Начальник неловко сел на край дивана и поджал под себя ноги в залатанных, но начищенных до блеска сапогах. Он глядел на Дзержинского исподлобья, и левая щека дергалась. Видимо, он только что побрился и, бреясь, порезался, потому что на подбородке у него был наклеен кусочек бумаги. «Торопился, – подумал Дзержинский, – торопился и порезался. И боится».
– Так, – сказал Дзержинский. – Что же у вас тут делается на станции, а?
Начальник молчал. Большой, сильной ладонью он поглаживал отворот шинели и смотрел на Дзержинского в упор.
– Можно подумать, что у вас тут просто какая-то организация саботажников и негодяев, – сказал Дзержинский, – что вы нарочно не отправляете крепежный лес в Донецкий бассейн.
– Нет уж, – сказал начальник станции.
– Так ведь вы могли потратить один вагон леса и отправить эшелон… Ведь голова же у вас есть на плечах? Ведь вы думать умеете?
– Никак нет, – негромко произнес начальник станции, – хоть голова у меня и имеется, но думать и рассуждать я не обучен. Мне действительно это в голову приходило, но я не решался.
– Почему?
– Боялся.
– Да чего, чего? – воскликнул Дзержинский.
– Боялся, что скажут: тебя, дурака, поставили дело делать, а не рассуждать. Ты должен выполнять приказание, а ежели приказания не было – и исполнять тебе нечего.
Он был бледен, но смотрел теперь прямо, и в глазах его больше не было страха. Только щека по-прежнему дергалась да ноги он поджимал под себя.
Помолчали.
– А сторожили вы по собственному почину? – спросил Дзержинский.
– Так точно, – ответил начальник станции. – Для того, чтобы сторожить, не надо было тратить казенное добро.
– Не казенное, а народное, – сказал Дзержинский, – Народное.
– Так точно, – повторил начальник, – народное.
Опять помолчали.
– Я буду арестован? – спросил вдруг начальник станции.
– Что? – не понял Дзержинский.
– Буду ли я арестован? – повторил начальник станции.
– Нет, не будете, – внезапно улыбнувшись своей удивительной скорбной улыбкой, сказал Дзержинский. – За что же вас арестовывать?
И, дотронувшись до руки начальника станции, он добавил:
– Только вот что. Вы дальше думайте сами. Я понимаю: старая Россия старалась нас всех превратить в бездушные машины, мы все были лишены самостоятельности, за самостоятельность нас жестоко били, но сейчас совсем не то: нам нужно думать и делать самим. За нас никто не будет думать. Поняли?
– Понял! – тихо сказал начальник станции.
– Ну вот и хорошо.
Дзержинский встал. За ним встал и начальник станции.
– Идите и отправляйте поезда, – сказал Дзержинский. – Поймите раз навсегда, что вы больше не маленький человек, не захолустный начальник станции, а что вы такой человек, от которого очень многое зависит… Ну… до свиданья.
И, протянув руку начальнику станции, он спросил:
– А что это были за люди – маленького роста, с которыми вы по ночам дежурите?
– Они не маленького роста, – сказал начальник станции. – Это просто мои дети. Мальчики. И для своих лет они даже довольно рослые.
– Вот что, – сказал Дзержинский, – дети! И много их у вас?
– Шестеро.
– Да, – сказал Дзержинский, – порядком. А мне, знаете, даже в голову не пришло, что это дети. Как сон какой-то: «с левого борта пиратский корабль», «выпей стакан доброго грогу».
Начальник слегка порозовел и опустил голову.
– Что же это значит – пиратский корабль с левого борта? – спросил Дзержинский. – И грог?
– Это игра у нас, товарищ народный комиссар, – сказал начальник станции, – иначе им скучно сторожить эшелон. Вот я и придумал такую игру со словами насчет пиратов и грога. Я раньше выписывал для них журнал под названием «Природа и люди», а также «Мир приключений». Они и начитались. За этими словами и мороз ребятам переносить легче.
Начальник станции совсем покраснел и, смущенно улыбаясь, добавил:
– А насчет грога вы не думайте. Это у нас кипяток называется, для интересу, – грог. Как-то ловчее грогу выпить добрый стакан, чем незаправленного кипяточку…
Еще два дня специальный поезд Дзержинского простоял на станции. За это время ушли эшелоны, и начальник станции со своим взводом пиратов и с супругой приходил в вагон председателя ЧК пить чай. В этих случаях Дзержинский называл чай грогом, а на прощание рассказал мальчикам о том, как в свое время бежал из ссылки и как со своими товарищами бунтовал в Александровском централе. Мальчики слушали раскрыв рты. Провожая гостей, Дзержинский сказал мальчикам, что если им случится быть в Москве, пусть зайдут к нему в гости.
ИНЖЕНЕР САЗОНОВ
Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал секретаря и, продолжая перелистывать бумаги, сказал:
– Тут у нас теперь работает инженер Сазонов – из Вятки перевели. Надо узнать, какие у него условия работы, как дома, есть ли помощники – писать, чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания – истощен человек и работает очень много. Завтраки какие-нибудь ему организовать, а?
К началу доклада Дзержинский опоздал, – было срочное дело в ЧК, и, когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.
«Постарел Сазонов с тех пор, – садясь рядом с машинистом Верейко, подумал Дзержинский. – Голова совсем седая, голос не такой, как раньше».
– Интересный был доклад? – спросил Дзержинский у Верейко.
