Я всегда понимал службу туго. И эти фокусы,
которые видишь и молчишь... Нет, я их не видел. Тем более, со стороны
товарища полковника Шугова. И со стороны его семьи я ничего плохого не
видел.
Как получилось? Не знаю, но все по правде получилось.
Перед этим днем мне полковник Шугов приказал: чтобы бобика
подготовил, потому как поедем на заставу. Я все знал. Документы все чин
чинарем прошли и по мне. И я не знаю, как вести себя, чтобы все учесть.
Ведь у меня мама и сестренки. И разве я виноват, что он под вечер, в
темноте, сказал, что я немного поразомнусь. И пошел в темноте. И пошел
через полосу. Я подумал, что сейчас вернется - что-то у начальника свое,
на уме. Может, кто новый тут должен пройти, наш. И что там готовится это.
А он, полковник Шугов, за это несет полную и соответствующую
ответственность.
Он шагнул небыстро, а так же, как шагал до этого. И я вначале
нисколько не насторожился. Я ему крикнул уже сразу:
- Павел Афанасьевич!
Он учил меня так называть себя. И я назвал его так, очень гордясь
таким доверием.
Но доверие оказалось подмоченным. И я это еще не понимал.
Я ему крикнул:
- Стойте!
А он все шел и шел, не оглядываясь. Тогда я стал поначалу вверх
стрелять. Вы спрашиваете, как же я сразу не стрелял ему в спину. А если бы
он не был шпионом, а выражал себя так, как при службе? Что бы со мной
было? Ведь у меня мамка и сеструшечки родные. Вы вникните в это и поймете,
какое мое теперь состояние. Вроде всему я научился, а убить человека,
убить своего полковника в спину, не смог..."

Что я испытывал, пока читал это письмо? Я испытывал чувство нового
страха. Жил человек, старался быть честным и искренним, нес отлично
службу, выучился на шофера, чтобы помогать и матери, и сестрам, и вот так
все закончилось. Правый и скорый суд. И - нет человека. Нет больше
кормильца матери, сестрам.
Конечно, сестры подросли уже, они и сами себе зарабатывают, поди. Но
мама... Мама, которая всегда, как и моя мама, ждет кормильца, она никогда
не забудет, что случилось с ее сыном Петей Смирновым. Что ей написали?
Расстрелян? Или... Что-то такое, что, мол, попал в ситуацию, где
единственно возможный выход - смерть?
Я тщательно спрятал письмо в моем комсомольском сейфе и пошел в дом к
Мамчуру. Он жил в центре города (если считать пять-семь домов тут, да штаб
дивизии). Я постучал к нему в окошко. Он узнал меня и открыл дверь.
Майор пил чай. Супруги его не было, я знал, что она уехала к маме
рожать очередного мамчуренка.
- Садись, - пригласил майор и подвинул в мою сторону стул.
Я сел. Помолчав, сказал:
- Зачем вы дали мне только этот документ? Я его прочел. Есть ли у вас
документы о сержантах заставы?
- Есть, - кивнул головой Мамчур. - Ты будешь писать что-то опять в
верхи? Или это нужно для твоей работы?
- И для этого. И для того.
- Нет, я дам тебе лишь для твоего творчества. Ты довообразишь и
напишешь документальную ли, художественную ли вещь, в коей будет все это,
нежно, как говорится, - оскалился, - увязано. Лады?
Я кивнул головой.
Мамчур достал из своего портфеля новую папку и, подойдя ко мне, глядя
пронзительно в глаза, произнес:
- От себя отрываю. - Кивнул на портфель, добавил: - Все - тут ношу.
Ты знаешь - безопаснее. Здесь не будут шмонать. Станут искать в квартире.
Я разочаровался в этой папке. Тут шли лишь перечисления: кто
привлекался еще по делу полковника Шугова. Это на первом листке. На втором
говорилось о Павликове, начальнике заставы. Ничего нового. Куркуль.
Заботится лишь о собственной шкуре (если считать "куркульством" настоящую
заботу командира о своих подчиненных). Потом перечислялись фамилии
сержантов. Семи сержантов. Шаруйко, Матанцев, Веселов, Брыль, Кожушко,
Семенов и Давитошвили. Они были названы лишь по фамилии. Ни данных, ни
каких-либо сведений.
