– Тряпки нет чистой? – спросил Дзержинский. – Да перенесите его в хату. Что он тут лежит! И голову повыше.
Он сам взял Оржовецкого сзади под мышки, приподнял и велел рябому мужичонке взять раненого за ноги. Раненый застонал.
– Каты, чтоб вы света божьего не видели! – закричала старуха, мать Оржовецкого.
В хате его положили на широкую скамейку. Дзержинский ножницами остриг ему бороду и стал при свете керосиновой лампешки рассматривать рану. В хате сделалось тихо, только плакала старуха мать.
– Пустяковая рана, – сказал Дзержинский. – Сейчас мы ее потуже затянем, и кровь остановится. Сорочку какую-нибудь порвите…
Кровь действительно быстро остановилась. Раненый перестал стонать. Старуха мать пришла в себя и удивленно спросила:
– Вы что же – лекарь? А такой молоденький.
Завязался разговор. С улицы пришел длинный всклокоченный человек и сказал, что будто бы назавтра приедут из города каратели и будут каждого десятого пороть. Никто не поверил, длинного подняли на смех.
– А мне что, – говорил он, – за что купил, за то и продаю. Только те бычки нам повылезут через бок. От посмотрите.
Мужчины вышли из своих хат, сели на бревна, закурили трубки. Настроение было тревожное. Несмотря на поздний час никто не спал.
– В экономии много работает людей из села? – спросил Дзержинский.
– Та человек две сотни есть, – сказал из темноты чей-то бас.
– И сейчас работают?
– Тем кормятся.
Чей-то звонкий голос сказал со злобой:
– Не бычков надо было резать, а кого другого.
– Двести человек завтра не должны выходить к помещику на работу, – сказал Дзержинский. – Если они не выйдут, работы остановятся и помещик начнет уступать. Двести человек – большая сила в экономии. Некому будет поить коней, доить коров, выгонять скот, работать в поле…
– Я ж давно говорил, – опять сказал звонкий голос, – я ж давно говорил. Вот он, умный человек, советует, то и я советовал.
Начали спорить. Кривой старик сказал, что это не годится, что это вроде бунта.
– А что плохого в бунте? – спросил звонкий голос.
Теперь Дзержинский разглядел этого парня со звонким голосом. Он был молод, немного курнос, брови у него были неровные, с изгибом, глаза упрямые, блестящие.
Спорили долго.
Когда взошла луна, возле дома раненого Оржовецкого собрался сход и постановил: на работу к помещику завтра не выходить, а кто пойдет, того поймать и запереть в амбар на замок.
До парома Дзержинского провожало человек шесть крестьян.
Опять пиликала гармошка. Ян – так звали парня со звонким голосом – шел рядом с Дзержинским, посмеивался, пошучивал, потом тихо спросил:
– Значит, бастуем?
– Откуда вы знаете это слово? – спросил Дзержинский.
– Оттуда, откуда и вы. – Усмехнувшись, он добавил – Я в городе работал, на фабрике. Потом машина три пальца оттяпала, выгнали. Вернулся домой. Было время – и я бастовал.
У перевоза попрощались. Дзержинский крепко пожал искалеченную руку парня, обещал наведываться в село.
Когда Дзержинский вернулся, на террасе еще играли в карты, а из залы доносились звуки и тенорок хозяина, певшего с дрожью в голосе:
Облекся мир волшебной дымкой,
Ничто в саду не шелохнет.
Но чу! Волшебной невидимкой,
Скрываясь, соловей поет…
– Кто идет? Остановись! – крикнул подпоручик, тасуя карты. Дзержинский остановился.
– Откуда вы? – спросила хозяйка, вглядываясь в темноту парка. – Гуляли? Идите к нам, у нас очень весело.
Дзержинский поднялся по ступенькам на террасу. Здесь были новые люди: становой пристав, еще не старый человек с апоплексической шеей и с золотыми зубами, и чрезвычайно аккуратного вида молодой офицер с длинной, как огурец, головой и очень белыми короткопалыми руками.
Подпоручик представил Дзержинского гостям:
– Учитель моего племяша.
Офицер щелкнул шпорами и сказал, пришепетывая:
– Лемешов.
– Подзенский, – сказал пристав, сверкнув золотыми зубами, – очень приятно.
Из залы на террасу вышел хозяин, взял Дзержинского под руку.
