Надо написать майору.
- Да, у него же дети... Они должны знать о матери хорошее...
Послушай, - Дмитрий Васильевич прервал себя и спросил: - Выходит, Кравцов
тебя под монастырь подвел?
Он как бы хотел удовлетворить и свое любопытство. Я не удивился смене
разговора. Он меня упрекнул: мол, какой ты наивный, и тут же забеспокоился
- чтобы я не обиделся.
Я пространно стал отвечать на вопрос Шмаринова. Не скрыл, что теперь
стал трусом, боюсь. Рассказал о Мещерской, о том, как она, после звонка,
приезжала, спасала меня, а сама подбрасывала еще в меня этот страх. Я
сказал, что и звонок Кравцова меня насторожил, как насторожил и мою
соседку. Но никогда бы в жизни я не подумал на Кравцова, что он способен
на такое. Он был трусом.
- Раньше я никак не мог переварить, почему он, Кравцов, прятал меня
тогда в своей "секретке", - сказал я. - Хотя тогда я думал, что он храбрей
меня. Он все знает, но идет, даже боясь больше, на какие-то
заступничества!
Я пытался Шмаринову объяснить, не понимая сам, как это сделать:
почему все это со мной и с Кравцовым так произошло? Ведь даже Шаруйко не
предал меня! А я не знал Шаруйко. А этот...
- Свою шкуру он тогда спасал, - прервал мои размышления Шмаринов. -
Кравцов испугался за себя. Как ты ушел от него, он сразу сообщил нам по
телефону, что ты мечешься и ищешь убежища.
- Вот подонок! - возмутился я.
- Он работает на Ковалева давно, закладывал ему всех, в том числе и
меня, - сказал мой давний коллега по волейбольным сражениям. - Служит с
тех пор, как демобилизовался. Надо отдать должное Ковалеву. Кадры он
действительно подбирает мощно. Стоило ему тогда вычитать в твоем "Деле",
как Кравцов "предупреждал" СМЕРШ, что комсомольской организацией дивизии
руководит враг, случайный, во всяком разе, как говорят украинцы, человек,
- Ковалев на заметочку. И вот уже много-много лет - куда Ковалев, туда и
бывший писарь Кравцов.
- Кравцов хотел стать секретарем комсомольской организации?
- Естественно. В гражданке широкая дорога. Кстати, бывший ваш цензор
Мамчур сразу это раскусил. У него поэма есть. И в ней есть тип, похожий на
Кравцова. Мамчур его приметил. Он же был, этот Мамчур, неплохой поэт!
- Да, да, - подтвердил я.
- Ты знаешь, что в этой поэме Мамчура речь идет о подвиге
пограничников?
- О подвиге пограничников? О заставе Павликова?
- Именно. И Мамчур прав - это был подвиг. Уйти и не запятнать звание
пограничника! Так трактует Мамчур те события. Они же... Они ушли, не
накричав на судьбу. Единственный, кто осудил их, Кравцов, который идет у
Мамчура под фамилией Бдителев. Бдителев закладывал всех потом подряд.
Особый зуб он имел на пограничников, которые часто пропускали через рубеж
по беспечности таких, как Шугов.
Честно, я думал после случившегося на квартире моих родственников:
Кравцов - бедный, попал в железные руки генерала Ковалева: где-то, видимо,
сделал промашку. Потому Ковалев его и "кинул" против меня. Кинул против
"компромата".
Как бывает! - думал я. - Ведь если бы не Кравцов, мне тогда - крышка
была бы! Никто не терпит самозванцев. А я ездил с Берия, может, с его
двойником, в качестве "нашего сотрудника" - выражение Игоря Железновского.
Железновский тогда сказал:
- Это наш сотрудник.
И я знал потом, что этот "наш сотрудник" должен был быть арестован,
раз он "все видел собственными глазами". Да, свидетели - самое страшное,
что есть для неправедников.