– Ничего, толковый! – ответил старый машинист. – Большой специалист, его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни…
В это мгновение Сазонов встретился взглядом с Дзержинским, осекся на полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего он здесь, на трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:
– Вот эта цифра: двадцать три процента.
В зале задвигались. Двадцать три процента! Цифра означала неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.
– Какие двадцать три процента? – с места спросил Дзержинский. – Откуда вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру?
Сделалось очень тихо. Дзержинский стоял у открытого окна, опершись руками на спинку стула, – высокий, в белой рубашке. Ветерок чуть шевелил его мягкие, легкие волосы. Глаза смотрели строго, лоб прорезала крутая складка.
– Вы проверили цифру?
– Я запросил, и мне дали эту цифру.
– Кто вам дал ее?
– Инженер Макашеев.
В зале засмеялись. Председательствующий позвонил и сказал резко:
– Инженер Макашеев более интересовался мешочничеством, нежели своими прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно, товарищ Сазонов, выгнали из наркомата…
Сазонов молчал.
– Продолжайте! – сказал председательствующий.
– Инженер Макашеев честный человек! – твердо произнес Сазонов. – Я его хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством – печальное недоразумение, которое, конечно, разъяснится.
Дзержинский усмехнулся, и Сазонов заметил эту усмешку. В глазах инженера мелькнуло упрямое выражение. «Помнит! – подумал Дзержинский. – Помнит и не верит! Ну что же, поверит! Непременно поверит!»
– Подсчет неисправных тележек произведен неправильно! – сказал Дзержинский. – И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а дело в старых, бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся. Как все произошло с этими процентами? Инженер Макашеев потребовал справку от своего секретаря, секретарь передал требование дальше – в соответствующий отдел, отдел – в подотдел, подотдел – в подоподотдел, и пошла писать губерния до той последней инстанции, которой надлежало эту справку изготовить. Затем бумажка стала совершать свой путь к Макашееву, а оттуда к Сазонову, и кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились до двадцати трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев.
Участники совещания зашумели, машинист Верейко сердито засмеялся, кто-то сзади сказал басом:
– Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось поточнее считает. Там не ошибается.
– Два и три десятых, товарищ Сазонов, – повторил Дзержинский, – это несколько меняет картину – не так ли? Так вот не лучше ли было бы вам лично, без вашего «честного» Макашеева, без промежуточных отделов и подотделов, без всего того бюрократизма, который остался нам в наследство от департаментов и присутствий, затребовать эту справку лично и проверить ее лично, не полагаясь на Макашеева.
– Я не могу не доверять людям, товарищ нарком, – напряженно сказал Сазонов.
– Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!
Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал, потом с трудом собрался с мыслями и медленно стал отвечать на вопрос по поводу рационализации. Было видно, как дрожат у него руки, когда он перелистывал свой большой, старый, потертый блокнот. Машинист Верейко нагнулся к Дзержинскому и шепотом сказал:
– Словно бы напугался чего-то.
По поводу рационализации Сазонов говорил плохо и скучно. Видимо, он никак не мог сосредоточиться, и выходило так, что восьмичасовой рабочий день и рационализация трудно совместимы на транспорте. Креме того, не хватает специалистов, особенно инженеров.
– Напоминаю! – с места сказал Дзержинский. – Восьмичасовой рабочий день должен дать увеличение производительности труда, а не наоборот. Люди теперь работают не на хозяина, а на себя. Советская власть – это власть рабочих и крестьян, власть народа, и не понимать этого может только не наш человек.
Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.
– А, ей же богу, у него температура повышенная! – сказал Верейко. – Здорово так говорил, а теперь невесть чего болтает. Испанка, может, или сыпняк начинается. Меня, когда тиф начинался, двое сынов держали и племянник. Бежать хотел! Или…
Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского:
– Или… может, он вас испугался?
– Меня?
– Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения, вы еще и чекист – гроза всех контриков на свете.
Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко.
– Старый спец – вот и боится, – пояснил свою мысль Верейко. – Не понимает, что такое критика.
– Но он честный человек! – сказал Дзержинский. – Я знаю всю его жизнь. Честный и преданный нам человек.
Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно.
Дзержинский больше не подал ни одной реплики. Во время перерыва он подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год в Перми, Сазонов ответил, что, конечно, помнит.
– Нам пришлось тогда арестовывать кое-кого из ваших путейцев, – сказал Дзержинский, – а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и вы были задержаны органами ВЧК. Ненадолго, кажется?
– На несколько часов. – Инженер усмехнулся – Нелепая история! Меня, кажется, подозревали в том, что я родственник министра Сазонова, скрывший свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд.
Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову.
– А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем чистописания? Гимназия в Грайвороне?
– Совершенно верно.
– Сядемте! – предложил Дзержинский.
Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал – это было видно по тому, как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как порою вздрагивали его брови.
– Вы хорошо знали инженера путей сообщения Борейшу? Так же, как Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет Макашеева и мешочничества. Макашеев попал в очень грязную историю. Он не только пользовался своим служебным положением для провоза продуктов для себя – он выписывал фальшивые требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам… за взятки…
Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице.
– Вот как обстоит дело с Макашеевым, – сказал Дзержинский. – Так вот насчет Борейши…
– Борейша был мой ближайший друг! – почти с вызовом в голосе перебил Сазонов. – Мы с ним одного выпуска и…
– Ваш ближайший друг? – негромко переспросил Дзержинский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30