– Слышали новость? Чуть моего управляющего не убили.
– Да, я слышал, – неторопливо ответил Дзержинский, – но вы уже приняли меры.
Он кивнул на офицера и пристава.
– Пришлось вызвать роту, – сказал хозяин.
На одну секунду глаза их встретились. В темных зрачках гимназиста блеснул огонек и тотчас же погас. Он поправил рукой легкие, рассыпающиеся русые волосы, поклонился и, сказав, что ужинать не будет, ушел к себе. Окно в его комнате было открыто, лампа не горела, из парка тянуло свежестью и крепким, холодным запахом распускающейся сирени.
Не зажигая огня, Дзержинский лег на подоконник и долго смотрел на тяжелые купы деревьев, на поблескивающие под ровным светом полной луны луга, на неподвижную воду пруда… Все было тихо, неподвижно, спокойно.
Так он пролежал долго – до самой зари, а когда небо на востоке посветлело и спустилась роса, он встал, накинул шинель и, стараясь не скрипеть половицами, вышел из дому, отправился на молочную ферму экономии.
Было четыре часа. Обычно в это время из села в экономию уже идут один за другим батраки, но сейчас дорога была пустынна.
Возле фермы Дзержинский встретил управляющего. Немец приветливо снял шляпу, но лицо у него было озабоченное и невеселое.
– Нехороший день, – сказал он, – совсем нехорошее начало.
– А что? – спросил Дзержинский.
– В экономии – ни души, – сказал немец, – не вышли на работу. А те батраки и батрачки, что были, снялись и ушли к себе в село. Как вам это нравится?
– Мне это очень нравится, – серьезно ответил Дзержинский.
Немец поморгал, потом решил, что гимназист шутит, и засмеялся, качая головой.
– Никакого порядка нет, – сказал он. – Русских мужиков надо пороть. И русских, и польских, и литовских. Солеными розгами. Тогда будет хороший порядок.
– А вы не боитесь, что вас убьют? – спросил Дзержинский.
Управляющий достал из заднего кармана кожаных штанов большой плоский пистолет, подбросил его и, схватив за ствол, сказал:
– Ха! Как это называется? Семизарядный и бьет человека навылет. До свидания.
Он пошел к дому, а Дзержинский проводил его глазами и зашагал на ферму. У ворот молочной фермы, как возле казармы или порохового склада, стоял часовой с ранцем, со скаткой, с винтовкой.
– На военном положении ферма? – поинтересовался Дзержинский.
– Так точно, – стрельнув по сторонам озорными карими глазами, сказал солдат. – Бунта опасаются. А какой бунт? Я сам с этих мест, народ наш тихий…
– Пороть, говорят, будут? – спросил Дзержинский.
– Кого?
– Крестьян.
– Пороть?
– Ну да.
Солдат со злобой плюнул, потом сказал:
– Наше дело маленькое. Кого надо, выпорем. Прикажут – родного отца пороть будем. Служба!
Присев на скамью возле ворот, он поставил винтовку между ногами и свернул махорочную самокрутку. Потом, вкусно затянувшись дымом, спросил:
– Не из студентов часом?
– Нет.
– А из кого?
– Из гимназистов.
– Так, – задумчиво сказал солдат. – А чего рано ходите?
– Не спится.
– Чего же вам не спится?
– Вот вы людей сегодня будете пороть, – сказал Дзержинский, – какой же тут сон!
– А вам-то что?
Дзержинский сел рядом с солдатом на скамью.
Из всех батраков и батрачек, работавших в имении помещика, пришли в это утро на ферму только трое: глухонемой Артемий, страшной силы человек, крикливая пьяница-солдатка Зоська и тихий, со сладким голосом и голубыми глазами, нечистый на руку Пандурский. На скотном дворе творилось нечто небывалое: мычали недоенные коровы, ревели быки, которых некому было поить, блеяли козы. Недоенных коров не решались гнать на пастбище, а доить было некому. Быков следовало выгнать в поле, но трусливый Пандурский боялся свирепых, да еще непоенных животных, устрашающе гремящих цепями. Выпустили овец, те рванулись из ворот и, глупо блея, без пастуха побежали по дорожке к парку. Обычно стадо гоняли три-четыре пастуха, сейчас не было ни одного. Ворота в парке оказались открытыми – овцы тотчас побежали декоративной дорогой, специально сеянной травою. Из дому кинулись за овцами горничная, старик лакей и поваренок Фомка, но в эту минуту в парк ворвались один за другим четыре быка, неизвестно кем выпущенные из сарая. Горничная завизжала, овцы помчались по клумбам, разбился на куски огромный стеклянный шар, украшавший цветник. Подпоручик выскочил на террасу в белье, с револьвером и, не разобрав толком, что случилось, стал палить по овцам. В одной шинели выскочил становой, решил, что по парку мечется бешеный бык, сорвал со стены английский охотничий карабин и наповал свалил лучшего быка фермы – племенного, два раза премированного. Стась, забравшись на стол, таращил круглые глаза и кричал дурным голосом:
– Бей! Круши! Бей! Ломай!..
