Здесь
Мещерский вплотную, оказывается, взялся за замужество дочери. Здесь,
впервые серьезно, одноклассники как бы заново познакомились. Мещерский
признался, что по просьбе дочери, посылал в училище письмо и
ходатайствовал о зачислении способного юношу в училище, чтобы иметь в
кадрах Красной Армии достойных людей. В докладной говорилось (это даже
подчеркивалось) о якобы несправедливости по отношению молодого человека
при распределении наград первого и второго учеников.
Сообщалось в докладной, что после отъезда курсанта Шугова в училище
зачастили в его адрес письма от Мещерской. Петренко намекал, что за
курсантом теперь потянулась ниточка причастности Мещерской к сомнительным
компаниям, всевозможным высказываниям. Петренко подчеркивает, что
Мещерский пытается как-то уберечь и курсанта, и свою дочь от мутного (так
и сказано) потока прошлого, но он тут бессилен что-либо сделать: его
власть районного масштаба не распространяется на дальние расстояния.
Петренко в отдельных трех листиках, приложенных к рапорту, выпестовал
вину Мещерской в прошлом. На первом листике, озаглавленном "Проказы",
говорилось, что Л.Мещерская по-прежнему, несмотря на то, что пишет письма
Шугову, вольно ведет себя, ходит на всякие вечеринки, иногда пьет вино,
иногда целуется с чужими мужчинами. Когда она танцует, то плотно
прижимается к телам мужчин, иногда кладет голову на их плечи. Мужчины
перечисляются на листике фамильно. Особенно часто упоминается второй
секретарь райкома партии - "женатый человек".
Второй листик посвящен джазовым увлечениям Л.Мещерской. Они не
прошли, продолжаются.
Третий листок утверждал все-таки связь Л.Мещерской со вторым
секретарем райкома. Шли детали.
Нет, ничего, оказывается, у нас не забывается. Неужели так
исследуется жизнь каждого? Курсант Шугов с отличием оканчивает училище, -
докладные следуют за ним. Он стал офицером, и это отмечено в коротких
докладных. Негатив собран, чувствовалось, наспех, им была напичкана
папочка. Шугова направляют служить на границу. Леночка едет вместе с ним.
Вдруг пошла безупречная служба. Положителен! Положителен! Как из рога
изобилия сыпались благодарности и награды. Ему ни разу не задержали
присвоение очередного воинского звания. И быть бы ему генералом, не
случись такой вот страшный финал в его карьере.
Это зрело все-таки (или так теперь выглядела скромная жидковатая в
общем-то папочка). Четыре доноса не по бывшим коллегам, с которыми Елена
Мещерская общалась, прикладывались ныне к судьбе ее мужа, но касались
только ее деяний. Шугов вовлекался в "негатив" через посредство
опрометчивости своей жены. Два доноса касались его ревности.
Вот они, я их тогда успел выписать.
"Доношу до Вашего сведения, что 23 февраля на вечеринке у старшего
лейтенанта Шугова я наблюдал следующее. Жена Шугова, одетая не совсем
прилично, - ее тело просвечивалось сквозь материю и было, как вскользь
бросил капитан Пионтик, великолепным, на замечание мужа, сделанное им на
кухне один на один, заразительно засмеялась и сказала: "А я хочу, чтобы
меня пожирали глазами! Я чувственная женщина, и мне приятно, когда на меня
жадно глядят". Шугов, слегка уже опьяненный, резко отреагировал. "Ты
всегда была проституткой. Твой отец был не глуп, сплавив тебя в военный
гарнизон, где все видны - как на ладони. Если бы тебе большой город, ты бы
смогла легко обслуживать половину города". Лена Шугова бросила в
последнего тарелкой. Он ее, как жонглер, поймал. И тогда на кухню вошел
капитан Пионтик, попытался сделать из этого всего юмористического свойства
представление. Этот факт свидетельствует о ненормальной обстановке в семье
пограничника-офицера Шугова. Прошу принять к сведению.
СЕРЫЙ".
