Тот, что был в кепке, вдруг властно крикнул:
– А ну, отойди назад! Сам Дзержинский едет – вот кто.
Какой-то захудалый человек, с клочкастой бороденкой, в разбитых сапогах, не поверил – подошел ближе.
– Где у вас штаб? – сурово спросил Дзержинский. Как туда проехать?
Толпа задвигалась. Один, в серой рубашке, приказал:
– Клименко, проводи! – и объяснил Дзержинскому – Двором придется ехать, товарищ Дзержинский, начальство скомандовало тут все перегородить…
Клименко – тот, что был с бороденкой, в разбитых сапогах, – пошел перед машиной, ласково советуя:
– Левее бери, машинист! Колдобина тут. Еще левее, засадишь самопер свой. Еще левее – вот по-над помойкой, вот где рукой показываю…
Потом шел рядом с Дзержинским, спрашивая тихо:
– Неужели иначе нельзя? Давеча сам Александрович собрание сделал – грозится каждого третьего расстрелять, если кто изменит великому, говорит, делу. А какое оно такое великое дело? Ребята сомневаются – зачем шум подняли? Которые с перепою проспались – запротестовали: мы не хотим против Ильича идти! Костька Садовый так сказал – его тут на месте и застрелил сам Попов. Лежит под стеночкой; а за что убили человека?
– Уходите отсюда все, пока целы! – резко сказал Дзержинский. – Кого возьмем с оружием в руках, того щадить не будем. Против своих братьев, против рабочих и крестьян мятеж подняли. Кто ты сам-то?
– А водопроводчик я! – сказал Клименко. – Шестнадцать лет при этом деле состою…
Человек в офицерской кожаной куртке с бархатным воротничком, в ремнях, в маленькой барашковой шапочке, преградил Дзержинскому дорогу, нагло усмехаясь маленьким женским ртом, спросил:
– Кого я вижу? Неужели сам товарищ Дзержинский?
– Проводите меня в штаб! – сухо и спокойно сказал Дзержинский.
– А вот штаб! Вот, где пулемет у двери. Только ничего хорошего вас там не ожидает, смею вас уверить…
Не отвечая, Дзержинский перешел переулок; толпа перед ним расступилась; было слышно, как Клименко за спиной Дзержинского торопливо объясняет:
– Сам, один приехал, вот вам крест святой – приехал в машине: где, спрашивает, штаб? Даже без фуражки идет, фуражку в машине оставил…
В особняке два раза подряд хлопнули выстрелы. Клименко испуганно спросил у высокого, с обвисшими усами, сильно выпившего дядьки:
– Судят?
– Судят, – затягиваясь махоркой, сказал дядька.
– Которого уже?
– Шестого застрелил. Ванная комната там есть и в ней вроде прудок – плавать, вот там и стреляет.
– Александрович?
– Он…
– Слушай, Фомичев, – быстро, шепотом, захлебываясь заговорил Клименко, – слушай, друг, мы земляки, одного огорода картошки, верь не верь, чтоб дети мои померли с голоду, коли вру, Фомичев, мне сейчас сам Дзержинский, сам лично сказал: давай уходите отсюда, пока целы, на своих братьев пошли; кого возьмем с оружием в руках – пощады не будет. Слушай, Фомичев, больно нам надо за этих акул пропадать. Слушай, ты меня сейчас под стенку подвести можешь, я тебе говорю, давай собирай ребят, которые понадежнее, я тут все щели знаю, уйдем, покаемся, ничего нам не будет, а, Фомичев?
Фомичев нагнулся к маленькому Клименко, заглянул ему в глаза:
– Сам Дзержинский так сказал? Не врешь?
– Та господи! – в отчаянии опять зашептал Клименко, и бороденка его задрожала. – Обманули ж нас. Обманули Александрович с Поповым, мы без понятия… Разве ж можно против Ленина идти, Фомичев?
Вдвоем они отошли в сторону, встали под низкие ворота, потом к ним подошел Жерихов – бывший повар из студенческой столовой, с ним еще трое…
– Гранаты бери! – сурово командовал Фомичев. – Отобьемся, граната дело такое – надежное. Клименко поведет. Сначала как бы прогуливаться будем, выпивши, ну, а потом нырнем. Там всего один человек и стоит – лабазник Гущин. Я его, собаку, знаю, приколоть – и на свободе…
Впятером развалисто, валкой походкой они вышли из подворотни, свернули в переулок, подождали…
Дзержинский в это время медленно поднимался по лестнице Морозовского особняка. Где-то в конце коридора еще раз глухо грохнул пистолетный выстрел. Двое часовых с карабинами испуганно пропустили председателя ВЧК. Из раскрытых дверей бильярдной доносилась песня:
Как у нас да у нас проявился приказ
Про дешевое вино – полтора рубля ведро.
