Сейчас это поле размером с два футбольных — 100 на 200 метров — было пустынно. Лишь две машины каталась по нему из конца в конец. Обычно бывало больше, но сейчас уже наступила корабельная ночь, и Игорь Иванов остался здесь только благодаря принципу, согласно которому отбой не может служить помехой для добровольной боевой подготовки.
А не так уж далеко от него, на расстоянии меньше километра, поскольку весь звездолет имел около километра в длину, точно так же не спал полковник Шубин. Он в который уже раз напряженно рассматривал компьютерную карту города Чайкина то в упор, то издали. Но как ни смотри, а все равно получалось, что у его фаланги для контроля над этим городом, есть ровно полторы машины на квадратный километр и один легионер на полторы тысячи жителей.
Правда, на карте были отмечены объекты особой важности, которые следовало взять под контроль в первую очередь, игнорируя до поры все остальное. Вокзалы, аэродромы, узлы связи, военные училища и академии, электростанции, подстанции, очистные сооружения, оборонные заводы, органы власти, пункты охраны порядка и бог знает что еще. Одних только категорий по списку больше десятка, а сколько самих объектов — и не сосчитать.
А у Шубина всего сотня боевых центурий — 48 линейных, 24 тяжелых и штурмовых, по восемь воздушных и десантных и 12 специальных. Получается по несколько объектов на каждую, а объекты между прочим, такие, что не со всяким и целая центурия справится.
Одна площадь Чайкина с тремя зданиями — окружным комиссариатом, управлением Органов и гробницей отца Майской революции — потребует никак не меньше десяти центурий — и то если, как обещано, помогут спецназ и десант.
День простоять и ночь продержаться… Интересно, а эти стратеги Закатное окружное управление Органов видели когда-нибудь хотя бы на фотографии? Один дом как два квартала, и по виду — чистая крепость с башнями. Попробуй-ка его взять.
А если его не взять, то какой же это контроль над городом…
33
Когда в камере, которая выходила окнами на юг, туда, где за домами пряталось море, стало совершенно нечем дышать от обилия людей, всех ее обитательниц вывели в коридор и построили шеренгами у стены.
Лана Казарина вышла из камеры одной из последних. Когда она попала в тюрьму, на всех сидящих в ней еще хватало спальных мест — но прошло всего несколько дней, и в камере стало негде даже стоять. И Лана радовалась, что на правах старожила сумела отвоевать себе место у окна, похожего на высокую крепостную бойницу без стекол и решеток.
Глядя на эту часть здания снаружи никто бы и не догадался, что перед ними тюремный блок. Окна-бойницы располагались рядом друг с другом, разделенные кирпичной кладкой, и снаружи казалось, что несколько бойниц составляют одно большое окно, навевающее ассоциации с земной готикой. Но каждая из бойниц сама по себе была настолько узкой и глубокой, что в нее нельзя было даже высунуть голову, а не то что вылезти наружу.
Кричать через окна запрещалось, а кидать на улицу какие-нибудь предметы вроде записок было бесполезно. Первый и второй этажи были шире, чем вышестоящие, и по свободному пространству, огороженному стеной с зубцами и башенками, ходили часовые.
Многие в городе знали, что в здании управления расположена тюрьма, однако думали почему-то, что она находится в подвале.
На самом же деле в подвале управления размещались только технические объекты — такие, как узел связи, подземный гараж, тюремная кухня и котельная, совмещенная с «печью для уничтожения вещественных доказательств».
Среди «вещественных доказательств», которые уничтожались в этой печи, львиную долю составляли трупы казненных и умерших на допросах, поэтому подвальное помещение рядом с гаражом часто называли еще «крематорием» или «утилизатором».
Крематорию разрешалось дымить лишь в темное время суток, поэтому смертные приговоры исполнялись только ночью. Раньше было принято с 21 часа до трех, но теперь уже несколько дней работала вторая смена, и режим поменялся. Вечерняя смена трудилась с восемнадцати и до полуночи, а утренняя — с полуночи и до шести утра.