"На первомайской маевке, у моря, три офицера и их жены (Куликовы,
Светлановы и Шуговы) вели фривольный разговор о том, что в последнее время
нравы стали падать. Шугова засмеялась и сказала: "А почему это кого-то
должно волновать? Неужели нет другой работы, как лишь заглядывать в
замочную скважину и наблюдать: кто как и кто с кем?" Светланов заметил,
что для офицера-пограничника и это важно. Мораль должна быть внутри
человека: мало ли что кому хочется? Следует придерживаться
коммунистических заповедей. "В чем они? - уже серьезно спросила Шугова. -
Не в том ли, что кое-кто, проповедуя всяческие моральные кодексы, сам
пытается потихонечку обнять чужую жену за талию". - "К тебе всегда лезут".
- Капитан Шугов нахмурился и настроение его улетучилось. - "А ты запри
меня в клетку и оттуда показывай своему начальству. Все вы, мужики,
отчаянные лгуны. Только помани вас пальчиком - кто бы вы ни были -
пограничники, чекисты, политотдельцы - вы распустите, как петухи, свои
хвосты и - вот уже сражены!" - "У вас было много поводов, чтобы обвинить в
моральном падении всех воинов?" - сказал обиженно Светланов. - "Ой, не
зарекайтесь! Захочу - и вы как щенок поползете к моим ногам". Это жена
Шугова сказала уже тогда, когда ее муж ушел от компании.
Таким образом, все мною услышанное лишний раз свидетельствует, что в
любую минуту жена офицера Шугова может нарушить нашу советскую мораль,
сделать из любого воина морально-неустойчивого человека, который меньше
всего будет думать о выполнении своих уставных обязанностей.
МЕРИДИАН".

Ну что ты так долго возишься? - спросил меня Железновский. - Не пора
ли кончать? Все равно нигде не пристроишь, - заухмылялся, как всегда.
- А вдруг наступит время и о таких будут рассказывать? - Я говорил
это уже на ходу, неся ему папочку.
- Никогда! Это ты заруби на носу! Никогда!
Майор Железновский спрятал папку опять на самое дно чемодана и,
выпрямившись, поглядел на меня снисходительно:
- Ты не спросил - почему?
- Почему?
- Потому что каждый второй из вас - в таких папках. Писали! Каждый
второй, учти! А на кого писали... Эти злые! Открой все папки - друг друга
погрызут.
Он ошибался, Железновский. Открыли папки, и мир не рухнул, и люди
оказались - не звери. Всепрощенцы, эти люди. Всегда верят, что все плохое
проходит, а хорошее остается с ними. Плохое, - говорят они, - забывается.
Забываются доносы, пасквили, оповещающие человечество о вреде там, тут,
рядом, далеко. Все плохое, записанное в бумажках, весом в миллиарды тонн,
хранится теперь в тайниках, и ничего, выходит, оно не значит для добра,
заложенного самой природой в человеке.
За окном загудела машина.
- Ты не провожай! Провожать запрещено даже полковнику Шмаринову. И
нигде ни звука - кто тут был и что тут было.
- Ты уже предупреждал, - сказал я спокойно. - Ты любишь
предупреждать... Что сказать Лене?
- Не беспокойся. Она едет с нами.
- В качестве кого?
- В качестве... А впрочем, какое твое дело? О ней я тебе уже все
сказал. И о себе в отношении ее тоже все сказал.
- Завязал? Чтобы - ни пятнышка, ни капельки на мундир?
- Ну допустим. Я же тебе объяснил, что существует понятие карьеры.
Для тебя это ноль-ноль целых, ноль-ноль десятых.
- Я обделен? Судьбой?
- Неужели ты так ничего и не понял, летописец? Вашему брату, этим
срочникам, которые служат уже по шесть лет, карьера закрыта. Неужели ты
этого еще не понял? Взяли вас в шестнадцать, сейчас вы молоды - всего по
двадцать три. Но шесть лет - не догонишь. Хозяин тебе ответил насчет
службы. В царской армии служили по двадцать пять. И ничего! Для вас еще
медные котелки делают! Какая карьера?
- Вы только... Только генеральские сыночки! Новая элита! Вы!
- Что-то в тебе есть, милый, за что не хочется погнать по этапам! Но
когда-нибудь наткнешься... Я бы тебе показал - генеральские сыночки! Да
ладно! Живи!
- Доберешься еще. - Я озверел. - Не поленись тогда добраться сюда из
столицы.
