..
Но я был все-таки плохой газетчик, потому что небрежно спросил:
- Лошадей покормил?
- А то как же! - обрадованно сообщил Дайнека. - Ты как заглянул туда,
я сразу и приказал...
- Извозчиком я был, пацаном начинал.
- Ага, это тоже такое случалось и со мной... Я сразу приказал! А то
каждый болтается, а делом не занимается... Ты правда был этим? Конюхом?
- Ну да.
- А как же в газету? Грамота-то... Впрочем - все бывает.
- Бывает, - сказал я.
Он подошел ближе и сел у моего ложа.
- Старшина, старшина! - зашептал. - Не нравится все это мне! Бросили,
ушли. Ну нас привели. Ну и что? Это же граница. А, выходит, у нас никакого
опыта... Все так бросить, все открыть! Нате и идите!
- Тебя по какому принципу сюда назначили?
- Я всегда покладистый. Не рассуждаю, а - есть!.. Но скажи, старшина,
этого-то по тутошним временам мало. Я завтра встану - что делать? Как
прочно закрыть эту теперь дыру? Уже мои троих задержали с верблюдами. Что
я обязан предпринять - вопрос!
- Тебе сколько лет?
- И лет мало. Всего двадцать для таких дел. Я не верю, старшина,
пусть и пишут об этом мало, что не боги горшки лепят. Каждый Бог должен
быть в своем деле. Я тебе не Бог, старшина. И ты давеча правильно говорил
о негативе. Я - негатив тот самый и сегодня есть тут. Приедешь - я тебя
прошу: доложи! Не страшно, мол, что все и непривлекательно. Страшно от
назначения... Пошел я, извини!
Дайнека вышел, но вскоре вернулся с шинелью.
- На, надевай. И попрошу тебя... Второй вопрос - жена начальника
бывшего. Это вопрос. Отсюда я ничего не сделаю. Ты должен знать, что
бывший начальник заставы - сирота. И жена его родилась с таким же
счастьицем. По детдомам обитались. Куда им теперь? Вот в чем вопрос!
Мне стало стыдно от своего высокомерия. От своих этих пышных
раздумий. Моя вставочка о конюхе и ездовом Дайнеку сделала доступнее. Он
думал: старшину сажают в кабинку полковника. Это неспроста. Перед такими
держи ухо востро. Но только искренне сказанное для него - раскрыло
лейтенанта. Он, оказывается, выше, добрее, умнее.
- Я не знал о сиротстве, - сказал я. - Ты прости меня.
- Детишек! Птенчиков! Я и сам поначалу обрадовался. Если детишки
здесь, так не пропадем. А одумался... Никто ее тут жить не оставит, хоть
бы кем ее поставил: уборщицей, телефонисткой или там еще что придумал бы.
Не дадут ей тут быть. А аул ближний - в сорока верстах отсюда. Там бы
пристроить да шефство взять...
Я вспомнил Железновского: всех, всех! Всех!
Всех - под вышку? Всех - под подозрение?
Ее-то в первую очередь.
- А ехать в Россию ей - голодно там.
- Ты в России заканчивал училище?
Он кивнул головой.
- Шефство взять над ней не дадут, - сказал я.
- Скажут, что покрыватель чего-то, твоего наподобие негатива.
- Это точно.
Утром ни свет ни заря прибежал продрогший насквозь шофер, с которым
мы все сюда приехали.
- Товарищ старшина! Побыстрее, побыстрее! А то опять к вечеру выедем,
гупнемся в темноте в сусличью яму, - не вылезем! А с нами детишки будут.
Ночи-то - у-у-у!
- Ты берешь с собой жену начальника заставы? - спросил я его, увидев
два чемодана, стоящие рядом с машиной.
- А что ей тут быть? Она ломоть отрезанный, - спрятал он глаза.
- Единолично решил?
- Единолично. - Шофер подошел ко мне вплотную, он изучал меня. - А ты
что, не видишь? Небось, один Егоров достанет за всю шушваль... Я ведь все
слышал!.. Забросает бумагами... И потому... Все решено единолично.