Становясь в строй в коридоре четвертого этажа, Лана Казарина ничего еще об этом не знала. В ее камере было две женщины, приговоренных к смерти. Одна — жена офицера, которая без конца твердила, что власти во всем разберутся и ее отпустят, а вторая — девушка, которая хвасталась, что три года провела в банде и получила «вышку» по общему списку. Она лелеяла надежду, что ее пошлют на химзавод.
Среди целинцев постоянно ходили очень устойчивые слухи о том, что смертников в самой гуманной стране во Вселенной будто бы не расстреливают, а отправляют на особо вредное производство, где люди, конечно, быстро умирают — но все-таки не сразу и не от пули.
В Чайкине этот слух был еще более конкретным. Все знали, что при топливно-химическом комбинате на западной окраине города есть лагерь особого режима. И очень многие были уверены, что это и есть лагерь смертников.
Правда, этот лагерь был мужской, а в строю сейчас стояли одни женщины, которые провели в тюрьме от одного до пяти дней. Некоторых даже ни разу не допрашивали.
— Внимание! — объявил дежурный офицер тюрьмы. — В соответствии с решением Верховного суда Целинской Народной Республики об ускоренном судопроизводстве по делам об измене некоторые из вас сегодня, 25 апреля 666 года Майской революции заочно осуждены народным судом за соответствующие преступления. Сейчас народный судья зачитает ваши приговоры. Та, чья фамилия названа, должна выйти из строя, заслушать приговор и встать в другой строй напротив.
Низенький и лысый судья прокашлялся и невыразительным голосом прочитал по бумажке первую фамилию:
— Казарина Швитлана…
Не чувствуя под собою ног, Лана сделала два шага вперед. В отличие от многих других она знала, что ее ожидает. Ее допрашивали несколько раз и на каждом допросе без конца твердили: «Тебя расстреляют».
Она только не ожидала, что приговор будет вынесен так скоро.
— … За государственную измену в форме шпионажа и пособничество государственной измене в форме недонесения об особо опасном государственном преступлении, террористический акт против представителя власти и покушение на убийство приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу, — после небольшой паузы закончил судья.
Строй ахнул.
Некоторые девушки во все глаза рассматривали настоящую террористку и шпионку, босую, с разбитой губой, в рваной ночной рубашке, и думали, наверное, что ее захватили врасплох во сне, а она оказала вооруженное сопротивление — оттого и кровоподтеки на лице.
Но тут одной из этих изумленных девушек пришлось ахнуть вторично.
— Раманава Мария, — произнес судья, и эта девушка стала лихорадочно оглядываться по сторонам, ища, нет ли здесь ее тезки.
— Кто, я? — переспросила она, увидев, что никто другой из строя не выходит.
— Ты, ты, — подтвердил дежурный офицер. — Выйти из строя.
— Как я? — удивилась девушка. — Меня еще даже не допрашивали.
— Раманава Мария, — с нажимом повторил судья, — за государственную измену в форме пособничества шпионажу и недонесения об особо опасном государственном преступлении приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу.
— Как к расстрелу?! — снова подала голос Мария Раманава, девушка лет восемнадцати, которая выглядела не испуганной, а скорее удивленной. — Я же ни в чем не виновата! Я ничего не сделала! Меня с кем-то перепутали!
— Встать во второй строй! — рявкнул дежурный.
— Я не хочу. Нет! Я не пойду!
Она продолжала вопить и упираться, когда конвойные силой потащили ее к противоположной стене, а судья, не обращая на это внимания и лишь адекватно повысив голос, назвал следующую фамилию:
— Питрова Ирина…
Дальше все пошло своим чередом. Некоторые пытались протестовать, но их никто не слушал, а судья неожиданно зычным баритоном легко заглушал их неуверенные голоса. Только с одной девушкой случилась истерика, хотя ее фамилия еще не была названа. Не выдержав ожидания, она стала кататься по полу с криком: «Я не хочу! Не хочу!!!» и не успокоилась, пока конвойные не попинали ее хорошенько ногами.
