Вообще-то встреч подобного рода у него и не было. Были случки — приятные, веселые, опустошающие, и не более того. Сейчас о них не хотелось вспоминать, словно эта часть жизни была теперь отгорожена стеной. Разница, которую Валентин прочувствовал только теперь, по-настоящему ошеломила его. Все действительно начиналось только сейчас, потому что только с любовью в этой жизни и может что-либо начаться. Теплая ладонь бабушки на твоей голове, ласковые слова матери, нежные прикосновения возлюбленной. Все иное — фон, шелуха и второстепенное, разглядеть главное за которым удается лишь тем, кто вглядывается и действительно хочет увидеть. Он оказался способным полюбить, и это стало важнейшим открытием последних дней.
За окнами уже рассвело, когда, не удержавшись, он в первый раз зевнул.
Сказывалась усталость нелегких суток. Он не хотел засыпать, но она поняла его без слов. Положив голову Валентина к себе на ладонь, губами прикрыла его слипающиеся веки:
— Спи…
Гнусное занятие — просыпать свое счастье, но иногда приходится заниматься и этим. Вереница снов, свитых в аркан, сомкнулась вокруг шеи, мягким рывком повалила в небытие. Он кружился и падал, пронзая ворсистую спелость облаков, размахивая руками в поисках опоры, а может, просто подражая птицам. И было совершенно непонятно, летел ли он вверх или все-таки падал. Возможно, усталость и сон занесли его в край, не имеющий ни верха, ни низа. В таком случае лететь и падать предстояло бесконечно долго.
Проснулся он от царапанья коготков по жестяному подоконнику. Невидимый воробей клюнул пару раз в стекло и оглушительно зачирикал, вещая миру, что жить на земле, пусть даже в перьях серого воробья, не так уж .плохо. Валентин готов был с ним согласиться. Он лежал на боку, сцепив руки у Виктории за спиной, и не торопился вставать. За минуты подобного безделья он мог бы пожертвовать чем угодно. Кому, черт возьми, нужны эти злые будни!..
— Поспим еще или будем лежать? — Губы ее сложились в трубочку, глаза приняли знакомое плутоватое выражение.
Валентин вглядывался в близкое лицо и любовался им. Даже круглый отпечаток на щеке — след от наволочной пуговицы — казался ему невыразимо прекрасным. И этот профиль, брови, не познавшие еще кастрирующей силы щипчиков, — все в ней необычайно волновало его. Но прежде всего, конечно, глаза! С возрастом начинаешь это понимать.
— Что ты так смотришь?
— Не знаю. Мне кажется… Ну, да! Я снова тебя хочу!
— Хоти на здоровье.
— Это уже не на здоровье — на полный измот.
— Так что же будем делать?
— Будем жить. — Он со вздохом выпустил ее из рук и перевернулся на спину. Будем слушать чириканье птиц и разглядывать потолок твоей спальни.
— Это не спальня, это гостиная.
— Тогда почему мы в ней спим, если это гостиная?
— Потому же, почему на кухне принимают гостей.
— И хорошо, что на кухне. Не представляю себе, как бы я жил в английском особняке из четырнадцати комнат. Вот скука-то смертная! Гулко, пусто. Ты один, а вокруг комнаты, комнаты, комнаты…
— Нам это не грозит, не бойся. — Виктория нависла над ним, внимательно всматриваясь в лицо. — Валька, скажи, только честно! Когда ты меня полюбил?
— Я? — Валентин улыбнулся. — А разве я тебя полюбил?
— Ну, Валька!
— Если честно, не знаю… Может, когда впервые увидел бесенят в твоих глазах. А может, при второй встрече. Это когда ты яичницу навернула.
— У-у… Значит, не сразу! А я так в тебя сразу втюрилась. Еще до того, как мы познакомились. И даже встречаться с тобой старалась. Только ты ничего тогда не замечал. Ходил мимо, как дундук. А когда ты на скамейке сидел — хмурый такой весь, я тебя из окна увидела и с мопсом на улицу выскочила. Хотя уже успела его прогулять.
— Вот как? — Он был и впрямь удивлен.
— Ну да! И на скамейку специально подсела… — Виктория капризно надула губы. — А ты, значит, меня еще не любил?
— Я просто не знал о тебе.
— А заговорил со мной все-таки первый! Наверное, я тебе стелепатировала.
— Чего-чего?
— Ну да. Так ведь тоже бывает. — Она продолжала вглядываться в него. — Вот знать бы точно, красивый ты иди нет?