Согласно уставу, конечно. И просьбе ее самой... Я, старшина, сюда езжу
давно. Я знаю эту женщину. Вы ей теперь ничего не припишите! Она святая,
если детей тут нарожала и в люди их сейчас тянет. Чтобы уехать! Чтобы по
сиротским домам их не устраивали потом, после всего, что может быть тут!
- Поехали! - насупился я.
- И смотри, старшина! Не играйся! С огнем не играйся! Чего не надо -
не пиши!
- Все у нас с тобой насчет ее отъезда совпадает.
Я старался говорить тихо.

4
Первая любовь полковника Шугова.
Елена Мещерская и загадочный полковник Н.
Знакомство с генералом С.
Две небольшие заметки в районной газете.
Поединок Шугова с генералом С.
Встреча с Игорем Железновским в Ленинграде
и судьба Соломии Зудько.
Все, что здесь оставалось, это какая-то неправда. Дул неистово
афганец в ксерофитном редколесье, древовидный можжевельник плясал на
ветру. Маленький арык, протянутый до глубочайшего колодца, из которого уже
научились брать с помощью ослика, ходящего по кругу, воду новые жители
заставы, засыпало песком и пылью. Небо было мутным, и никакие
астрономические приборы и инструменты не могли пробиться туда, наверх, к
светлым и желанным в такую погоду облакам.
Я шел к машине. Зачем я приезжал? Зачем так просился сюда? Никто мне
не даст написать обо всем этом ни слова. Никто мне не даст написать ни
слова в защиту жены Павликова и ее детей... Ах, товарищ шофер! Ах, Федя,
дорогой! Знал бы ты, как я стал тебя уважать после того, что ты мне
сказал... Но никто не даст написать, что я увидел! Успокойся. Мой цензор
Мамчур, да только я заикнусь, где был и о чем думаю поведать, схватится за
валидол и взмолится:
- Пожалуйста, и не думай, и не мечтай! У нас нет нарушений границы! И
мы служим не на границе. Мы служим в другом районе страны.
Мамчур напомнит мне все грехи, которые я совершил за последнее время,
пользуясь его добротой. Я написал недавно материал, благодаря которому
стало ясно, где расположена наша дивизия. Думается, всякая разведка уже
давно нанесла на карту место дислокации такой громадной части, с шумом и
гамом сразу после войны ехавшей из Прибалтики, - там участвовала в
ликвидации Курляндской группировки врага, - сюда, в Богом забытый и давно
покинутый им край.
Я написал еще и кучу материалов, где привязывалась славная, на войне
удачливая, а в мирное время недисциплинированная, на взгляд высшего
начальства, часть, теперь обосновавшая свое разветвленное оборонное и
наступательное хозяйство на самой границе, в трех километрах от нее.
Зачем тревожиться? Все равно не напишу. Тем более, никогда не
упомяну, как мне повезло около Железновского. Как повезло и что я с ним
увидел, что пережил в новом аэропорту, и потом, что увидел в дороге, с
человеком в пенсне, перед которым - я со страхом потом думал, узнав позже
о его необузданной всесильной власти, - дрожали не сотни, не десятки -
миллионы людей.
В кузове машины я увидел сиротливую стайку Павликовых. Вдова (я ее
иначе и не называл - не мог же Игорь Железновский, ради просто словца,
сказать о уже свершившемся расстреле старшего лейтенанта Павликова)
усадила их полукружием, и для всех у нее нашлось то, что им понадобилось
бы в такой трудной дороге, при дующем неистово ветре. Она им закутала
глазки и ротики, и когда я попытался с самыми маленькими усадить ее рядом
с шофером, в кабинке, она наотрез отказалась покинуть и старших.
- Нет, нет, нет! - испугалась она, не доверяя мне детей.
Мы стали препираться, водитель тронул машину, и я сразу отгадал,
почему приехал сюда: увидеть, где все произошло. Увидеть, откуда начинался
горький путь Саши Павликова к мертвым пескам, к захоронению, невинному и
злому... Что же есть тогда жизнь? - подумал я, кутаясь в плаще, который
передал мне лейтенант Дайнека. - Почему так скоропалительно люди
распоряжаются и приговаривают друг друга к смерти? Почему они не щадят
друг друга? Разве от быстро принятого решения выиграла и без того тяжелая
жизнь? И разве не прав лейтенант Дайнека, наговаривая на себя компромат,
негатив? Человек покаявшийся не должен быть убитым так, как убит Павликов.