Еще несколько женщин после объявления приговора упали в обморок, а когда высшую меру получила девочка лет двенадцати, в строю грузно свалилась на пол пожилая женщина, которая не имела к этой девочке никакого отношения.
Девица, которая неожиданно для всех и для себя самой получила десять лет лишения свободы, так обрадовалась, что пустилась в пляс и попыталась поцеловать судью, за что схлопотала десять суток карцера.
А другая молодая женщина, в которой Лана Казарина узнала учительницу начальных классов из своей школы, получив «вышку» одной из последних, воскликнула ошеломленно:
— Этого не может быть! Это совершенно невозможно! В нашей стране в одном городе никак не может быть столько изменников сразу.
Наконец чтение приговоров закончилось. Судья сложил свои бумаги, а дежурный офицер достал из папки другой листок и начал зачитывать фамилии без имен и объяснений. Названные выходили вперед из второго строя — кроме двух, которые были вызваны из первого. Эти двое были ранее приговоренные к смерти офицерская жена и девушка, которая гордилась своими подвигами в банде.
Своей фамилии Лана Казарина в этом списке не услышала, да и вообще в строю приговоренных осталось стоять у стены больше женщин, чем по команде дежурного вышло вперед.
Тем, которые вышли, дежурный скомандовал:
— Налево! Сомкнуть ряд! Руки назад. Шагом марш!
— Куда их? — спросила одна из оставшихся, адресуясь к дежурному или конвою. Но те ничего не ответили, а учительница начальных классов, которая тоже осталась у стены, неуверенно предположила:
— В другую камеру, наверное.
— Прекратить разговоры! — зарычал на них дежурный. — Направо в камеру шагом марш!
Заходя в свою ставшую уже привычной камеру женщины успели увидеть, как открылась дверь соседней камеры, тоже женской, и ее обитательницы стали выходить в коридор.
— Не может быть… — повторила еще раз учительница начальных классов, а Лана Казарина, протиснувшись к ней поближе, стала убеждать ее, что сотрудники Органов — это предатели, которые поставили себе целью истребить всех честных людей в Народной Целине.
34
Исполнитель приговоров к высшей мере наказания младший лейтенант Органов Данила Гарбенка вышел на свою новую работу уже в третий раз. В первую свою смену он был помощником исполнителя при расстреле мужчин. Во второй раз он уже стрелял сам, а помогал ему старшина из конвоя — но исполняли они опять мужчин.
Теперь же ему предстояло работать в одиночку. Сокращенный боевой расчет — конвойный в предбаннике и исполнитель без помощника.
Когда двадцать женщин завели в предбанник, Гарбенка вышел к ним, волнуясь больше обычного, и, стоя в дверях расстрельной камеры, объявил:
— Я обязан предупредить, что нарушение порядка исполнения приговора, неповиновение членам боевого расчета и оказание сопротивления карается специальным наказанием в виде утилизации тела осужденного в печи без предварительного умерщвления.
На слове «умерщвление» Гарбенка запнулся, и этим тотчас же воспользовалась Маша Раманава.
— Как исполнения?! — воскликнула она. — Что, прямо сейчас?!
— Тихо! — оборвал ее Гарбенка.
Сбившись, он забыл текст предупреждения, и пришлось заканчивать его своими словами:
— И это… В общем, нарушение порядка лишает права на помилование, вот. Короче, если кто будет рыпаться, того сожгут в печке живьем, понятно? И никакой помиловки нарушителю не будет.
— А так будет? Будет, да?! — с надеждой выкрикнула Маша.
— А это как начальство прикажет.
Гарбенка врал. Про помилование в расстрельной камере не слышали в управлении даже старожилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59