– Отец делает докторский обход, – говорили чекисты.
КАРТОШКА С САЛОМ
Страна тогда голодала, голодали и чекисты.
В доме на Лубянке, где помещалась ЧК, большими праздниками считали те дни, когда в столовой подавали суп с кониной или рагу из конины.
Обедал Дзержинский вместе со всеми – в столовой – и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет.
– Я не барин, – говорил он, – успею сходить пообедать.
Но часто не успевал и оставался голодным.
В такие дни чекисты старались позаботиться о нём и накормить.
Один чекист привёз как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала.
Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале. От жареного сала по коридору шёл вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили:
– Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.
Постепенно все узнали, что жарят картошку для Дзержинского. Один за другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.
– Да разве так надо жарить, – ворчали некоторые.
– Нас надо было позвать, мы бы научили…
– Жарят правильно, – говорили другие.
– Нет, неправильно, – возражали третьи.
А повар вдруг рассердился и сказал:
– Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу – картошку не зажарю? Уходите, а то я нервничаю.
Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понёс её так бережно, будто это не картошка, а драгоценность или динамит, который может взорваться.
– Что это? – спросил Дзержинский.
– Кушанье, – ответил курьер.
– Я вижу, что кушанье, – сердито сказал Дзержинский. – Да откуда картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное?
– Зачем лошадиное, – обиделся курьер. – Не лошадиное, а свиное.
Дзержинский удивлённо покачал головой, взял было уже вилку, но вдруг спросил:
– А другие что ели?
– Картошку с салом, – подумав, сказал курьер.
– Правда?
– Правда.
Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в столовую. К телефону подошёл повар.
– Чем сегодня кормили людей? – спросил Дзержинский.
Повар молчал.
– Вы слушаете? – спросил Дзержинский.
– Сегодня на обед была картошка с салом, – сказал повар.
Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у первого же встречного человека;
– Что вы ели на обед?
– Картошку с салом, Феликс Эдмундович.
Ещё у двух людей Дзержинский спросил, что они ели.
– Картошку с салом.
Тогда он вернулся к себе и стал есть. Так чекисты заботились о Дзержинском.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Секретарь тихонько отворил дверь и пропустил перед собой невысокого человека в рваном тулупе, обросшего бородой и очень худого. Синие яркие глаза незнакомца блестели так, будто у него был жар.
– Садитесь, – сказал Дзержинский, – и рассказывайте. Что у вас там случилось и кто вы такой? Только коротко: у меня мало времени.
Он достал из ящика стола аккуратно завёрнутый в бумагу кусок чёрного хлеба и стал ужинать, а незнакомец – фамилия его была Сидоренко – начал рассказывать.
Он работал в одном маленьком городке на Украине. Никакого особенного образования у него нет, но он коммунист, читал сочинения товарища Ленина и многое другое. Работы у него хватает, каждый день с утра до поздней ночи он занят своим делом. Работа, конечно, не какая-нибудь особенно ответственная, не нарком, это само собой понятно, но в своём роде его работа тоже требует нервов и еще раз нервов. Короче говоря, он, Сидоренко Никифор Иванович, заведует складом. Вернее, заведовал до этой проклятой истории, а теперь он уже и не заведующий, а арестант, да ещё беглый, как всё равно враг, контра или вор-бандит…
– Как беглый? – спросил Дзержинский.
– От так и беглый, – ответил Сидоренко. – Такой беглый, что ни жена, ни детки не знают, или жив ихний чоловик и батько, или нет.
– Я что-то плохо понимаю, – сказал Дзержинский.
– А я так и совсем ничего не понимаю, – ответил Сидоренко и стал рассказывать дальше.
Короче говоря, один начальник, по фамилии Рубель, берёт и присылает на склад до Сидоренки курьера, старую бабку Спидначальную. И та бабка приносит Сидоренке записку, в которой чёрным по белому написано, чтобы он выдал курьеру, товарищу Спидначальной Агафье, два одеяла из фондов для личных нужд семьи так называемого товарища Рубеля.