— Что?
— Ну да! Мне вот кажется, что красивый, а вдруг — нет? И будут все надо мной потом смеяться.
— Или надо мной.
— Над тобой не будут. Тебе будут завидовать. — Она легла на его грудь, пальцем прочертила подобие восьмерки вокруг его глаз. — Глаза у тебя непонятные. Немного зеленые, немного голубые. Ресницы — темные, щекотные…
Нос… О! Нашему бедному носику крепко досталось. Бедненький, как мне его жалко!
Валентин с удовольствием позволил пожалеть себя, что выразилось в покусывании и двух-трех легких поцелуях. Палец соскользнул с подбородка и загулял по груди.
— И грудь тоже бедненькая, вся в шрамах и неприличных следах.
— Почему же, следы очень даже приличные. Что называется — от души!
— Я старалась!.. Ого! Зато какие у нас мускулы, ой-ей-ей! Почти как у Рэмбо.
— Рэмбо — не моя весовая категория. Ниже и легче, так что со мной ему лучше не вязаться.
— Хвастун!.. Эй, а что у нас там шевелится!..
Валентин ухватил Викторию за локти и одним движением перевернул на спину.
— А не поменяться ли нам местами? По-моему, будет гораздо веселее.
— Попробуй, если получится.
— Нормалек, господин министр, непременно получится. — Валентин улыбнулся.
— Стало быть, начнем с головы, поскольку таковая имеется. Хотя… Волосы, волосы — и не понять даже, где здесь лицо. Ага, вот оно!.. Так, что же мы видим? Да ничего особенного. Ни румянца, ни желтизны, зато нос — благородной закорючкой, как у английской королевы. Глаза ехидные, хитрые, — сахарный песок с лимоном…
— Щекотно!
— А мне-то что? Я изучаю. Как говорится, расступись перед наукой! — Валентин прищурился. — Ага! Чуть пониже ключиц видим удивительный феномен. Я бы сказал — даже два феномена, чего не наблюдалось у предыдущего клиента. Описать их не просто, ибо мешает волнение, но я рискну…
Высвободив руки, она попыталась зажать ему рот.
— Это еще что за бунт? Трогать, значит, можно, а говорить вслух…
— Нельзя! — выкрикнула она.
— Да нет же, можно! Уверяю тебя!..
Стремительная битва завершилась вничью. Что-то ворча, Виктория выскользнула из-под него и, вскочив, энергично натянула на себя брюки и рубаху Валентина.
— Эй, подружка, в чем дело? Это моя одежда.
— Что вы говорите! Я и не заметила. — Она состроила ему рожицу. — И потом, разве мы не поменялись ролями?
— Я имел в виду совсем другое.
— А я — это самое. В общем, лежи и отдыхай. Я пошла принимать душ.
— Але, Виктория! — Он побрел за ней, обернувшись в одеяло. — Под душем не нужна одежда. Да постой же!..
Дверь захлопнулась перед его носом. В ванной бодро зашумела вода.
* * *
Расположившись в кресле, Валентин листал книжечку Есенина, когда в прихожей мяукнул дверной звонок. От неожиданности он выронил книгу и стремительно поднялся. Вот так номер! Мило и даже чересчур! Это наверняка была Викина тетушка… Он покосился на трусы, свое единственное одеяние, и подумал, что лето, не зима, и по балконам запросто можно спуститься на землю. А там бегом до подъезда и молить Бога, чтобы дед оказался дома. Ключи лежали в кармане брюк, а брюки утащила Виктория. Или по тем же балконам подняться на собственный этаж? Под улюлюканье и хохот всего двора?..
Шагнув к балкону, он прислушался. Похитительница ключей ничего не слышала и, плескаясь в ванной, во весь голос распевала песни. «…И солнце всходило, и радуга цвела, что было, то было, и любовь была!..» Звонок мяукнул вторично.
Так, начинаем анализ!.. Разве у тетушки нет своих собственных ключей? А если есть, фига ли звонить?.. Испытывая смутную надежду, что это забежала какая-нибудь соседка за солью, Валентин на цыпочках прокрался к двери и заглянул в глазок. Это был Юрий.
— Хорош! — увидев Валентина, приятель всплеснул руками и шатко ступил через порог. Он был навеселе. — А почему без галстука, ядрена-матрена?
— Проходи, не зубоскаль.
— Секундочку! — Юрий вытянулся струной, словно принюхиваясь. — Эге! Да я слышу пение молодых сирен!