Как старик-то испил, он рассудок погубил,
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Висячая керосиновая лампа освещала комнату с двумя бильярдами, с лепными, закопченными потолками, с ободранными штофными обоями. На краю бильярда, свесив безжизненные, словно без костей, ноги, сидел узколицый, бледный гармонист. Возле него, перебирая по наборному паркету каблуками, пристукивая, прищелкивая с оттяжечкой пальцами, прохаживался корявый человечишка, с серьгой в ухе и каменной улыбочкой. Он все собирался сплясать, да не мог, сбивался. На полу у стен, на обоих бильярдах и под бильярдами спала «братва» вповалку; где чьи руки, где чьи ноги – не разобрать. Тут же играли в карты; деньги и золотые вещи навалом лежали где попало. Здоровенный парень – косая сажень в плечах – пил спирт из маленькой серебряной стопочки; выпивал стопочку, закусывал сахаром с серебряной ложечки.
– Где Попов? – громко спросил Дзержинский.
В бильярдной стало потише, кто-то из спящих оборвал храп на высокой ноте.
– А тебе… на что Попов? – сразу откликнулся корявый человечишка. И пошел к Дзержинскому косенькими, пританцовывающими шажками.
Другой, в папахе, трезвый, отпихнул корявого, подошел вплотную к Дзержинскому и сказал твердо:
– Напрасно сюда пришли, гражданин Дзержинский.
Корявый опять полез вперед, значительно поднял вверх грязный палец:
– Заявляю категорически и ответственно: идите отсюдова, пока что худого не сотворилось. Тут вам подчинения нету. Тут самостоятельная республика, которая восставшая и не может более находиться…
Гармонист завыл снова:
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Сквозь вой Дзержинский услышал за своей спиной короткое щелканье и резко обернулся; приземистый, беловолосый, с плоским лицом финн поднимал огромный, тяжелый пистолет. Чтобы вернее попасть, финн уложил ствол пистолета на сгиб левой руки и целился, прищурив один глаз.
– В грудь стреляй! – крикнул ему Дзержинский. – Или ты умеешь стрелять только в спину?
Он шагнул вперед, вырвал у убийцы пистолет, швырнул на паркет и молча несколько секунд смотрел в белые от страха глаза, В бильярдной сделалось тихо, игроки бросили карты; было слышно, как проснувшаяся оса бьется в стекло.
– Где Попов?
Никто не ответил. Где-то близко опять хлопнул пистолетный выстрел. Гармонист сидел неподвижно, спустив гармонь на колени, – засыпал. Дзержинский не торопясь повернулся спиной к финну и тотчас же услышал, как кто-то быстрым, сиплым шепотом приказал:
– Брось, Виртанен!
Не убыстряя шага, не оборачиваясь, Дзержинский прошел всю бильярдную, пнул сапогом попавшуюся по пути четверть с самогоном; бутыль, жалобно тренькнув, разбилась, самогонка полилась по паркету. Так и не обернувшись на добрую сотню взглядов, сверливших ему спину, худой, в солдатской, чисто выстиранной гимнастерке, без фуражки, с пушистыми, золотящимися волосами – один среди пьяных мятежников, – он прошел еще две комнаты спокойным, размеренным шагом, изредка спрашивая:
– Где Попов? Где Александрович?
Его узнавали, перед ним подтягивались, обдергивали ремень… Смелость, сила духа, мужество и спокойствие Дзержинского поднялись до той степени, когда трезвеют пьяные, пугаются далеко не трусливые, теряют самообладание забубённые головы. Обвешанные лимонками и гранатами, татуированные, они не верили ни в бога, ни в черта, ни в папу, ни в маму, ни в вороний гай, ни в волчий вой – ни во что, кроме пули в упор да удара клинком от плеча до бедра…
Один такой – с блеклым, сморщенным личиком, с вытекшим, навеки закрывшимся глазом, с огромными руками душителя – загородил какую-то резную дверь и спросил скопческим голосом:
– Кого, кого? Попова тебе надо?
