Тогда он качал головой и говорил:
— Ты — седьмое чудо света. Сто лет уже женат и до сих пор любишь трахаться с женой.
Иногда я бросал на него раздраженный взгляд, и тогда, цитируя какого-то неизвестного мне автора, он говорил:
— Убийца — не злодей, и ночь — не мрак. Но время — худший враг.
Это была его любимая цитата, которую он часто повторял.
Моя работа позволяла мне почувствовать вкус литературной жизни. Мне всегда хотелось быть ее частью. Я представлял, что в этой среде никто не ссорился и не торговался из-за денег. Потому что, если тебе нравились герои их книг, то и создатели должны были быть как сами герои. Но обнаружил я, ясное дело, что эти люди были как все, только еще более чокнутые. И Осано ненавидел всех этих людей. И читал мне лекции.
— Писатель-романист — это совсем особый человек, — говорил Осано. — Не то, что какие-нибудь там авторы мудацких рассказов, или сценаристы, или прочая шелуха. Дистрофики, рахиты. Нету в них мышц. Чтобы писать романы, нужно быть тяжеловесом. Нужен стержень.
И он размышлял над сказанным, а потом записывал это на клочке бумаги, и я уже знал, что в следующем воскресном номере приложения появится его эссе о дистрофиках и тяжеловесах в литературе.
А иногда он произносил тирады по поводу скверного языка рецензий в нашем обозрении. Тираж приложения падал, и он обвинил во всем скучную профессию критика.
— Ну да, есть у них и мозги, бля, и мысли есть интересные. Но ведь они не в состоянии написать грамотное предложение. Они как заики. Чего-то мямлят, мямлят, и тебе просто надоедает потом их слушать.
Каждую неделю на второй странице появлялось эссе, написанное самим Осано. Стиль был превосходный, острый, нацеленный на то, чтобы появилось как можно больше врагов. Один раз он поместил в ревю свое эссе в защиту смертной казни. Он подчеркнул, что в любой стране проведенный по этому поводу референдум выявил бы, что подавляющее большинство за смертную казнь. И что в Соединенных Штатах удалось заморозить этот вопрос только лишь благодаря элитарным группам, вроде тех, что читают литературно-критические ревю. Он утверждал, что это все подстроено в высших правительственных кругах. Что, мол, политика правительства такова, чтобы дать криминальным и обнищавшим элементам право свободно воровать, убивать, грабить, насиловать и т. д. средний класс. Что это как бы отдушина, которую дали низшим классам, чтобы они не превратились в революционеров. Что в высших эшелонах власти посчитали, что в таком случае общество заплатит меньшую цену.
Элита общества, мол, живет в благополучных районах, отдает своих детей в частные школы, имеет возможность нанимать охрану из частной службы безопасности, и, таким образом, для нее месть сбитого с толку и обманутого пролетариата не страшна. Он издевался над либералами, утверждавшими, что человеческая жизнь священна, и что правительство, которое приговаривает к смерти своих граждан, вызывает ожесточение человечества в целом. Мы, писал он, всего лишь животные, поэтому заслуживаем к себе отношения не лучшего, чем слоны-отшельники в Индии, которых казнили, если они убивали человека. Фактически, заявлял он, казнимый слон имеет большее чувство собственного достоинства и отправится на более высокое небо по сравнению с теми обалдевшими от героина убийцами, которым позволялось пять или шесть лет провести в комфортабельной тюряге, прежде чем они выйдут на свободу и снова начнут убивать граждан среднего класса. А по поводу того, является ли смертная казнь средством устрашения, он заметил, что наиболее законопослушными людьми на всем свете являются англичане, и что там полицейские даже не имеют огнестрельного оружия. И это, по его мнению, стало реальностью только потому, что еще в девятнадцатом веке англичане казнили восьмилетних детишек за кражу носовых платков. Потом он признал, правда, что хотя это и избавило от преступности и защитило частную собственность, но зато в итоге наиболее энергичные из представителей рабочего класса превратились в политических животных, а не в преступников, и поэтому в Англии появился социализм. Но одна фраза Осано особенно разъярила его читателей. “Мы не можем сказать, является ли смертная казнь средством устрашения, но мы знаем наверняка, что казненные люди больше никогда не смогут убивать”.