— Одной-единственной, старый ловелас. — Прикрыв дверь, Валентин втолкнул друга в прихожую. — Честно говоря, ты заявился чересчур рано.
— Рано? — Юрий покрутил головой, отыскивая часы. Обличающе ткнул пальцем в сторону будильника. — Два часа дня — это рано? Вечер скоро, майн фройнд!
Валентин тем временем подтолкнул его к кухонному столу.
— Ты ведь пришел толкать речи? Вот и толкай. Это будет тебе вроде трибуны.
— Ладно, ты ведь знаешь, я никогда не пьянею. — Юрий ухмыльнулся. — Любого перепью и все равно расчехвостю самый жуткий интеграл.
— Ага, помню. Бурков, «Ирония судьбы».
— Брось, Валек! У меня был серьезнейший повод: я переживал за друга — осла и упрямца, не пожелавшего внять доброму совету.
— Повод действительно серьезный!
— Наконец-то ты это понял! А значит, что?.. — Жестом фокусника Юрий извлек из-за пазухи бутылку шампанского. — Стало быть, продолжим переживания вместе. И обойдется тебе этот пузырек всего ничего — в каких-нибудь сто тысяч.
— Не так громко, маркиз. — Валентин выразительно прижал палец к губам.
— Понял, молчу! — Юрий спустился с «трибунного» места и пересел в кресло.
— Ага, а это у нас что? Есенин? Знаю, знаю, читывал. «Плюйся, ветер, охапками листьев, я такой же, как ты хулиган…» Про хулигана — он верно заметил.
Досталось бедняжке Айседоре…
— Ну-ну, продолжай.
— Да нет же, я ничего. Хотя, конечно, надо бы за него заступиться.
Некоторые из него монстра лепят, — мол, позабыл мать, ребенка, супружницу заморскую смертным боем бил. Ну и что?.. Скажи-ка мне, братец, в каком уголке нашей бескрайней матушки-родины не третируют жен с детьми? И родителей с удовольствием предаем, и на работе дурака валяем, и гениев освистываем, только вот стихов при этом не сочиняем. А он, может, потому их и сочинял, что понимал: иначе — светло, чисто и с азартом — не суметь. Вот и пил по-черному. А с похмелья изливал исповеди больной совести. Так протрезвевший отец ласкает иногда наказанных детей, хотя наперед знает, что все вновь повторится — и пьянка, и ремень, и прочие радости бытия.
— По-моему, ты все-таки зря покинул трибуну.
Юрий рассмеялся.
— Может быть… Ты знаешь, я и сам не раз задумывался над вопросом собственного призвания. Возможно, трибуна — это то, для чего я создан. Мне следовало родиться раньше — во времена Левкиппа и Демокрита, когда ораторское искусство ценилось не менее искусства завоевывать и убивать. Философия расцветала и благоухала. К словам мудрецов пусть не очень чутко, но прислушивались. Вергилия приветствовали как императора.
— Да уж… Кончилось ваше времечко. И никому-то вы теперь не нужны.
Заметив, как Юрий напрягся, Валентин хлопнул его по плечу:
— Ладно, будь проще. Не обижайся. Ты мне настроение портишь, а я тебе.
— А-а… Тогда ясно. — Юрий задумчиво подпер голову, страдальчески повел бровями. — Пока брел к тебе, цыганку видел. Шмонала прохожих, на «есть-пить» просила, на деток своих показывала.
— Ну и что?
— Да ничего. Только рот, понимаешь, у нее золотой, у дочурок на пальчиках печатки долларов этак по сто. Вот тебе и вся философия.
— Для полноты картины помяни и таборного папашу, который вечером обязательно поинтересуется дневной выручкой и, если осерчает, оборвет печатки вместе с детскими пальчиками.
— Типун тебе на язык! — Юрий икнул. — Пардон… Так о чем это я? Ах да, о цыганке… Я ведь ей десятку отстегнул, а потом еще десятку, чтобы отвязалась.
Да кстати, возле твоего дома очередное безобразие. Возле перекрестка, прямо под светофорами, пара мохнатых собачонок сосредоточенно трудятся. Ладно, пусть. Кто бы, как говорится, был против. Иду мимо, — так нет же! Верхняя шавка соскакивает, и они живо меняются местами. Каково, а?! — Юрий пришлепнул ладонью по подлокотнику. — И вот стою я, пунцовый за весь наш строй, и думаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42