– С дороги! – тихо, одними губами приказал Дзержинский. – Ну!
Циклоп оскалился, но Дзержинский сдвинул его с пути, и бандит поддался – Дзержинский мог идти дальше, путь был свободен, как вдруг кто-то крикнул напряженным, страстным, злым голосом:
– Товарищ Дзержинский? Где же правда?
И Дзержинский остановился.
Тут, в зале, на подоконниках, на инкрустированных медью столиках, везде горели свечи, воткнутые в бутылки. Мерцающий свет дико озарят всклокоченные головы, папахи, матросские бескозырки, толпу, шедшую за Дзержинским из других комнат Морозовского особняка, и тех, кто спал здесь, раскинувшись на полу, пьяных и трезвых, солдат, матросов, бывших приказчиков и портных, зубного техника в косо насаженном пенсне, хромого провизора, ставшего кавалеристом, громилу, нашедшего себе дело по душе при штабе Попова, девицу в платочке, лузгающую семечки, и того, который спросил, где же правда.
Дзержинский вгляделся: к нему протискивался человек лет пятидесяти, с простым и грубым лицом. На нем был солдатский ватник с тесемками, подпоясанный ремнем, непомерно большие башмаки. Странно и горячо блестели на его ничем не примечательном лице большие, исступленные глаза, и было видно, что человек измучен и ему непременно надобно говорить.
– Где правда? – опять закричал он. – Ты к нам пришел без страха, ты нам, значит, веришь; скажи, где правда? За что воевать? Один говорит – туды стреляй, будет тебе все, как надо. Другой говорит – сюды стреляй, тоже будет, как надо. Ты сколько лет в тюрьмах мыкаешься за народ, ты бесстрашно пришел к нам, к безобразным, к пьяным, и не подольстился, самогону четверть разбил. Ты Ленина видаешь – говори нам все без утайки, говори, как жить! Пока говорить будешь – никто тебя не тронет, самого Александровича застрелю, не побоюсь. Говори, чего такое есть продотряды, почему крепкого хозяина разоряете, говори все как есть – правду…
Циклоп стоял за спиной Дзержинского, в душном зале гудела толпа, люди напирали друг на друга. Кто-то стал ругаться; его ударили в зубы, на мгновение завязалась драка, и тотчас же опять все стихло. Светлыми, яркими глазами Дзержинский оглядел людей; бледные щеки его вспыхнули румянцем, он встряхнул головой, подался вперед, прямо к жарко дышащим людям, и сказал так, как он один умел говорить – грустно и жестко, сказал правду, только чистую правду.
– Вы обмануты, понимаете? Обмануты жалкими, ничтожными изменниками, ищущими только личного благополучия, только власти, только своекорыстия! Вас подло обманули, вас натравили против законнейшей в мире власти людей труда, вас напоили спиртом, украденным из аптек, вам дали деньги, украденные у государства, к вам втесались уголовники, громилы, отродье человечества…
Легким движением он глубже втиснулся в раздавшуюся толпу и подтащил к свече человека в пиджаке с чужого плеча, с зачесами на лысеющей голове. Выкатив глаза, человек пробовал было вырваться из рук Дзержинского, но толпа угрожающе зашумела.
– Вон он! – сказал Дзержинский. – Его кличка Добрый. Знаете почему? В тринадцатом году дети помешали ему грабить, и он топором порубил троих. Хорош?
Добрый выкрутился наконец из рук Дзержинского и юркнул в толпу, но его отшвырнули, и он прижался к стене, закрыв голову руками, чтобы не били по голове. Но его никто и не собирался бить – о нем уже забыли.
Жесткими, сильными, простыми и понятными словами Дзержинский говорил теперь о хлебе, и о том, почему остановились заводы и фабрики. Он говорил о спекулянтах и мешочниках, о великой битве за хлеб, о том, что делает правительство для спасения страны от голода, говорил о том, как в Царицыне навели порядок, как пойдут оттуда эшелоны с зерном, как, несомненно, наладится жизнь и какая это будет прекрасная жизнь. Он говорил о Ленине, о Ленине и о бессонных ночах в Кремле, говорил о том, что много еще предстоит пережить трудного, что матери еще будут терять своих сыновей и будет еще литься кровь честных тружеников, но победа восторжествует и взойдет над исстрадавшейся землей…
– Значит, верно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– А ну, отойди назад! Сам Дзержинский едет – вот кто.