- И это все? - Я просмотрел папку тут же, при Мамчуре.
- Мало?
- Не скажу, что много.
- Тут очень много, если хорошо подумать. Ведь, прикинь, впервые
названы настоящие фамилии.
- Но есть же список личного состава в...
- В архиве? И вас туда допустят? - Мамчур тут же перешел на "вы".
- Есть в отряде.
- Отряд полностью расформирован. Все офицеры отряда выведены из
практической службы.
- Как это понять?
- Они уже не пограничники.
Я задумался: как же тогда должен искать имена, отчества сержантов?
- Ты правильно подумал. Уверен, ты не упомянул в своих письмах их
имена. Теперь ты можешь сослаться на этот документ, который у тебя на
руках, и сообщить их фамилии. Иначе любой комиссии долго искать каких-то
там сержантов, бывших пограничников расформированной и разогнанной
заставы.
Я тут же укусил майора:
- Вы же дали мне для творчества...
- Для творчества я держал бы это все у себя... Ты вот лучше что
запиши! Откуда были призваны сержанты. Шаруйко - Киевская область,
Мироновский район. Шаруйко с 1928 года, призывался уже после войны. Под
оккупацией не был. Оттуда же, вы сами знаете, в пограничные войска не
брали. Он один из того района, все остальные, с кем призывался, в воинских
частях. Далее, Матанцев из Сибири, Красноярский край. Больше о нем ничего
не знаю. Матанцев после ареста сопротивлялся. Поэтому загнан далеко,
трудно отыскать. Тем более, фамилия Матанцев в Сибири нередка. Веселов
из-под Москвы, город Электросталь. Записал? Брыль и Кожушко с Украины,
Днепропетровская область. Я тебе сказал по поводу Шаруйко. Что, мол, под
оккупацией, кто был, не брали. И что Шаруйко - единственный. С этими двумя
с Украины - Брылем и Кожушко - мне непонятно что-то. Шли они вроде потом
по переводу. Но больше тоже не знаю. Семенов - ленинградец, там живут его
родители. Они уже спохватились и настойчиво разыскивают сына: писем-то
нет! Давитошвили - тбилисец.
Я записал все.
- Приговора вы не видели? - спросил Мамчура.
- От восьми до двенадцати лет. Четырнадцать лишь Матанцеву. Я уже
тебе сказал, почему. За строптивость. Матанцев отказался признать вину...
Дома меня (я уже жил в маленькой комнатушке, но отдельной) поджидала
странная женщина, назвавшаяся артисткой. Я обычно активно следил за
культурной жизнью своего городка на краю пропасти. В последнее время у нас
появился поэт, которого Прудкогляд взял в литсотрудники, Петя Петров - с
коломенскую версту ростом, шумный, напористый. Ему отдали "культурную
часть" для освещения, они вместе с редактором вытаскивали из календаря
очередную биографию, тискали ее, чуть подправив, в газету, обижаясь на
меня за каждую крупную публикацию в республиканских и центральных газетах.
Я потому и не обратил внимания, что к нам приехал какой-то филиал
какого-то театра или какой-то филармонии. Вероника Кругловская
представляла этот филиал ролью чтицы-декламатора. Оказывается, она жила
непосредственно рядом с Еленой Мещерской совершенно случайно, где-то в
"сферах" не слишком и низких.
Мне было приятно получить из рук чтицы пахнущий теми сказочными
духами конверт. Он пришел быстро. Потому что чтица-декламатор, вся ее
труппа летела до Ташкента самолетом, а из Ташкента их перебросили на
военном транспорте, посадив на новом "вашем аэродроме", здесь, поблизости.
Кругловская Вероника стала щебетать, что она видит известного
журналиста (это, выходит, меня). "Я попыталась как-то взять ваш репертуар
и включить в свою программу. Мне очень приятно, что Елена Мещерская была
точна в характеристике, - все это без остановки, - и мне очень приятно
будет, если вы посетите сегодня наш концерт".
На этом приглашении бесцеремонно ворвался в мой кабинетик Петя
Петров. Он изумленно воскликнул:
- Какая у вас в гостях дама! Я такой сроду и не видел!