Наконец выскочил на крыльцо хозяин дома, схватил себя за голову и простонал:
– О, идиоты!..
Кто-то прыскал матери Стася в лицо водой, подпоручик хохотал, становой разводил руками и говорил:
– Простите великодушно, я спросонья никогда ничего не понимаю.
Как обычно, в десять часов утра Дзержинский сел заниматься со Стасем. Несмотря на то, что и учитель, и ученик были взволнованы, занятия шли удовлетворительно. Стась прилежно, высунув язык, решал задачи, но изредка бегал к окну и сообщал:
– Быка еще не убрали.
Потом вдруг хохотал и говорил:
– Вы бы видели, что там делалось! У меня до сих пор болит живот от смеха. А папа сказал, что этот день довел его до белого каления. Феликс Эдмундович, что такое бе-ло-е ка-ле-ние, а?
Днем становому подали рессорную коляску, и он уехал в село чинить суд и расправу, то есть выяснить, кто именно «тюкнул» трех помещичьих быков. С собою он взял двух стражников – бородатых, угрюмого вида мужиков с бляхами – и двенадцать человек солдат понадежнее. Вернулся он довольно скоро, выпил рюмку водки и сказал, оскалив золотые зубы:
– Выпорем соколиков завтра при всем честном народе.
– Нашли? – спросил подпоручик.
– Да разве найдешь! – ответил становой. – Спущу шкуру с каждого десятого – перестанут небось колобродить.
Дзержинский сидел бледный, покусывая губы. У Ста-я горели щеки. Мать Стася вздохнула.
– Это ужасно, это ужасно. Надо быть милосердными.
– К кому милосердными? – грубо спросил подпоручик. – Домилосердствовались до открытого разбоя – радуйтесь!
Второй завтрак прошел в молчании. Офицер с головой, напоминающей огурец, вдруг прокашлялся и сказал, что его солдаты могут с вечера заняться всеми хозяйственными работами по имению.
– Они у меня молодцы, – говорил он, ставя точки там, где их вовсе не полагалось. – Славные ребята. Я их не мармелажу. Военных нельзя нюнить. Слуги отечеству. Царю слуги. Дрессированные, как обезьяны. На смотру имел благодарность. Бригадный генерал благодарил. Нет, с капустой. Не ем.
После завтрака Дзержинский пошел в село, но недалеко от реки, в поле, встретил Яна.
– Завтра будут пороть, – сказал Дзержинский, – а сегодня на работы станут солдаты. Подослали бы в роту кого побойчее.
– Уже посланы.
– Ну и что?
– С ночи послали. Разговаривают.
– Поосторожнее бы надо.
– Сейчас сам туда пойду, – сказал Ян, – может, кого из виленских там встречу… А ночью мужики наши в лес подадутся. Черта их там найдешь. Бурелом такой – одни медведи гуляют. Пересидят пока что. Солдаты небось не век здесь торчать будут.
Легли на траву возле дорожки. Ян закурил.
– Надоело, – говорил он, глядя в голубое, ясное, высокое небо, – живем хуже зверей. Управляющий помыкает, приказчик помыкает, сам помещик помыкает. Люди мы или нет? Или мы, может, вовсе и не люди? Как это – пороть! Как это так: почтенного мужика и, здрасте, пожалуйста, драть как сидорову козу. Может, я с ума сошел? Может, все это мне привиделось?
Он сел, далеко забросил окурок и лающим от волнения голосом сказал:
– Всех под корень истребить надо, все крапивное семя извести. Или, может, убить станового?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30