Какой-то захудалый человек, с клочкастой бороденкой, в разбитых сапогах, не поверил – подошел ближе.
– Где у вас штаб? – сурово спросил Дзержинский. Как туда проехать?
Толпа задвигалась. Один, в серой рубашке, приказал:
– Клименко, проводи! – и объяснил Дзержинскому – Двором придется ехать, товарищ Дзержинский, начальство скомандовало тут все перегородить…
Клименко – тот, что был с бороденкой, в разбитых сапогах, – пошел перед машиной, ласково советуя:
– Левее бери, машинист! Колдобина тут. Еще левее, засадишь самопер свой. Еще левее – вот по-над помойкой, вот где рукой показываю…
Потом шел рядом с Дзержинским, спрашивая тихо:
– Неужели иначе нельзя? Давеча сам Александрович собрание сделал – грозится каждого третьего расстрелять, если кто изменит великому, говорит, делу. А какое оно такое великое дело? Ребята сомневаются – зачем шум подняли? Которые с перепою проспались – запротестовали: мы не хотим против Ильича идти! Костька Садовый так сказал – его тут на месте и застрелил сам Попов. Лежит под стеночкой; а за что убили человека?
– Уходите отсюда все, пока целы! – резко сказал Дзержинский. – Кого возьмем с оружием в руках, того щадить не будем. Против своих братьев, против рабочих и крестьян мятеж подняли. Кто ты сам-то?
– А водопроводчик я! – сказал Клименко. – Шестнадцать лет при этом деле состою…
Человек в офицерской кожаной куртке с бархатным воротничком, в ремнях, в маленькой барашковой шапочке, преградил Дзержинскому дорогу, нагло усмехаясь маленьким женским ртом, спросил:
– Кого я вижу? Неужели сам товарищ Дзержинский?
– Проводите меня в штаб! – сухо и спокойно сказал Дзержинский.
– А вот штаб! Вот, где пулемет у двери. Только ничего хорошего вас там не ожидает, смею вас уверить…
Не отвечая, Дзержинский перешел переулок; толпа перед ним расступилась; было слышно, как Клименко за спиной Дзержинского торопливо объясняет:
– Сам, один приехал, вот вам крест святой – приехал в машине: где, спрашивает, штаб? Даже без фуражки идет, фуражку в машине оставил…
В особняке два раза подряд хлопнули выстрелы. Клименко испуганно спросил у высокого, с обвисшими усами, сильно выпившего дядьки:
– Судят?
– Судят, – затягиваясь махоркой, сказал дядька.
– Которого уже?
– Шестого застрелил. Ванная комната там есть и в ней вроде прудок – плавать, вот там и стреляет.
– Александрович?
– Он…
– Слушай, Фомичев, – быстро, шепотом, захлебываясь заговорил Клименко, – слушай, друг, мы земляки, одного огорода картошки, верь не верь, чтоб дети мои померли с голоду, коли вру, Фомичев, мне сейчас сам Дзержинский, сам лично сказал: давай уходите отсюда, пока целы, на своих братьев пошли; кого возьмем с оружием в руках – пощады не будет. Слушай, Фомичев, больно нам надо за этих акул пропадать. Слушай, ты меня сейчас под стенку подвести можешь, я тебе говорю, давай собирай ребят, которые понадежнее, я тут все щели знаю, уйдем, покаемся, ничего нам не будет, а, Фомичев?
Фомичев нагнулся к маленькому Клименко, заглянул ему в глаза:
– Сам Дзержинский так сказал? Не врешь?
– Та господи! – в отчаянии опять зашептал Клименко, и бороденка его задрожала. – Обманули ж нас. Обманули Александрович с Поповым, мы без понятия… Разве ж можно против Ленина идти, Фомичев?
Вдвоем они отошли в сторону, встали под низкие ворота, потом к ним подошел Жерихов – бывший повар из студенческой столовой, с ним еще трое…
– Гранаты бери! – сурово командовал Фомичев. – Отобьемся, граната дело такое – надежное. Клименко поведет. Сначала как бы прогуливаться будем, выпивши, ну, а потом нырнем. Там всего один человек и стоит – лабазник Гущин. Я его, собаку, знаю, приколоть – и на свободе…
Впятером развалисто, валкой походкой они вышли из подворотни, свернули в переулок, подождали…
Дзержинский в это время медленно поднимался по лестнице Морозовского особняка. Где-то в конце коридора еще раз глухо грохнул пистолетный выстрел. Двое часовых с карабинами испуганно пропустили председателя ВЧК. Из раскрытых дверей бильярдной доносилась песня:
Как у нас да у нас проявился приказ
Про дешевое вино – полтора рубля ведро.