Сидоренко, конечно, никаких одеял не дал, а старухе, бабке Спидначальной, ещё прочитал хорошую отповедь, чтобы она не смела приходить с такими отношениями от своего Рубеля.
И, чтобы ей было неповадно, вредной бабке Агафье, у неё на глазах порвал в мелкие клочки отношение Рубеля.
Бабка-курьерша ушла, а он сел писать список.
Вдруг приходит – кто бы вы думали? – сам Рубель со своим наганом, в папахе и с гранатами.
– Давай одеяла!
Сидоренко отвечает:
– Нет у меня для вас никаких одеял. У меня одеяла для раненых красных бойцов, а не для вас…
Тогда Рубель кричит:
– Я сам пострадавший, припадочный! Какое ты имеешь право?..
Сидоренко опять ему отвечает:
– Дай боже, чтобы все люди были такие здоровые, как тот бык Васька и как вы лично. И проходите из помещения, мне надо составить список, а вы задерживаете работу.
Ну и пошёл крик. Рубель кричит «Давай!», Сидоренко отвечает: «Быка Ваську заставишь, а товарища Сидоренко не заставишь».
Короче говоря, Рубель написал на Сидоренко клевету и так повёл дело, что хоть плачь. Будто Сидоренко предлагал ему, Рубелю, поднять восстание против Советской власти, будто Сидоренко уже имеет дружков для этого дела, а сам он будто и есть главный атаман.
И главным свидетелем выставил курьера Спидначальную, дурную бабку Агафью. Научил её что надо говорить, и всё в порядке.
Конечно, Сидоренко арестовали и посадили в тюрьму. Но он убежал из-под стражи и подался в Москву, к товарищу Дзержинскому.
Как добирался, это даже и передать нельзя. Но добрался.
– Так, – сказал Дзержинский. – Ну и что же вы от меня хотите?
– Короче говоря, справедливости, – ответил Сидоренко. – То есть я не желаю за свою честность гнить в тюрьме. В чём дело? Пускай лучше Рубель гниёт, когда он на меня такой донос написал.
Дзержинский помолчал, поглядел на Сидоренко, потом спросил:
– Послушайте, вам не приходило в голову, что вы можете убежать? Не в Москву, не ко мне, а, просто убежать – и концы в воду.
– Приходило, и даже вполне свободно мог убежать: есть у меня дядя родной, мог убежать к нему…
– Ну?
– Пусть медведь бегает, а я не побегу, – спокойно и убеждённо сказал Сидоренко.
– Почему?
– Як вам пришёл, – ответил Сидоренко, – к вам лично, к товарищу Феликсу Дзержинскому. Я член партии, вы тоже член партии. Вы, конечно, большой человек, но и я тоже ничего, могу пригодиться. Я так думаю, что на свете, в конечном счете, справедливость имеется и себя всё же оказывает. Короче говоря, надо вам, товарищ Дзержинский, в моём деле подразобраться. А покуда дайте мне записочку в тюрьму: выспаться мне надо, мороз сильный, а я вроде бы простудился.
Дзержинский улыбнулся.
– Вот вам в Дом крестьянина записка, – сказал он, – там вас и накормят. Через две недели придёте…
– Значит, доверяете? – спросил Сидоренко.
Дзержинский не ответил.
Через две недели дело Сидоренко было выяснено. Он оказался действительно честным человеком. В секретариате Дзержинского ему выдали на дорогу три фунта хлеба, две селёдки, два грамма сахарину и шесть коробок спичек – не виданное богатство по тем временам. Кроме того, Сидоренко получил большой мандат, в котором было написано, чтоб ему оказывали содействие при проезде по железным дорогам.
ДВА ПОРТРЕТА
Товарищи отговаривали художника от этой затеи. Они говорили ему, что Дзержинский даже не примет художника, что смешно думать о портрете, что художнику надобно выбросить всю эту затею из головы…
Но он не выбросил эту затею. Он собрал у себя все фотографии Дзержинского и подолгу всматривался в лицо, так поразившее его несколько дней назад. Совсем случайно он видел Дзержинского издали на улице, и там же в сутолоке решил: «Я его буду рисовать, я должен его рисовать, я не могу не рисовать его».