В заключение он поздравил правителей Америки с тем, что у них хватило изобретательности предоставить своим гражданам низших классов лицензию на воровство и убийство с тем, чтобы они не стали политическими революционерами.
Эссе было, конечно, оскорбительным, но написано настолько здорово, что в итоге выглядело даже логически обоснованным. Письма с протестами от наиболее известных и крупных социальных мыслителей нашей либерально-демократической читательской аудитории посылались буквально сотнями. Пришло письмо на имя издателя от радикальной организации, подписанное большинством крупных писателей Америки, в котором выдвигалось требование освободить Осано от должности главного редактора приложения. Осано опубликовал его в ближайшем номере.
Все— таки он был слишком знаменит, чтобы его уволили. Все ожидали, когда он закончит свой “великий” роман. Роман, который принесет ему Нобелевскую премию. Иногда, заходя к нему в офис, я видел, как он писал что-то на длинных желтого цвета листах, которые при моем появлении он тут же убирал в ящик стола, и я знал, что это и есть его будущий знаменитый роман. О романе я у него никогда не спрашивал, а сам он ничего не рассказывал.
Несколько месяцев спустя он снова угодил в переделку. В очередном эссе на второй странице он сделал ссылки на некоторые исследования, подтверждавшие, что стереотипы часто оказываются справедливыми. О том, что итальянцы преступники от природы, что никто не мог бы сравниться с евреями в делании денег, в игре на скрипке и на медицинском поприще, но, хуже всего то, что евреи чаще других отдавали своих родителей в дома для престарелых. Затем он упомянул работы, в которых говорилось, что среди ирландцев много пьяниц, возможно, из-за какой-то неизвестной пока недостаточности в химизме их организма или питания, или из-за того, что они скрытые гомосексуалисты. И далее в том же духе. Вой начался невообразимый, но Осано это не могло остановить.
По моему мнению, у него начинала съезжать крыша. В одном из номеров на первой странице он поместил собственную рецензию на книгу о вертолетах. Это был его “пунктик”. Вертолет заменит автомобиль, и, когда это произойдет, миллионы миль бетонных автострад исчезнут, а на их месте будут зеленеть поля. Вертолет позволит вернуться в лоно традиционной семьи, так как у людей появится возможность навещать далеко живущих родственников. Он был убежден, что автомобиль станет излишним, — может быть, из-за того, что ненавидел автомобили. Для своих поездок в Хэмптоне по уик-эндам он всегда заказывал гидросамолет или вертолет.
Он утверждал, что очень скоро технический прогресс позволит сделать вертолет таким же легким в управлении, как автомобиль. Он подчеркивал, что благодаря изобретению автоматической коробки передач миллионы женщин, которым было не справиться с переключением скоростей, смогли сесть за руль. Одно только это навлекло на него гнев активисток из групп за Освобождение Женщин. Хуже того, на той же неделе было опубликовано исследованию о Хэмингуэе одного из наиболее значительных литературоведов Америки. Этот литературовед имел целую сеть влиятельных друзей, и работал он над своими исследованиями в течение десяти лет. Рецензию на его книгу опубликовали на первой странице все журналы, кроме нашего. Осано засунул ее на пятую страницу и отвел ей три столбца вместо целой страницы. На той же неделе его вызвали к издателю, и он провел в огромном кабинете на последнем этаже три часа, объясняя свои действия. Спустившись от издателя с улыбкой от уха до уха, он весело сказал мне:
— Мерлин, мальчик мой, я еще немного помудохаюсь в этой сраной газетенке. Но думаю, что тебе стоит начать подыскивать другую работу. Мне-то не о чем беспокоиться, мой роман уже почти закончен, так что скоро я буду свободен.
