Он лег в узкую кровать, накрылся до самого носа одеялом и, протянув руку к ночнику, погасил свет. В наступившей темноте Левенталь увидел, что тетрадь светится.
Мягким зеленоватым светом. Его это очень заинтересовало. Он включил свет — свечение исчезло. Выключил — возникло вновь.
Видимо, листы пропитаны специальным составом. Скорее всего, на основе фосфора.
Левенталь накрыл тетрадь газетой, но загадочное свечение пробивалось наружу, как сквозь абажур. Он попробовал закрыть тетрадь тряпкой — результат оказался тот же. Он пробовал и так и этак и в конце концов пришел к выводу: свечение останавливал только тот кусок кожи, в которую тетрадь была завернута изначально.
Левенталь обнюхал все листы, но, видимо, состав не обладал запахом. Сделать химический анализ бумаги ему было жалко, он не мог заставить себя оторвать от страницы хотя бы кусочек, словно тетрадь была живым существом.
Так оно и оказалось.
Однажды в темноте он подошел к тетради и наугад открыл ее. На мгновение ему показалось, что загадочные символы, сбившиеся в беспорядочную кучу, моментально разбежались по своим местам и опять сложились в бесконечные сплошные строчки, лишенные промежутков.
«Наверное, привиделось», — решил Левенталь.
Но эта иллюзия повторилась снова и снова. Он забавлялся, как ребенок. Незаметно подкрадывался к тетради и распахивал ее: значки, как маленькие жуки, быстро рассаживались по невидимым жердочкам.
Тетрадь была живой. Рациональной частью своего мозга он понимал, что такого просто не может быть. Но иррациональное подсознание говорило совсем другое. Он словно обзавелся ручным динозавром: все кругом знают, что они вымерли, и я тоже знаю, но его надо выводить на улицу три раза в день, с этим ничего не поделаешь, иначе он загадит весь дом: это же динозавр, хоть он и не существует. Постепенно эта абсурдная мысль удобно улеглась в голове, как письмо — в конверте. Тетрадь была живой, вот и все. С этим приходилось считаться.
Как раз в то время он начал свои попытки хоть как-то систематизировать значки. Он выписывал их все подряд, пытаясь найти одинаковые. И не обнаружил. Переписав четыре страницы — около двух тысяч знаков — он уже понял, что, даже если перепишет всю тетрадь, двух одинаковых не найдет, но тем не менее продолжал работу.
Закончив шестую страницу, он решил сверить свои записи с оригиналом: может, что-нибудь напутал? Он почти не удивился, когда сделал еще одно открытие. А чему тут можно удивляться? Ведь он уже знал, что тетрадь — ЖИВАЯ.
Порядок символов в тетради был другим. Он изменился не сильно по сравнению с первоначальным, но все же изменился. На каждой странице десять-пятнадцать символов поменяли свое положение.
Он постарался вывести какую-то закономерность в их перестановках, но не преуспел. Где-то несколько значков подряд срывались с места и убегали на другую страницу, где-то — один или два менялись местами, но чаще всего — перемещение их было хаотическим, не поддающимся никакой систематизации.
Так Левенталь и жил: в постоянном ожидании новых сюрпризов.
Он уже знал о загадочных свойствах тетради, когда решился пойти к Тамбовцеву, чтобы добиться разрешения на встречу с Екатериной. Правда, эта встреча ничего не прояснила, но зато… Зато теперь — благодаря нехитрому обману — тетрадь была ЕГО. Иногда он чувствовал себя Горлумом, околдованным чарами Кольца. «Моя прелесть!»
Кроме маленьких мистических удовольствий от тетради была и практическая польза. Раньше Левенталь не высыпался по ночам. Он спал очень чутко (как старая дева в предвкушении долгожданного романтического приключения), а теперь — как убитый! Поначалу он не мог найти этому факту никакого объяснения, а потом понял — мышеловки каждое утро оказывались пустыми. Ни шорох под половицами, ни суетливая беготня под листами оргалита, которыми были обшиты бревенчатые стены, — ничто не беспокоило его.
Мыши покинули его дом. Навсегда. Будто вымерли…
* * *
Ирина медленно открыла глаза. В комнате был полумрак. Это хорошо, потому что яркий свет навалился бы на нее, как убийца, резал бы глаза безжалостной бритвой… Больно. Ей и так достаточно боли.
