- Об этом мне известно.
- Я знаю, тебе сказал или Железновский, или...
- Или сам Ковалев.
- Ковалев?
- Не знаю.
- Теперь все то, что было передано, зачеркнуто.
- И что говорил Н.? - не выдержал я ее отступлений от главного.
- Ты сам можешь догадаться. Ковалев буквально заставил уйти Шугова
туда. Или тюрьма за эти листики из Боевого устава, или туда. Главное,
тюрьма и мне. Разве я была бы первой и последней?.. Ну скажи, лжет Н.?
Или, узнав, что я... живу с Ковалевым, хочет расстроить нашу связь? Я ведь
тогда и с пистолетом не лягу с ним в одну постель!
- Ты и Н.? - спросил я напрямик. - Что это?
Лена помолчала, взялась за мою руку, показала на часы, что мне надо
идти. Мы пошли. Она стала рассказывать, что было с Н. Ничегошеньки не
было!
- Я могла бы выйти за Н. И, может, была бы спокойной жизнь. Там, при
допросе, Н. выкрутил меня от наказания. Он оказался порядочным человеком.
Я не думаю, что ради Шугова и меня он выкручивал Лену Мещерскую от
наказания, от тюрьмы. Просто он знал тогда то, что я не знала и никто не
знал, кроме Ковалева. Ковалев плел сеть Шугову и заодно мне...
- Ты всегда не была точна во флиртах.
- Моралист! Да знаешь ли ты женщин, чтобы судить о них таким образом?
- Кое-что знаю и о них.
- Напечатал роман и хвастаешься... Подмечено, ничего не скажешь! -
Она, передразнивая меня, прочитала выдержку из этого романа: "Страсть и
чувствительность есть дар божий. Без этого нет женщины". - Мальчик,
зеленый огурчик! Подмечено, но далеко от женской сути. Чтобы, зеленый
огурчик, суметь посочувствовать похоронившему, надо самому похоронить.
Чтобы писать о чувствах женщины, надо побыть в ее шкуре.
Мы подошли к известинскому дому, она сунула мне на прощание руку.
- Советую тебе, - Лена не глядела на меня, - не выступать против
Ковалева. Боже тебя упаси!
- Ты дашь мне координаты Н.?
- Нет. Он уже улетел. И, думаю, ему будет жарковато жить. У Ковалева
хватка.
- Кто теперь Н.?
- Всего-то полковничек. Дальше - никак. Теперь и подавно.
После совещания я позвонил от своего товарища по вертушке снова
Ковалеву.
- Вячеслав Максимович, я подумал над вашим предложением... А что,
ежели и вправду создать вам книжку? Я отложу, пожалуй, свою рукопись о
подполье украинского комсомола в войну... Только, Вячеслав Максимович, вы
знаете... Я дорого ныне стою. При заключении договора я назначу цену.
Конечно, по авторскому праву. Отсебятиной заниматься тут не стоит.
- И юрист не позволит, - проворчал Ковалев. - Когда ты хочешь
приехать к нам?
- Давайте договоримся на завтра. Совещание уже сегодня завершится. У
меня три дня свободных... Правда, покупки надо совершить.
- Ну об этом ты не беспокойся. Я скажу Шаруйке, он это оформит у нас.
Ты только список предоставь, что тебе нужно.
- Спасибо, Вячеслав Максимович. Время назначайте. Я-то подстраиваться
буду. У вас масштабы.
- И иронией, что ли?
- Ну уж не знал, что искренность мою так толкуете!
- Не взвивайся, не взвивайся! В десять устроит?
- Вполне.
- Я знаю, куда машину посылать. Приедет за тобой, без двадцати - будь
готов.
- Всегда готов! - улыбнулся я. - Видите, хотя по телефону и не видно,
вскидываю, как пионер, руку!
- Это дело! Когда так все отвечали, и жизнь была нормальной.

Где-то, уже за двенадцать ночи, в номер ко мне настойчиво постучали.
Я накинул на себя спортивку, всунул ноги в тапочки и, подойдя к двери,
чуть отсунувшись в сторонку от нее, как учил Железновский, спросил:
- Кто?
- Я. Шаруйко.
Голос был знакомый. Я открыл. Шаруйко стоял перед дверью один, за
пазухой у него что-то выпирало. Я кивнул туда, спросил, что это у него?
- Бутылка, - ответил он.
Я засмеялся.
- Зачем? Да в такое позднее время?