Я оглянулся и понял: мне жгуче интересно, просто по-подлому интересно
все. И не по себе было бы мне всю жизнь, если бы я не приехал сюда и не
узнал все, что связано с последними шагами человека, который, наверное,
очень крепко любил женщину, в которую и мы с Игорем Железновским были
влюблены. "Я должен узнать, почему он ушел туда, к чужим! Неужели были
иные причины, а не только несложившаяся любовь полковника Шугова,
выведенная так искусно кем-то в папочке, теперь покоившейся на дне
чемодана майора госбезопасности Железновского?"
Я говорил, я произносил какие-то высокие слова, обязывающие меня быть
объективным, честным, чистым. Я не верил, что Лена Мещерская так уж
запятнана, что довела своего мужа, полковника Шугова, до измены Родины.
Нет, изменить Родине не заставит никакая женщина на свете. Это лишь в
книгах, - уверял себя я. - Я давал слово тут, на этой страшной пустынности
разобраться когда-то во всем. Во всем, что видел собственными глазами и
что в страхе пережил.
Судьба подарила мне это время. Два года спустя, после моего нового
назначения, я однажды вечером, предварительно созвонившись по телефону,
подходил к красивому двухэтажному домику на окраине одного города. Зиновий
Борисович Мещерский сказал, что примет меня на даче, там будет время
поговорить, попить чего-нибудь... Сказав, попить чего-нибудь, он почему-то
хихикнул услужливо. Выходило так: он ближе ко мне хотел быть, чем
следовало. Мещерский не понимал, зачем я иду к нему. Я рассказал вкратце,
зачем. Но он хихикал, обволакивал меня шуточками, свойство которых опять
же быть со мной на дружеских началах, все, что от него зависит, сделать
нашим общим.
Я знал по "Делу" полковника Шугова Зиновия Борисовича. Это он,
собственно, свел Леночку, свою дочь, и Шугова. Так, во всяком случае,
представлялось мне по тем бумагам, которые я когда-то изучал с помощью и
при непосредственной опеке майора Железновского.
Но когда я лицом к лицу встретился с Зиновием Борисовичем, мне
показалось, что он - другой, не такой и солидный, - верткий, хваткий,
вездесущий. Это был невысокого роста человек, круглый, с животиком. Одет в
бархатный длинный халат, у него чуть отвисал дородный подбородок, щеки
тоже чуть свисали, они были отполированы хорошей бритвой, блестели, как
напомаженные.
- Садитесь, милый, садитесь! Какой гость, какой гость! Марина!
Марина! Ты погляди, кто к нам пришел! Марина, он знает Шугова!
Нет, я думал, что в этом доме боятся произносить имя зятя - предателя
и шпиона. Они же громко называли это имя. К нам вышла прекрасно одетая
женщина, и если бы не потускневшее лицо, чуть усталые глаза не потому что
она перетрудилась на работе, а потому, что проходят годы и любая из женщин
не подвластна стереть со своего лица эти годы, я мог бы сказать, что это -
Лена. Однако это была Марина Евгеньевна, мать Лены Мещерской.
Я поцеловал ей ручку, она изящно, чуть играя, подала ее мне -
выхоленную, уже взятую тем же временем ручку.
...Мне не трудно представить, по их рассказам, как зарождалась любовь
Павла Афанасьевича Шугова. Он приехал тогда в первый свой курсантский
отпуск.
- Тогда еще не дрались ремнями. - Марина Евгеньевна, сказав так, мило
и мягко улыбнулась. - Леночку он защищал кулаками. За Леночкой всегда
вилась стайка, этакая приятная струя обожания. - Марина Евгеньевна слово
это произнесла с прононсом. - Он, видите ли, тогда впервые в жизни выпил
вина. Естественно, когда дрался с мальчишками, ему разбили бровь. Если вы
Павла Афанасьевича видели, то заметили - у левой брови, чуть выше идет
небольшой, аккуратный в общем-то шрам. Павел остался ночевать у нас в
связи с травмой. Вы знаете, что Шуговы живут и по сей день в деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35