Она почувствовала, что у нее замерзли ноги.
Холодно… Они словно изо льда. Я не могу ими пошевелить.
Она посмотрела на свои ноги: казалось, они были залиты коричневой краской. Краска уже успела высохнуть, застыла на коже грубой прочной коркой.
Что это? Подушка…
На животе у нее лежала подушка.
Зачем она здесь?
Живот горел, будто бы туда высыпали пригоршню раскаленных углей. Хотелось снять подушку и посмотреть, что там такое… Но какое-то чувство (странное чувство, исходившее, казалось, из середины спины) подсказывало ей, что этого делать нельзя.
Готов поспорить, тебе не понравится то, что ты увидишь…
Голос возник в голове очень легко, будто из ниоткуда, фраза пролетела в лабиринте извилин безо всякого напряжения, оставив за собой светящийся след: «Не убирай подушку».
На белой наволочке расплылось странное пятно: в середине бурое, а по краям — бледно-желтое.
Откуда взялось это пятно? Я совсем недавно поменяла белье. Надо будет постирать. Обязательно постирать. Может, замочить прямо сейчас? Сейчас… Немножко отдохну, потом встану и замочу…
Что-то подсказывало ей, что она никогда уже не сможет этого сделать, но она гнала эту мысль прочь… Прочь!! От этой мысли становилось страшно.
Нет, я постираю наволочку, а в воскресенье испеку яблочный пирог. Придет Тамарка…
Внезапная судорога боли скрутила ее. Она и не подозревала, что у нее остались силы на ТАКУЮ боль. Еще мгновение назад она словно плыла по мягким волнам, только в животе немножко жгло… И ногам было холодно.
Но ведь это пустяк, правда? Если ногам холодно, надо взять одеяло, только и всего. Подумаешь, встану и возьму одеяло. Не развалюсь, не барыня. Лучше всего то, пуховое, которое мама подарила нам на свадьбу. Оно большое, мягкое…
Она старалась не думать про живот. Она знала, что там что-то не так. И одеялом тут не поможешь. Но она не хотела про это думать. Боль немного отпустила.
Ирина попробовала пошевелиться, изменить позу. Спина затекла и болела. Видимо, она уже долго сидела так: привалившись к деревянной раме кровати. Лучше лечь на пол.
Но не снимать подушку! Пусть она останется там, где лежит…
Она немного наклонилась вправо и расслабилась. Синтетический материал блузки заскользил по отполированной раме, и Ирина безвольно упала на пол, стукнувшись головой. Правда, боли она не почувствовала: наверное, ковер смягчил падение.
Или… Или вся боль ушла… туда…
Живот, словно подтверждая правильность ее опасений, разразился новым взрывом. Жевательные мышцы напряглись до предела, заставив челюсти щелкнуть. Издалека, будто со стороны, Ирина услышала громкий скрип. Даже не скрип — скрежет. Скрежет и хруст. Она успела подумать, что может сломать себе зубы.
Больше всего ей сейчас хотелось снова поплыть по мягким волнам, ощущая только холод в ногах. И — пусть оно будет, раз уж без этого нельзя — слабое жжение в животе. Такое, которое можно было вытерпеть.
Женщины всегда мучаются животами. Природа заставляет их мучиться. Каждый месяц. Да еще всякие болезни со странными названиями…
Раньше она знала эти мудреные словечки, они и сейчас были где-то рядом, кружились в голове, как многочисленные спутники вокруг Юпитера, но Ирина не могла ухватить их разумом. Раньше, бывало, за рюмкой ликера она объясняла подругам, что к чему, неизменно вызывая их восхищение — «надо же, Ирочка, и откуда ты все знаешь?!». Произносила эти колючие слова, заканчивающиеся непременно на «ит». Что-то там — «ит». Что-то — «ит». А вот что с ней сейчас такое — «ит»?
Надо сходить к Тамбовцеву. Он посадит в кресло с холодными стальными подставками для ног, посмотрит, помнет, пощупает и все скажет… Наверное, ничего серьезного… Боль уже проходит.
Ирина почувствовала, как мягкие приветливые волны подхватывают ее и несут, нежно несут… Так Валерка нес ее на руках: в белой пене свадебного платья.