Шаруйко извинился, сказал, что только закончил свое дежурство.
- Не обижай, одевайся, да посидим там, в холле.
Я оделся на быструю руку, взял ключ и захлопнул дверь. Я понимал,
зачем меня зовет туда Шаруйко. У него мания преследования. А, может, и не
мания, просто он знает, как все это теперь делается.
Мы сели в мягкие кресла, потихонечку подвинув и низкий письменный
столик, и эти кресла, чтобы никому не мешать. В этой престижной гостинице
не было случайных людей, и стояла уже в это время тишина. Шаруйко
распечатал бутылку - вино было высшего качества. Здесь же, на столике, мы
позаимствовали стаканы: они стояли возле графина.
Наполнили стаканы и молча выпили.
- Я не видел вас ни сегодня, ни вчера. - Шаруйко повертел бутылку и
решительно снова наполнил стаканы. - Думаю, вас пасут не из ревности. И я
говорю вам это серьезно... Знаете, я тогда сказал правду единственную. Ну
в тот раз, когда мы встретились с вами. Я сказал о Павликове и его жене.
Скорее, я сказал о ней. Это забыли все, что она есть на свете.
Единственный человек не забыл - Елена Зиновьевна. О чем это говорит? О
человечности. Вы, может, не знаете, но Елена Зиновьевна дружила с
Павликовой и тогда. Она к нам приезжала на заставу несколько раз. И когда
Павликова ехала за покупками какими в городок, то всегда заходила к Елене
Зиновьевне, или просто поговорить, или еще по каким делам. Мне об этом
рассказывал Смирнов, которого...
- Уже нет в живых, - сказал я с какой-то ненавистью.
- Что верно, то верно. Что он не насексотил, не связал Павликову и
Елену Зиновьевну, ему честь и хвала. И одна бы, и другая покатили бы,
поехали по этапу. Де-сговор уж заранее! А они - по-бабски. Знаете или нет
об этом, но у Елены Зиновьевны детей не было никогда. И она спрашивала у
Павликовой: может, что и как по-другому у них? То есть у Павликовых? Вот о
чем и толковали женщины!
- И где теперь Павликова? - спросил я, быстро хмелея. - Вы же
спросили тогда... Я понял, что вы знаете.
- Не догадались? На даче у Елены Зиновьевны живут. Ребятишки уже
подросли, в школе учатся. Там село рядом. Они в сельской школе и учатся. А
Елена Зиновьевна их музыке наставляет. Там клоп такой, Олег, уже пиликает,
как взрослый, на скрипке. Одна умора!
Я спросил, как попал Шаруйко к Ковалеву и почему он, Шаруйко, думает,
что нас пасут с Еленой Зиновьевной по-другому, не по ревности?
- Как я попал, сперва отвечу. Сразу после тюрьмы мне предложили
поехать сюда. Да, досрочно освободили. У меня мать померла, сестры тоже.
Один я на свете остался. А товарищ генерал предложил работу и стол. Я не
мог отказаться. А в благодарность за ваше старание по нашему освобождению
я вам сообщаю, что вас пасут. Меня не обманешь! Я прошел и холерные
бараки, и синел от холода. Теперь вот живу, но холопствую. После
пограничной жизни, после того, как Павликов нас сделал людьми, которые
себя увидели со стороны и возгордились, тоже поучительно жить. "Умеешь
жить - вертухайся!" И я вертухаюсь. Жизни честной на этой земле не жду. За
себя же всегда постою. И за вас постою. Если уж так, то вот...
Шаруйко неожиданно повалился на колени. Я запротестовал, но он меня
не слушал.
- Бог тебе немало грехов снимет за наше освобождение! - забормотал
Шаруйко. - Верно, верно, мужик! Когда-нибудь соберемся и купим тебе
что-либо ценное... А то дом поставим!
- Встань, сержант! Ну встань! - взмолился я.
- Нет, хоть убей. Ты меня живым из петли вытащил. Я же не знал...
Хотя так мельком объяснили. А теперь все узнал...
- Встань, ты же пограничник! - взбеленился я.
Шаруйко осоловело поглядел на меня и уже осмысленно проговорил:
- А верно, мужик!
Он встал, повертел в руках бутылку.
- Отсюда-то я выйду... Ну из гостиницы. Если добавить?
Я кивнул головой. Мы зашли ко мне, я достал вино, выпили.
- Страшно! - прошептал Шаруйко. Мне кажется, он уже говорил так.