Петров стал тут же читать свои стихи и, по-моему, они сразу же
забыли, что я существую. Они пошли на улицу, а я крикнул:
- Петя, ты же зачем-то пришел?
- А-а! Да! В газете ошибка.
- Какая еще ошибка?
- А зайдите в типографию и посмотрите.
Я кинулся в типографию и сразу понял, что случилась беда. Там уже
находились начальник политотдела Матвеев, начальник СМЕРШа Шмаринов, его
новый работник Васильев. Матвеев мне спокойно сказал:
- Погляди, что ты наделал.
И подал мне газету, которую мы подписали с Мамчуром.
Я стал читать шпигель. И сразу нашел ошибку. Вместо И.В.Сталина
стояло В.И.Сталин. Я растерянно глядел на них. Васильев подошел ко мне
ближе и рысьими своими глазами изучал меня.
- Но, - сказал я, - мне кажется, что я не подписывал эту газету.
- Вам кажется? Или вы ее все-таки подписывали? - Васильев наступал на
меня своим худым измученным телом. Он был молод, ему всего-то исполнилось
месяц назад двадцать четыре года, однако он был очень настырный и уже
несколько раз донимал меня.
- Погодите, капитан, - заступился за меня тактичный и всегда
обходительный Матвеев. - Надо разобраться. Вы подписали с Мамчуром другую
газету?
- А чего тут разбираться? - Васильев снова наступал.
В это время появился из-за спины всех этих крупных начальников мой
редактор Прудкогляд. На глазах у него были слезы.
- Это не он. Это - я! - плаксиво произнес Прудкогляд. - Я поменял
шпигель. Сказал, чтобы его набрали покрупнее...
Матвеев глядел на кающегося Прудкогляда - редактор что-то еще говорил
- сочувственно. Потом тихо ему сказал:
- Веди в свой кабинет! - Поглядел на меня и добавил: - И вы шагайте с
нами.
Мы - они, начальство, широко, вперевалочку, а Прудкогляд и я - мелкой
трусцой - пошагали в кабинет редактора.
- Старый ты хрен! - бросил в лицо Прудкогляду начальник политотдела.
- Всегда-то ты найдешь всем работу! - И к Шмаринову: - Собрать все газетки
надо. Собрать. И уничтожить, пусть сам их сожжет!
Я пошел в свой кабинет. Руки у меня дрожали. Зашел Шмаринов. Мы давно
с ним не встречались. Как-то утратилась наша спортивная дружба после того,
как команда по сути распалась: несколько хороших игроков демобилизовалось.
Полковник сел на услужливо поданный мной стул. Я не мог еще
сдерживать себя, волновался.
- Я все хотел тебя спросить, - сказал полковник, - ты в Москве видел
Железновского?
- Я видел полковника Железновского в Ленинграде.
- Знаю, что полковник. А что же он там делал?
- Шерстил честной народ, - нервно выпалил я. - Вы не знаете?
- А ну потише, потише!
Я вытащил из стола ленинградскую газету.
- Поглядите. В тот самый период, когда там был Железновский со своей
командой.
Шмаринов взял из моих рук газету, не стал особенно вчитываться, лишь
пробежал глазами по заголовкам.
- Ну что же, нормально. Каждому свое... Он тебя видел?
- Встречался со мной. Но проститься не захотел. Наверное, узнал, что
я написал о незаконном аресте Соломии Яковлевны Зудько.
Шмаринов положил передо мной газету, встал:
- Может быть. Но ты тоже хорош. Такие вещи не пишут так.
- А как пишут? Со всеми советуются? В том числе и с вашей
организацией?
- Слушай, газетчик! А не много ты себе порой позволяешь? Ты знаешь, к
примеру, сколько твоего брата в тридцать седьмом полетело в места не столь
отдаленные?
- Но сейчас не тридцать седьмой год. Сейчас время послевоенное.
Газетчики не воспевали ли это время побед? За что их теперь куда-то
ссылать?
- Кольцовых много? Вот такого одного можно было бы за сегодняшнее и
по голове погладить... хорошей дубинкой. Ты что же такого редактора
имеешь? И никогда не доложишь, что он после подписания газеты цензором
берет и свое протаскивает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35