Я думал: Кравцов меня вытащил тогда. И что я остался
неприкосновенным, что моя карьера не нарушилась, за мной не следили, мне
давали возможность широко печататься... За это спасибо, - думал я, - и
Кравцову, и всем другим, в том числе и ныне сидящему передо мной,
постаревшему, но непреклонно верящему в справедливость генералу в отставке
Шмаринову.
"Теперь и посуди сам, - уйдя от Шмаринова, уже в доме родственников,
рассуждал я, - виноват ли бывший твой сослуживец Кравцов, или не виноват.
Он всегда выступал на комсомольских собраниях правильно. Он всегда
призывал к миру и добру, "содружеству", как любил подчеркивать. А потом
шел в свою писарскую - в маленькую уютную секретную комнатку - и писал
доносы. На тебя. На Мамчура-поэта. На всех, кто был чуть повыше его и чуть
поумнее. Такие плачутся теперь. Ах, их теперь подозревают! Ах, их теперь
презирают! За то, что они оберегали Родину!" "А что, может, я не прав? -
сказал я сам себе. - Может, такие нужны были? Бдительные! Сверхбдительные!
Никого не щадящие! Может, было бы с ними лучше? Тогда бы этого беспорядка
не существовало бы! Тогда бы брат не убивал брата! Тогда бы грузин не
пытал в застенках грузина!"
Но я тут же с ужасом подумал: а как же моя месть Кравцову?! Он убивал
умных, добрых, способных. Строчкой убивал их. И я тебя, Кравцов, презираю.
И я тебя, Кравцов, убью...
...Я вошел в дом к Кравцову. Была уже глубокая ночь. Я умел уже
входить в дома, которые окольцованы: стоит лишь подождать, когда выходят
из этого дома и сказать: "Ах, забыл ключи!" И вы проходите туда, куда вам
следует проходить.
Я шел к нему уверенно. Но я увидел его лицо - он только что вышел из
своей квартиры. Но я еще не понимал, что иду рядом с квартирой Игоря
Железновского. Это же и его дом! Голова моя, оказывается, была забита лишь
местью. Я думал лишь о Кравцове.
Он, Кравцов, однако, мне шепчет на ухо, берет меня за плечо, как
будто не он приводил ко мне этих амбалов, не он выбивал из меня все
материалы, что касались Ковалева.
- Слушай, - он шепчет, - повесился Железновский. В своей квартире.
- Как?!
Я еще ничего не понимал.
- Зайдем. Я знал, что ты придешь.
- Я шел к тебе... Не за этим!..
- Я знал... Слушай, может, и мне повеситься? Или убить себя?
Он все шептал, и я чувствовал, что он пьян, едва держится на ногах.
Мы вошли в комнату, где совсем, кажется, недавно Игорь Железновский
принимал меня, где отказывался подписывать любую мою бумагу. Какой я
наивный! "Справедливость и возмездие!" Есть ли они на земле? Железновский
повторял: "Писаешь против ветра!" Он еще грубее выражался, когда говорил о
Ковалеве.
Мы сидели с Кравцовым у холодного тела Игоря.
Кравцов снял его сам.
- Ты вызвал, кого надо? - спросил я, по-моему, в третий или в пятый
раз.
В этот раз он ответил:
- Прибежит ковалевщина. А это... Это очередное беззаконие.
Я подошел к телефону.
- Погоди, - сказал Кравцов, - давай сидеть до утра. Иначе я пойду и
тоже повешусь.
- Скажи, какие-то документы о том... Ну о том...
- О заставе?
- Да.
- Они у меня.
- Ковалев знает?
- Догадывается. Я приезжал к Мещерскому, когда его убили. Другие не
успели. Я продам эти документы!
- Ковалев в самом деле вас всех контролирует? Он контролирует,
скажем, тебя?
- Он половой маньяк. Был половой гигант, теперь просто маньяк.
- Чем он удерживает рядом с собой Мещерскую?
- Да она хуже его!
- Брось! Хуже его не бывает.
- Она хуже его.
- Чем же она хуже его? Докажи!