Я показал на койку, которая была в моем номере лишней для меня.
- Ложись?
- Дойду. Трошки посижу и дойду... Это там, поле дикое... После верной
службы и - в пасть!.. Я хлебником вдруг устроился, верите! И спас Бог! А
Матанцев... Он был всегда заводной... Он... Детишек как любил нашего
заставного! Как любил! За что?! Ну за что, ты мне скажи? И хотят еще,
чтобы по-ихнему было! Чтобы эти, там, наверху, плясали под дудку ихнюю!
Слышите, вы? За что меня тогда на заставе? Ну видел и я, как уходил... Но
издалека... В бинокль! Темно уже к тому же было!
- Успокойся, - просил я. - Пожалуйста, успокойся!
- Они холостильщики, коновалы! Они сделали из мужиков... Не хочу! Не
хочу и все...
Я уложил Шаруйко на свободную койку - ведь заплатил за двойной номер,
был его хозяином. Что-то беспокоило меня в выкриках Шаруйко. Он не может
мне помешать. Нет! Если они мой номер прослушивают, если Н. раскрылся, то
тогда книжка моя, которую я согласился написать Ковалеву, лопнет. И я не
соберу материал о самом Ковалеве. Я знаю, как мне легче "расколоть" его. Я
попробую льстить. Я узнаю его душу. Я проверю, как он мог запугать
полковника Шугова, как он мог отправить его, по собственному желанию, в
иной мир...

Утром я проснулся от плеска воды в ванной. Я обо всем забыл. И когда
вышел Шаруйко, только тогда вспомнил, что мне к десяти надо ехать к
Ковалеву.
- Я побрился вашей бритвой. Ничего?
Бодрый, свежий, готовый к выполнению задания генерала Ковалева,
бывший сержант Шаруйко приятно улыбался.
- А чего бы выходить не побрившемуся? Правильно сделал! Еще бы
наладил пошамать... Там, в тумбочке, все. И кипятильник там. Чай тоже
найдешь. А хочешь - возьмешь кофе.
Я пошел в ванную, и вскоре сидел под холодным душем и охал, и ахал.
Все из меня выходило плохое, злое и дерьмовое. Я верил, что Шаруйко не
играет. Он был вчера, может, впервые за последние годы честен и искренен.
И впервые он предает своего генерала.
Когда я вышел из ванной, на столе было по-царски все приготовлено.
- Я же был хлебником! - Шаруйко засмущался, помогая мне отыскивать
запропастившуюся куда-то майку. - Похолопствовал и тамочки! Ну с умом
холопствовал! И тут... Я помню, что вчера сказал...
Я показал на стены и на уши.
- Здесь нет. Я знаю, где есть.
- Ты вчера сказал, что Павликова живет на даче, верно?
- Ну?
- А еще кто там?
- Мой кореш присматривает. Поэтому положиться можно.
- А Елена Зиновьевна, как там устроена?
- Она по вызову к Ковалеву ездит.
- У Ковалева есть жена?
- Жена у него померла при загадочных обстоятельствах. Лишь дети. Но у
них нет общего языка.

Мы долго копались с Вячеславом Максимовичем в его библиотечке -
выбирали книгу по объему и формату, которая бы ему понравилась. Он
завелся, волновался, вышагивал по кабинету, рассуждал, что дать на
обложку, как отобразить на ней и человеческий фактор (то есть, я понял
так, что он хочет, чтобы на обложке фигурировал и его портрет, пусть на
втором плане, пусть на фоне каких-то масштабных дел общества, которым он
руководит).
- Важно! Очень важно все предусмотреть! - рассуждал Ковалев,
вымеривая еще не такими и старческими шагами свой кабинет. - Вот погляди!
Леонид Ильич, он этому посвящает немало времени. Я говорю о мемуарах.
Пусть брешут, что пишет не сам. Ты думаешь, я сам буду писать?
- Писать буду я за вас. Если вы, конечно, не против.
- Ха! Не против! Да с великим удовольствием! Что бы мы тогда сидели с
тобой? Ты вон как размахиваешься в газетах, на целые полосы!
- Но вам придется со мной посидеть немало вечеров. Главное, подобрать
материал.
- Да материалу - завались. Вся жизнь моя была на виду у народа. Я это
не скрываю.
- А чего вам скрывать! Вас хотел кое-кто лягнуть, сам получил!
- Ты имеешь в виду этого кукурузника, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35