К моменту этого разговора я работал у него уже почти год, но все еще не мог взять в толк, как он вообще успевает делать хоть какую-то работу. Он проводил уйму времени с женщинами, плюс посещал все нью-йоркские вечеринки. За это время он настрочил повесть, получив под нее аванс в сто тысяч. Писал он ее в офисе, в рабочее время, и это заняло у него два месяца. Критики были в восторге, однако продавалась она не слишком хорошо, несмотря на то, что была выдвинута на Национальную Книжную премию. Я прочитал эту книгу, язык ее показался мне восхитительно туманным, характеры были нелепыми, а сюжет безумным. Несмотря на кое-какие изощренные мысли, книгу я считал полнейшей глупостью. Мозги у него работали превосходно, в этом не было никаких сомнений. Но, как роман, книгу я считал полным провалом. Он не спрашивал, читал ли я ее. По всей видимости, мое мнение его не интересовало. Думаю, он и сам знал, что книга была дерьмо-вой. Потому что как-то раз он сказал, как бы оправдываясь:
— Ну вот, бабки я получил, и теперь можно заканчивать большую книгу.
Я полюбил Осано, но я всегда его немного побаивался. Он был способен разговорить меня, как никто другой. С ним я говорил о литературе, об азартных играх и даже о женщинах. И вот, взвесив меня, он начинал меня препарировать. Он всегда улавливал притворство в людях, но только не в себе самом. Когда я рассказал о самоубийстве Джордана в Вегасе и о том, что произошло после, и как это повлияло на мою жизнь, он долго размышлял над всем этим, а затем выдал мне свои озарения, одновременно читая лекцию.
— Тебе не дает покоя эта история, ты все время возвращаешься к ней, а знаешь, почему? — спросил он. Балансируя руками, он пробирался между наваленных стопками книг на полу своего офиса. — Потому что ты знаешь, что как раз в этой области для тебя опасности нет. Такого ты никогда не сделаешь. Никогда не сможешь настолько потерять контроль над собой. Ты нравишься мне, и ты это знаешь, иначе я не сделал бы тебя своим главным помощником. И я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Знаешь что, я должен кое в чем тебе признаться. На прошлой неделе мне пришлось заново написать свое завещание, и все из-за этой ебаной Венди.
Венди была его третьей женой и постоянно выводила его из себя своими притязаниями, хотя после их развода она снова вышла замуж. Даже при простом упоминании ее имени глаза его стали немного безумными. Но он тут же успокоился. И одарил меня своей милой улыбкой. Когда он так улыбался, то становился похож на ребенка, хотя ему было уже за пятьдесят.
— Надеюсь, ты не будешь возражать, — сказал он. — Я указал твое имя как исполнителя завещания по части моих литературных трудов.
Я был ошарашен и польщен, и все же мне не хотелось такой ответственности. Я не хотел, чтобы он настолько мне доверял или настолько симпатизировал. Я не испытывал к нему таких же чувств, по крайней мере, не в такой степени. Его компания доставляла мне удовольствие, несомненно, и я восхищался работой его ума. И его литературная слава впечатляла меня, хотя я старался себе в этом не признаваться. Я думал о нем как о богатом, знаменитом человеке, и могущественным, и то, что он настолько доверял мне, говорило о его уязвимости, и это привело меня в смятение. И лишило некоторых иллюзий на его счет.
Но тут он снова стал говорить обо мне.
— Ты знаешь, но под всем этим в тебе живет презрение к Джордану, в котором ты боишься себе признаться. Эту твою историю я выслушивал уже не знаю сколько раз. Конечно, он был симпатичен тебе, конечно, тебе жалко его; может быть, ты даже понял его. Может быть. Но тебе не по силам принять такую вещь, чтобы человек, у которого так все неплохо складывалось, просто взял и вышиб себе мозги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
— Ты — седьмое чудо света. Сто лет уже женат и до сих пор любишь трахаться с женой.