Как старик-то испил, он рассудок погубил,
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Висячая керосиновая лампа освещала комнату с двумя бильярдами, с лепными, закопченными потолками, с ободранными штофными обоями. На краю бильярда, свесив безжизненные, словно без костей, ноги, сидел узколицый, бледный гармонист. Возле него, перебирая по наборному паркету каблуками, пристукивая, прищелкивая с оттяжечкой пальцами, прохаживался корявый человечишка, с серьгой в ухе и каменной улыбочкой. Он все собирался сплясать, да не мог, сбивался. На полу у стен, на обоих бильярдах и под бильярдами спала «братва» вповалку; где чьи руки, где чьи ноги – не разобрать. Тут же играли в карты; деньги и золотые вещи навалом лежали где попало. Здоровенный парень – косая сажень в плечах – пил спирт из маленькой серебряной стопочки; выпивал стопочку, закусывал сахаром с серебряной ложечки.
– Где Попов? – громко спросил Дзержинский.
В бильярдной стало потише, кто-то из спящих оборвал храп на высокой ноте.
– А тебе… на что Попов? – сразу откликнулся корявый человечишка. И пошел к Дзержинскому косенькими, пританцовывающими шажками.
Другой, в папахе, трезвый, отпихнул корявого, подошел вплотную к Дзержинскому и сказал твердо:
– Напрасно сюда пришли, гражданин Дзержинский.
Корявый опять полез вперед, значительно поднял вверх грязный палец:
– Заявляю категорически и ответственно: идите отсюдова, пока что худого не сотворилось. Тут вам подчинения нету. Тут самостоятельная республика, которая восставшая и не может более находиться…
Гармонист завыл снова:
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил…
Сквозь вой Дзержинский услышал за своей спиной короткое щелканье и резко обернулся; приземистый, беловолосый, с плоским лицом финн поднимал огромный, тяжелый пистолет. Чтобы вернее попасть, финн уложил ствол пистолета на сгиб левой руки и целился, прищурив один глаз.
– В грудь стреляй! – крикнул ему Дзержинский. – Или ты умеешь стрелять только в спину?
Он шагнул вперед, вырвал у убийцы пистолет, швырнул на паркет и молча несколько секунд смотрел в белые от страха глаза, В бильярдной сделалось тихо, игроки бросили карты; было слышно, как проснувшаяся оса бьется в стекло.
– Где Попов?
Никто не ответил. Где-то близко опять хлопнул пистолетный выстрел. Гармонист сидел неподвижно, спустив гармонь на колени, – засыпал. Дзержинский не торопясь повернулся спиной к финну и тотчас же услышал, как кто-то быстрым, сиплым шепотом приказал:
– Брось, Виртанен!
Не убыстряя шага, не оборачиваясь, Дзержинский прошел всю бильярдную, пнул сапогом попавшуюся по пути четверть с самогоном; бутыль, жалобно тренькнув, разбилась, самогонка полилась по паркету. Так и не обернувшись на добрую сотню взглядов, сверливших ему спину, худой, в солдатской, чисто выстиранной гимнастерке, без фуражки, с пушистыми, золотящимися волосами – один среди пьяных мятежников, – он прошел еще две комнаты спокойным, размеренным шагом, изредка спрашивая:
– Где Попов? Где Александрович?
Его узнавали, перед ним подтягивались, обдергивали ремень… Смелость, сила духа, мужество и спокойствие Дзержинского поднялись до той степени, когда трезвеют пьяные, пугаются далеко не трусливые, теряют самообладание забубённые головы. Обвешанные лимонками и гранатами, татуированные, они не верили ни в бога, ни в черта, ни в папу, ни в маму, ни в вороний гай, ни в волчий вой – ни во что, кроме пули в упор да удара клинком от плеча до бедра…
Один такой – с блеклым, сморщенным личиком, с вытекшим, навеки закрывшимся глазом, с огромными руками душителя – загородил какую-то резную дверь и спросил скопческим голосом:
– Кого, кого? Попова тебе надо?