Давно я уже не примеряла свое свадебное платье. Интересно, я сильно растолстела? Наверное, уже и не влезу. Да, с этой подушкой точно не влезу. Ничего, я…
Как хорошо засыпать… Только мне почему-то холодно… Ноги замерзли… И руки — тоже. Где же Валерка? Пусть принесет свадебное платье, я надену его, и сразу станет теплее. Нет! Нельзя его надевать. Я могу его испачкать… грязной подушкой. Лучше одеяло… Пусть принесет одеяло…
Она медленно скользила по мягким волнам, подставляя лицо свежему прохладному ветерку. Ветерок выжимал из глаз слезы, но ведь это — слезы счастья. Разве она не счастлива? У нее — красивый молодой муж. У нее — сын, умница, он так похож на отца. Они возвращаются на черной «Волге» — спасибо тестю, Семену Павловичу, заказал машины аж в самом Александрийске! — из загса. Валерий, не отрываясь, смотрит ей в глаза, и ей хочется плакать от счастья. За рулем сидит молчаливый шофер из фирмы «Заря». У него аккуратная короткая стрижка, на шее видны розовые следы от фурункулов. Ирина думает, что ему надо носить волосы подлиннее. Как у ее мужа. Красивые, густые черные волосы. Рядом с водителем сидит ее сын, Петя. Ему уже десять лет, и он так похож на…
Внезапно набежавшая волна сбила ее с мысли… Почему-то ей показалось, что все было не так. Что-то было не так, но что именно, она не могла вспомнить. Может, машина была не черная, а белая?.. Или Петя сидел за рулем? Ну конечно, он ведь уже вырос. У него своя машина, и он прекрасно водит. Онвезет счастливых отца и мать из загса в дом Ружецких, где уже ждут многочисленные гости. Весь город будет гулять у них. Ее мама запекла десяток кур, четырех гусей и двух молочных поросят. А на столе— опять-таки спасибо Семену Палычу, отличный мужик! — никакого самогона, только чистая водка, шампанское и настоящий заграничный коньяк. Дорогой! Какая же она счастливая! Чего ей еще надо? Рядом сидит муж, за рулем ее сын. Взрослый сын… Нет…
Ирине показалось, что она поняла, в чем тут дело. Ее сын. Он ведь — не от Валерки. Постойте? Разве такое может быть? Она едет из загса, она счастлива, она вышла замуж за Ружецкого. От кого еще может быть ее сын, кроме как от мужа — человека, с которым она только что связала свою судьбу? И даже — расписалась в какой-то книге с красным переплетом.
Волны продолжают ее мягко баюкать, но вода становится все Холоднее и холоднее. Но это даже хорошо. Теперь она не чувствует ни рук, ни ног. Им больше не холодно. Но зубы выбивают дробь.
Надо попросить Петю, чтобы он включил в машине печку. «Мне холодно, сынок!» Петя оборачивается… Но это не он. И не шофер. Это ее муж. Он ведет машину, послушно включает печку, даже достает одеяло, лежащее рядом с ним на пассажирском сиденье, и заботливо укрывает ее… Ирина чувствует, что ее плечи обнимает чья-то сильная рука. Обнимает не ласково, не с любовью, а как-то бездушно, по-хозяйски. Она боится поднять глаза и увидеть, кто это.
Нежные волны пропадают, уступая место раздирающей боли. Она смотрит вперед, сквозь лобовое стекло. Там, за поворотом, должен показаться дом Ружецких. Семен Палыч, спасибо тебе! Заказал свадебный кортеж аж в самом Александрийске — только для того, чтобы пересечь два перекрестка: от сельсовета до Первого переулка, там свернуть направо и с громким гудением клаксонов подъехать к дому. Ирина, видит, как он достает деньги, спрятанные в шкафу под газетой, устилающей бельевую полку. Большие руки с намертво въевшейся в трещины грязью немного дрожат, когда он их считает. Он боится, что ему не хватит. Шампанское в Александрийске можно купить только из-под полы, а ему так хочется, чтобы на столе было шампанское. Чтобы пробки били в потолок. Она знает, что сердце его обливается кровью всякий раз, когда тугая пенящаяся струя ополовинивает открытые бутылки, брызгает в салат и на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73