Иногда я бросал на него раздраженный взгляд, и тогда, цитируя какого-то неизвестного мне автора, он говорил:
— Убийца — не злодей, и ночь — не мрак. Но время — худший враг.
Это была его любимая цитата, которую он часто повторял.
Моя работа позволяла мне почувствовать вкус литературной жизни. Мне всегда хотелось быть ее частью. Я представлял, что в этой среде никто не ссорился и не торговался из-за денег. Потому что, если тебе нравились герои их книг, то и создатели должны были быть как сами герои. Но обнаружил я, ясное дело, что эти люди были как все, только еще более чокнутые. И Осано ненавидел всех этих людей. И читал мне лекции.
— Писатель-романист — это совсем особый человек, — говорил Осано. — Не то, что какие-нибудь там авторы мудацких рассказов, или сценаристы, или прочая шелуха. Дистрофики, рахиты. Нету в них мышц. Чтобы писать романы, нужно быть тяжеловесом. Нужен стержень.
И он размышлял над сказанным, а потом записывал это на клочке бумаги, и я уже знал, что в следующем воскресном номере приложения появится его эссе о дистрофиках и тяжеловесах в литературе.
А иногда он произносил тирады по поводу скверного языка рецензий в нашем обозрении. Тираж приложения падал, и он обвинил во всем скучную профессию критика.
— Ну да, есть у них и мозги, бля, и мысли есть интересные. Но ведь они не в состоянии написать грамотное предложение. Они как заики. Чего-то мямлят, мямлят, и тебе просто надоедает потом их слушать.
Каждую неделю на второй странице появлялось эссе, написанное самим Осано. Стиль был превосходный, острый, нацеленный на то, чтобы появилось как можно больше врагов. Один раз он поместил в ревю свое эссе в защиту смертной казни. Он подчеркнул, что в любой стране проведенный по этому поводу референдум выявил бы, что подавляющее большинство за смертную казнь. И что в Соединенных Штатах удалось заморозить этот вопрос только лишь благодаря элитарным группам, вроде тех, что читают литературно-критические ревю. Он утверждал, что это все подстроено в высших правительственных кругах. Что, мол, политика правительства такова, чтобы дать криминальным и обнищавшим элементам право свободно воровать, убивать, грабить, насиловать и т. д. средний класс. Что это как бы отдушина, которую дали низшим классам, чтобы они не превратились в революционеров. Что в высших эшелонах власти посчитали, что в таком случае общество заплатит меньшую цену.
Элита общества, мол, живет в благополучных районах, отдает своих детей в частные школы, имеет возможность нанимать охрану из частной службы безопасности, и, таким образом, для нее месть сбитого с толку и обманутого пролетариата не страшна. Он издевался над либералами, утверждавшими, что человеческая жизнь священна, и что правительство, которое приговаривает к смерти своих граждан, вызывает ожесточение человечества в целом. Мы, писал он, всего лишь животные, поэтому заслуживаем к себе отношения не лучшего, чем слоны-отшельники в Индии, которых казнили, если они убивали человека. Фактически, заявлял он, казнимый слон имеет большее чувство собственного достоинства и отправится на более высокое небо по сравнению с теми обалдевшими от героина убийцами, которым позволялось пять или шесть лет провести в комфортабельной тюряге, прежде чем они выйдут на свободу и снова начнут убивать граждан среднего класса. А по поводу того, является ли смертная казнь средством устрашения, он заметил, что наиболее законопослушными людьми на всем свете являются англичане, и что там полицейские даже не имеют огнестрельного оружия. И это, по его мнению, стало реальностью только потому, что еще в девятнадцатом веке англичане казнили восьмилетних детишек за кражу носовых платков. Потом он признал, правда, что хотя это и избавило от преступности и защитило частную собственность, но зато в итоге наиболее энергичные из представителей рабочего класса превратились в политических животных, а не в преступников, и поэтому в Англии появился социализм. Но одна фраза Осано особенно разъярила его читателей. “Мы не можем сказать, является ли смертная казнь средством устрашения, но мы знаем наверняка, что казненные люди больше никогда не смогут убивать”.