Но что могли дать фотографии – мертвые и случайные? Разве уловлено ими то удивительно легкое, юношеское лицо, которое он видел давеча на улице? И глаза под козырьком военной фуражки – острый блеск зрачков и длинные, необыкновенно красивые ресницы.
В тот же день художник ехал на извозчике, Дзержинский в автомобиле, большом и старомодном. Автомобиль был открытый, Дзержинский ехал один – сидел рядом с шофером и читал сложенную «Правду». Улицу переходили войска, и ждать пришлось долго. Извозчичий жеребец выплясывал рядом с машиной и горячился, бил подковами по булыжной мостовой. Художник видел, как Дзержинский поднял от газеты голову, как он пальцами поправил фуражку и как стал смотреть на жеребца – сначала с удивлением, потом любуясь, как он протянул руку и потрепал коня по морде, по бархатистым ноздрям, как копь чуть не укусил Дзержинского и как Дзержинский вдруг засмеялся.
Вот в эту самую секунду, когда он засмеялся, художник решил его рисовать: веселое, совсем еще юное лицо, прекрасные, чистые глаза и сильная рука с тонкими пальцами… Он видел, с какой железной силой эта рука взялась за недоуздок и потянула разгоряченную морду жеребца…
Но войска прошли, автомобиль, обдав художника бензиновой гарью, исчез. Рысак, выбрасывая сильные ноги, помчался по Мясницкой, да разве догнать…
Удивленно-веселые, широко открытые глаза и улыбающийся рот – этого выражения не было нигде. Фотографии были тождественные, серьезные – профиль, анфас, опять профиль, три четверти. Дзержинский у телефона. Дзержинский среди своих сотрудников. И по фотографиям видно, как не любит он сниматься и как не до этого ему.
Похож ли он на карточках?
Наверное, похож, но совсем не похож на того Дзержинского, которого художник видел давеча в автомобиле на Мясницкой.
Нет, рисовать по фотографиям невозможно!
И художник начал искать человека, который бы свел его с Дзержинским.
Искал он долго и безуспешно до тех пор, пока один знакомый комиссар ЧК не посоветовал ему бросить раз навсегда всякие попытки попасть к Дзержинскому по знакомству.
– Но что же мне делать? – спросил художник. – Ведь должен я попасть к нему.
– Ну и идите.
– Меня же не пустят.
– А вы попробуйте.
– Что же пробовать, когда это безнадежно.
– А вы все-таки попробуйте. Запишитесь на прием. И скажите отцу прямо и честно, что вы хотите рисовать…
– Какому отцу? – не понял художник. Комиссар слегка порозовел, поправил очки и, глядя в сторону, объяснил, кого чекисты называют отцом. Было странно слышать, как старый человек, запинаясь от неловкости, с суровой и грубоватой нежностью говорит об отце чекистов, значительно более молодом, чем многие из его «сыновей».
– Да-с, – сказал он в заключение, – из моих слов вы можете без особого труда догадаться, что к Дзержинскому по знакомству не попадают. Если у него есть хоть одна секунда времени, он вас примет без всяких знакомств, а если времени у него нет, то он вас не примет, от кого бы вы ни пришли. Так что мой вам совет, дорогой юноша, попытайтесь. Попытка – не пытка, а спрос – не беда. В одном я вас могу уверить со спокойной совестью: с вами будут абсолютно вежливы, и если вам будет отказано, то в такой форме, что вы обиды не испытаете.
– Я должен написать его портрет! – сказал художник.
– Желаю вам удачи, – ответил комиссар.
В дежурной он прождал около часу, курил и обдумывал, как он войдет к председателю ЧК и что он ему скажет. Он приготовил короткую и убедительную речь; ему казалось, что речь выразительна. Несколько раз в уме он повторил все с первого до последнего слова и остался доволен собой.
Наконец дежурный вызвал художника и протянул ему пропуск. Художник вошел к секретарю Дзержинского и не очень вразумительно рассказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30