– С дороги! – тихо, одними губами приказал Дзержинский. – Ну!
Циклоп оскалился, но Дзержинский сдвинул его с пути, и бандит поддался – Дзержинский мог идти дальше, путь был свободен, как вдруг кто-то крикнул напряженным, страстным, злым голосом:
– Товарищ Дзержинский? Где же правда?
И Дзержинский остановился.
Тут, в зале, на подоконниках, на инкрустированных медью столиках, везде горели свечи, воткнутые в бутылки. Мерцающий свет дико озарят всклокоченные головы, папахи, матросские бескозырки, толпу, шедшую за Дзержинским из других комнат Морозовского особняка, и тех, кто спал здесь, раскинувшись на полу, пьяных и трезвых, солдат, матросов, бывших приказчиков и портных, зубного техника в косо насаженном пенсне, хромого провизора, ставшего кавалеристом, громилу, нашедшего себе дело по душе при штабе Попова, девицу в платочке, лузгающую семечки, и того, который спросил, где же правда.
Дзержинский вгляделся: к нему протискивался человек лет пятидесяти, с простым и грубым лицом. На нем был солдатский ватник с тесемками, подпоясанный ремнем, непомерно большие башмаки. Странно и горячо блестели на его ничем не примечательном лице большие, исступленные глаза, и было видно, что человек измучен и ему непременно надобно говорить.
– Где правда? – опять закричал он. – Ты к нам пришел без страха, ты нам, значит, веришь; скажи, где правда? За что воевать? Один говорит – туды стреляй, будет тебе все, как надо. Другой говорит – сюды стреляй, тоже будет, как надо. Ты сколько лет в тюрьмах мыкаешься за народ, ты бесстрашно пришел к нам, к безобразным, к пьяным, и не подольстился, самогону четверть разбил. Ты Ленина видаешь – говори нам все без утайки, говори, как жить! Пока говорить будешь – никто тебя не тронет, самого Александровича застрелю, не побоюсь. Говори, чего такое есть продотряды, почему крепкого хозяина разоряете, говори все как есть – правду…
Циклоп стоял за спиной Дзержинского, в душном зале гудела толпа, люди напирали друг на друга. Кто-то стал ругаться; его ударили в зубы, на мгновение завязалась драка, и тотчас же опять все стихло. Светлыми, яркими глазами Дзержинский оглядел людей; бледные щеки его вспыхнули румянцем, он встряхнул головой, подался вперед, прямо к жарко дышащим людям, и сказал так, как он один умел говорить – грустно и жестко, сказал правду, только чистую правду.
– Вы обмануты, понимаете? Обмануты жалкими, ничтожными изменниками, ищущими только личного благополучия, только власти, только своекорыстия! Вас подло обманули, вас натравили против законнейшей в мире власти людей труда, вас напоили спиртом, украденным из аптек, вам дали деньги, украденные у государства, к вам втесались уголовники, громилы, отродье человечества…
Легким движением он глубже втиснулся в раздавшуюся толпу и подтащил к свече человека в пиджаке с чужого плеча, с зачесами на лысеющей голове. Выкатив глаза, человек пробовал было вырваться из рук Дзержинского, но толпа угрожающе зашумела.
– Вон он! – сказал Дзержинский. – Его кличка Добрый. Знаете почему? В тринадцатом году дети помешали ему грабить, и он топором порубил троих. Хорош?
Добрый выкрутился наконец из рук Дзержинского и юркнул в толпу, но его отшвырнули, и он прижался к стене, закрыв голову руками, чтобы не били по голове. Но его никто и не собирался бить – о нем уже забыли.
Жесткими, сильными, простыми и понятными словами Дзержинский говорил теперь о хлебе, и о том, почему остановились заводы и фабрики. Он говорил о спекулянтах и мешочниках, о великой битве за хлеб, о том, что делает правительство для спасения страны от голода, говорил о том, как в Царицыне навели порядок, как пойдут оттуда эшелоны с зерном, как, несомненно, наладится жизнь и какая это будет прекрасная жизнь. Он говорил о Ленине, о Ленине и о бессонных ночах в Кремле, говорил о том, что много еще предстоит пережить трудного, что матери еще будут терять своих сыновей и будет еще литься кровь честных тружеников, но победа восторжествует и взойдет над исстрадавшейся землей…
– Значит, верно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30