В заключение он поздравил правителей Америки с тем, что у них хватило изобретательности предоставить своим гражданам низших классов лицензию на воровство и убийство с тем, чтобы они не стали политическими революционерами.
Эссе было, конечно, оскорбительным, но написано настолько здорово, что в итоге выглядело даже логически обоснованным. Письма с протестами от наиболее известных и крупных социальных мыслителей нашей либерально-демократической читательской аудитории посылались буквально сотнями. Пришло письмо на имя издателя от радикальной организации, подписанное большинством крупных писателей Америки, в котором выдвигалось требование освободить Осано от должности главного редактора приложения. Осано опубликовал его в ближайшем номере.
Все— таки он был слишком знаменит, чтобы его уволили. Все ожидали, когда он закончит свой “великий” роман. Роман, который принесет ему Нобелевскую премию. Иногда, заходя к нему в офис, я видел, как он писал что-то на длинных желтого цвета листах, которые при моем появлении он тут же убирал в ящик стола, и я знал, что это и есть его будущий знаменитый роман. О романе я у него никогда не спрашивал, а сам он ничего не рассказывал.
Несколько месяцев спустя он снова угодил в переделку. В очередном эссе на второй странице он сделал ссылки на некоторые исследования, подтверждавшие, что стереотипы часто оказываются справедливыми. О том, что итальянцы преступники от природы, что никто не мог бы сравниться с евреями в делании денег, в игре на скрипке и на медицинском поприще, но, хуже всего то, что евреи чаще других отдавали своих родителей в дома для престарелых. Затем он упомянул работы, в которых говорилось, что среди ирландцев много пьяниц, возможно, из-за какой-то неизвестной пока недостаточности в химизме их организма или питания, или из-за того, что они скрытые гомосексуалисты. И далее в том же духе. Вой начался невообразимый, но Осано это не могло остановить.
По моему мнению, у него начинала съезжать крыша. В одном из номеров на первой странице он поместил собственную рецензию на книгу о вертолетах. Это был его “пунктик”. Вертолет заменит автомобиль, и, когда это произойдет, миллионы миль бетонных автострад исчезнут, а на их месте будут зеленеть поля. Вертолет позволит вернуться в лоно традиционной семьи, так как у людей появится возможность навещать далеко живущих родственников. Он был убежден, что автомобиль станет излишним, — может быть, из-за того, что ненавидел автомобили. Для своих поездок в Хэмптоне по уик-эндам он всегда заказывал гидросамолет или вертолет.
Он утверждал, что очень скоро технический прогресс позволит сделать вертолет таким же легким в управлении, как автомобиль. Он подчеркивал, что благодаря изобретению автоматической коробки передач миллионы женщин, которым было не справиться с переключением скоростей, смогли сесть за руль. Одно только это навлекло на него гнев активисток из групп за Освобождение Женщин. Хуже того, на той же неделе было опубликовано исследованию о Хэмингуэе одного из наиболее значительных литературоведов Америки. Этот литературовед имел целую сеть влиятельных друзей, и работал он над своими исследованиями в течение десяти лет. Рецензию на его книгу опубликовали на первой странице все журналы, кроме нашего. Осано засунул ее на пятую страницу и отвел ей три столбца вместо целой страницы. На той же неделе его вызвали к издателю, и он провел в огромном кабинете на последнем этаже три часа, объясняя свои действия. Спустившись от издателя с улыбкой от уха до уха, он весело сказал мне:
— Мерлин, мальчик мой, я еще немного помудохаюсь в этой сраной газетенке. Но думаю, что тебе стоит начать подыскивать другую работу. Мне-то не о чем беспокоиться, мой роман уже почти закончен, так что скоро я буду свободен.