- Тем, что весь век жила сучкой. Она Шугова любит. А это разве дело?
Он убежал! А она его любит. И потому все вокруг нее, как в аду... Она
других не любит. И никогда не полюбит.
- Шугов приезжал к ней?
- Ха! Он каждый год к ней прилетает теперь.
- А что же Ковалев? И как можно Шугову прилетать сюда?
- Он классный шпион. Ему сделана давно пластическая операция...
Послушай, ты занимаешься всю жизнь Шуговым, и ты этого ничего не знал?
Как раз я это все знал уже. Мне сказал об этом Игорь Железновский. В
последнюю нашу встречу. Когда он так нежно склонялся надо мной и тер мои
виски нашатырным спиртом. В тот день он мне и рассказал об этом. О том,
что шансы наши с ним у Мещерской мизерны. Но пусть думает Кравцов, что я
ничего не знаю, что я наивный журналистик.
- Она уедет к нему. Это точно. Поэтому она никого не любит.
"Ничего ты не понял, Кравцов! Ты никогда не любил, видно".
Я сказал это сам себе. Но сказал как-то не убедительно. Не уверен я,
что Лена любит кого-то.

А Кравцов исповедовался. Он подсиживал меня, да!
И что? Другие не подсиживают?
Весь мир, дорогой писатель, погряз в зависти!
Завидовать даже хорошо. Мне завидовали, - сказал он, - когда я был
писаришкой. Они в поле с песней, а я - кум королю и сват министру. Я
письма девчонкам писал по три штуки в день! У меня иногда было этих другов
- о-о! Тебя я, к счастью, другом никогда не считал... Что ты был за друг,
когда надо и за тебя, и за себя тревожиться? Мы бы ведь тогда, когда этого
шпиона выгородили, пошагали бы за тобой. Потому я на тебя и клепал. Жаль,
Шмаринов в СМЕРШе не реагировал. Потому что ты в волейбол с ним играл.
Боялся я об этом писать. А вдруг он меня...
Я не убью его. Я сижу рядом с мертвым Железновским. Он синий, с
подтеками глаз, язык большой, какой-то тоже синий. Или тут такой свет?
- Смываемся? - спрашивает вдруг Кравцов.
- Чего? - переспрашиваю я.
- Давай смываться, - повторяет он.
- Ага. Идем позвоним.
Мы встаем вместе. Следя друг за другом, мы идем к телефону.
Если он ударит сейчас, что же я? Я же совсем не в форме. Железновский
меня доконал. Я всегда ожидал, что так он кончит.
- Я, что ли, буду звонить? - скалит желтые большие зубы Кравцов. - Я,
я... Видишь, даже Железновский напугался мести Ковалева. Ушел добровольно!
Почему я сразу не догадался, что они его убрали?
Они его убрали потому, что он уже давно не хочет так жить. Не хочет!
- Звони! - приказал я.
Я медленно, оглядываясь по сторонам, шел по длинному коридору. Гулко
стукнула дверь. Я насторожился. И все-таки вышел на улицу. Я увидел
рассвет на ней, увидел розовеющее небо. Ранее августовское утро было живым
и страшно любопытным. Потому любопытным, что со мной рядом стоял Кравцов.
И рука его лежала на моем плече. И любопытно было, что я не сбросил его
руку. Я не знаю почему, я не сбросил со своего плеча его руку.
- Ты правильно все командуешь, - захлебывался почему-то от восторга
он. - А то ведь смотри, плачет по тебе пуля!
Я все-таки захотел ударить его, но лишь резко снял чужую руку со
своего плеча.
- О суде думаешь? - хихикнул Кравцов. - Не будет суда! И Шугова мы
тут забарабаем!.. Ночью-то все страшно! А теперь светло и все улыбаются.
Доверчивые! На них бы опять того, кого ты встречал тогда на новом
аэродроме!
Я все-таки ударил его. Падая, он закричал:
- Бесишься? Потому что замазан! Им замазан! Поглядишь, вывернем всех!
Не спрячетесь!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35