Железновский придвинулся ко мне чуть ли не с кулаками:
- Ты что, действительно считаешь, что все, в том числе и я,
законченные суки? Дал бы я тебе в рожу, да драться ты умеешь, скот!
Подкрасишь - неудобно перед начальством. - Он вдруг по-доброму засмеялся.
- Все-таки - о ней? В каком качестве Лена едет?
- Я тебе уже сказал. Какое твое дело?
- И какое мое дело? И какое твое дело?
- Принципиальный, зануда!
- Ну, конечно, не к тебе же она шла, когда я выходил, перед вашим
этим общим обедиком, из штаба отряда?
- Может, ее вели... Чтобы снять очередные показания... - Он по
привычке оглянулся, он стал самим собой. - Ты что, всего не переварил, что
случилось?
- Многое из того, что случилось, я не понял. Не понял!
- Ну и скажи себе спасибо, что не понял. Иначе кто-то бы тебе помог,
чтобы ты все сразу понял. За женой интенданта Соловьева зашагал бы с
песней. Что не пошагал, за это благодари Шмаринова.
- И тебя, конечно.
- Может меня - в большей степени, придурок.
Я набычился, замолчал. Потом мне пришла ясная мысль о продолжении
всего, что идет, и о том, что это продолжение уже его, Железновского, не
касается. Он уедет, забудет все. У него карьера. Он хитер, изворотлив. Он
даже меня готовил к тому, чтобы о нем я никогда не говорил плохого в связи
с женой сбежавшего коменданта. Железновский не обижал Мещерскую! Он будет
ехать, сопровождать ее, сделает вид, что никогда с ней не танцевал,
никогда в палатке не говорил о своей любви к ней. А я останусь здесь. Мне
- заслон перед карьерой. Мы опоздали. Поезд уехал наш. Они учились, эти
все. А мы шесть лет, изо дня в день занимались шагистикой. Напра-аво!
Нал-л-ево! Часовой - есть лицо неприкосновенное! Стой, кто идет!
Разводящий со сменой! Стой, стрелять буду!.. Проклятье! Жалость, жалость,
жалость!
Но я сказал, о чем думал:
- Пустит меня Шмаринов на заставу Павликова, как ты думаешь?
Он от двери уже ответил:
- Это он уже будет решать. Без моей подсказки... Впрочем, вы братья
по волейбольному оружию. Почему бы ему не подтолкнуть тебя к виселице? - И
издевательски усмехнулся: - Прощай, газетчик! Молю тебя, не дай Бог
интересоваться всем тем, чем ты интересуешься в таких дозах. Сбрасываю все
на нервные перегрузки. Пашешь-то за двоих. Редактор твой каждый день
портки стирает от страха...
Я ему сразу же все почему-то простил. Ведь не замел же он меня? И
ведь он там, в палатке, когда отключился, был человеком. Ведь он говорил
там по-другому. На нашем человеческом языке говорил. Сейчас он - карьера.
Мчится к ней. Но все-таки говорит. Со мной говорит. Что для него я в
сравнении с ним? У него - крыша! Какая крыша! А я? Я остаюсь один на один
со своим трусливым редактором. И - никого более. И впереди -
непроверенно-длинный срок службы. И Романовский крест над головой. И
афганец-ветер. И тоска смертная - Лена уехала! Лена уехала!
- Счастливо, Игорь! - мягко, как можно мягко сказал я ему, не
посадившему меня вместе с женой интенданта Соловьева. - Не поминай лихом.
И не думай, что я такой дурак, чтобы болтать языком и в чем-то копаться.
Это серьезно.
Он поглядел на меня долгим, изучающим взглядом и дружески помахал мне
рукой.
- Слушай, - порывисто вернулся. - Не надо уверять, что завяжешь с
разбором этого всего, что было. Сам же поедешь на заставу... Зачем же
хитришь... Нас же, каждого из нас, не переделаешь! И не все же мы подонки.
Эти ребята... Впрочем, я тебе уже говорил! Но неужели ты думаешь, что это
не урок?.. И пойди к ним, оставшимся. Пойди! И передо мной не стелись. Ты
другого уверяй, что не станешь копаться. Мы все - идиоты и будем копаться,
хотя это очень страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35