К моменту этого разговора я работал у него уже почти год, но все еще не мог взять в толк, как он вообще успевает делать хоть какую-то работу. Он проводил уйму времени с женщинами, плюс посещал все нью-йоркские вечеринки. За это время он настрочил повесть, получив под нее аванс в сто тысяч. Писал он ее в офисе, в рабочее время, и это заняло у него два месяца. Критики были в восторге, однако продавалась она не слишком хорошо, несмотря на то, что была выдвинута на Национальную Книжную премию. Я прочитал эту книгу, язык ее показался мне восхитительно туманным, характеры были нелепыми, а сюжет безумным. Несмотря на кое-какие изощренные мысли, книгу я считал полнейшей глупостью. Мозги у него работали превосходно, в этом не было никаких сомнений. Но, как роман, книгу я считал полным провалом. Он не спрашивал, читал ли я ее. По всей видимости, мое мнение его не интересовало. Думаю, он и сам знал, что книга была дерьмо-вой. Потому что как-то раз он сказал, как бы оправдываясь:
— Ну вот, бабки я получил, и теперь можно заканчивать большую книгу.
Я полюбил Осано, но я всегда его немного побаивался. Он был способен разговорить меня, как никто другой. С ним я говорил о литературе, об азартных играх и даже о женщинах. И вот, взвесив меня, он начинал меня препарировать. Он всегда улавливал притворство в людях, но только не в себе самом. Когда я рассказал о самоубийстве Джордана в Вегасе и о том, что произошло после, и как это повлияло на мою жизнь, он долго размышлял над всем этим, а затем выдал мне свои озарения, одновременно читая лекцию.
— Тебе не дает покоя эта история, ты все время возвращаешься к ней, а знаешь, почему? — спросил он. Балансируя руками, он пробирался между наваленных стопками книг на полу своего офиса. — Потому что ты знаешь, что как раз в этой области для тебя опасности нет. Такого ты никогда не сделаешь. Никогда не сможешь настолько потерять контроль над собой. Ты нравишься мне, и ты это знаешь, иначе я не сделал бы тебя своим главным помощником. И я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Знаешь что, я должен кое в чем тебе признаться. На прошлой неделе мне пришлось заново написать свое завещание, и все из-за этой ебаной Венди.
Венди была его третьей женой и постоянно выводила его из себя своими притязаниями, хотя после их развода она снова вышла замуж. Даже при простом упоминании ее имени глаза его стали немного безумными. Но он тут же успокоился. И одарил меня своей милой улыбкой. Когда он так улыбался, то становился похож на ребенка, хотя ему было уже за пятьдесят.
— Надеюсь, ты не будешь возражать, — сказал он. — Я указал твое имя как исполнителя завещания по части моих литературных трудов.
Я был ошарашен и польщен, и все же мне не хотелось такой ответственности. Я не хотел, чтобы он настолько мне доверял или настолько симпатизировал. Я не испытывал к нему таких же чувств, по крайней мере, не в такой степени. Его компания доставляла мне удовольствие, несомненно, и я восхищался работой его ума. И его литературная слава впечатляла меня, хотя я старался себе в этом не признаваться. Я думал о нем как о богатом, знаменитом человеке, и могущественным, и то, что он настолько доверял мне, говорило о его уязвимости, и это привело меня в смятение. И лишило некоторых иллюзий на его счет.
Но тут он снова стал говорить обо мне.
— Ты знаешь, но под всем этим в тебе живет презрение к Джордану, в котором ты боишься себе признаться. Эту твою историю я выслушивал уже не знаю сколько раз. Конечно, он был симпатичен тебе, конечно, тебе жалко его; может быть, ты даже понял его. Может быть. Но тебе не по силам принять такую вещь, чтобы человек, у которого так все неплохо складывалось, просто взял и вышиб себе мозги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96