухи о том, что он в обстановке полной секретности летал в Париж каждый месяц, чтобы развлекаться с малолетними проститутками, что он настоящий бродяга, что он проделал отверстие в спальню своей жены, чтобы наблюдать ее там с любовниками. Но все это было ложью.
Насчет его ума и силы характера сомневаться не приходилось. В отличие от других сильных киномира сего, он избегал рекламы под светом рампы, и единственным исключением здесь было его стремление получить Гуманитарную премию.
Когда Доран въехал в расположение центра, у него возникло чувство отвращения. Здания были цементные, территория была спланирована наподобие тех индустриальных парков, которые придают Лонг-Айленду облик концентрационных лагерей для роботов. Когда мы проехали ворота, охрана не предложила нам припарковаться в специально отведенном для таких, как мы, месте, поскольку такового здесь просто не было, и нам пришлось воспользоваться стоянкой за окрашенным красно-белыми полосами шлагбаумом — деревянной рукой, которая поднималась автоматически перед вами. Я не заметил, что для выезда через другой шлагбаум мне придется заплатить двадцать пять центов.
Я подумал, что это случайность, оплошность секретариата Моузеса, но Доран сказал, что это просто-напросто часть установленного Моузесом Уортбергом порядка, призванного ставить на свое место таких, как я. Кинозвезда поехала бы прямо в заднюю часть территории. Указывать свое место режиссерам или крупным актерам, снимающимся в боевиках, не было нужды, те и так его знали. А вот писателям они хотели показать сразу же, чтобы те не забывали свое место и не впадали в манто величия. Я подумал, что Доран просто придумывает, и засмеялся, но, признаюсь, это подействовало на меня несколько раздражающе.
В главном здании наши личности были удостоверены человеком из охраны, который потом позвонил, чтобы удостовериться, что нас ждут. К нам спустился секретарь и повел нас к лифту, чтобы подняться на самый верхний этаж. Этот этаж был весьма призрачный. Шикарный, но как бы несуществующий.
Несмотря на все это, мне пришлось признать, что я был под впечатлением обходительности Джеффа Уэгона и налаженности здесь кинобизнеса. Я знал, что он жулик весьма энергичный, но это представлялось в какой-то мере естественным. Как им совершенно естественно обнаружить на тропическом острове какой-нибудь экзотического вида фрукт, который оказывается несъедобным.
Мы сели перед его столом, Доран и я, и Уэгон сказал своему секретарю, чтобы он не пропускал на него никаких телефонных звонков. Очень лестно для меня. Но он явно не произнес секретного закодированного слова, чтобы эти звонки и в самом деле не проходили на него, поскольку во время нашего разговора он не менее трех раз отрывался от разговора, чтобы поговорить по телефону.
Нам нужно было ждать Уортберга еще полчаса, когда должно было начаться заседание. Джефф Уэгон стал рассказывать забавные истории, даже случай, когда девушка из Орегона отхватила часть его яиц.
— Если бы она проделала это с большим прилежанием, — сказал Уэгон, — то обеспечила бы мне экономию большого количества денег и избавила бы меня от всяких неприятностей в эти последние годы.
Загудел телефон Уэгона, и он повел нас в роскошный конференц-зал, который мог использоваться как кинозал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96