Помилования вообще изредка случались, но тогда смертника приводили не в расстрельную камеру, а в кабинет начальника тюрьмы и там сообщали ему радостную новость.
Конечно, обычно и промежутки между приговором и расстрелом бывали дольше. Это только теперь персоналу тюрьмы официально заявили, что время уже военное и работать теперь придется по законам такового. И в частности, без всяких кассаций и апелляций расстреливать смертников в кратчайший срок после вынесения приговора.
Но все равно романтические истории с гонцом, приносящим весть о помиловании прямо к эшафоту, когда над жертвой уже занесен топор — это было не в духе суровых целинских Органов.
Смертникам о возможном помиловании говорили только для того, чтобы сократить до минимума сопротивление и истерики. Надежда умирает последней. Кто же станет нарушать порядок, если с одной стороны — специальное наказание в виде сожжения в топке живьем, а с другой — шанс на помилование, в который многие верят до тех пор, пока пуля не вонзится в затылок.
Закончив предупреждение, Гарбенка вернулся в расстрельную камеру и створки двойных дверей, похожих на двери лифта, сомкнулись за его спиной.
— Это что, меня сейчас убьют? — беспомощно произнесла Маша Раманава.
— Не убьют, а расстреляют, — поправил конвойный. — Понимать надо.
Пока Маша пыталась понять разницу, на конвойного накинулась девушка из банды, которую звали Швитлана Казакова. Только в отличие от дочери генерала Казарина она предпочитала называть себя не Ланой, а Швиетой.
Она попыталась добиться от конвойного подтверждения, что под словом «расстрел» понимается отправка на химзавод, но простодушный вертухай не стал ее обманывать.
— Да нет, — сказал он. — Просто стрельнут в голову и все.
И Казакова поняла, что это действительно все.
— Будет больно? — спросила она.
— Да нет, — ответил конвойный. — Ты и не почувствуешь ничего.
— Нет, — тряхнула головой Казакова. — Это больно. Я знаю. Я видела, как убивают.
Конвойный молча пожал плечами. Ему было все равно. Он стоял у входа в предбанник, подпирая спиной запертую дверь, с автоматом на груди и пальцем на спусковом крючке. Но это не остановило Машу Раманаву, до которой, наконец, дошел смысл разговора вертухая с девушкой из банды.
— Выпустите меня! — кричала Маша, пытаясь прорваться к двери. — Вы не имеете права! Пустите!!! Я не хочу!
Конвойный оттолкнул девушку от себя автоматом и передернул затвор. И тут как раз снова открылась дверь в расстрельную камеру.
— А ну пошла туда! — скомандовал Маше конвойный. — Быстро! Бегом! Ты что — в крематорий захотела?!
Крематорий Машу не испугал. Гораздо страшнее был автомат, который смотрел ей прямо в грудь. Конвойный напирал и его палец на спусковом крючке нервно подрагивал, хотя вертухай тоже заучивал наизусть параграфы устава, запрещающие стрелять по осужденным в неурочное время без крайней необходимости.
Маша отступала до самой двери расстрельной камеры, а там споткнулась о порожек и упала на спину.
Она тут же вскочила, не зная, куда кинуться теперь. А пока она думала, расстрельная камера снова оказалась отрезана от предбанника. Тихий стук сходящихся створок, щелчок автоматического замка — и все, пути назад нет.
Гарбенка сидел в углу у стола и что-то писал.
— Фамилия? — спросил он, не поднимая головы.
— Раманава, — машинально ответила Маша.
— Раманава, — повторил Гарбенка и стал перебирать карточки, разложенные на столе тонкими пачками по алфавиту. — Ага, вот. Раманава Мария.
— Мария, — подтвердила девушка. — Вы понимаете, меня с кем-то перепутали. Это же так часто встречается. Раманава Мария. Наверное, какая-то другая… Однофамилица.
— Да, конечно, — кивнул Гарбенка. — Раздевайся.
— Что? — переспросила Маша. — Зачем?
— Так положено, — ответил Данила. — Одежду кидай в утилизатор.
Он ручкой указал на торчащее из стены нечто, напоминающее увеличенное жерло мусоропровода без крышки.
Маша поначалу решила, что Гарбенка вымогает у нее взятку телом, и собралась уже возмутиться, но когда он приказал выбросить одежду в мусоропровод, девушка поняла, что дело не в этом.
— Вы что, правда хотите меня убить? — озадаченно сказала она.
— Слушай, ты! — разозлился Гарбенка. — Если ты еще чего-то не поняла, я сейчас вызову спецконвой и отправлю тебя вниз. Там ты сразу все поймешь. Как начнут поджаривать тебе пятки, так и поймешь. А ну раздевайся!
Маша вздрогнула от последнего выкрика и, вжавшись спиной в стену, стала, путаясь в пуговицах, расстегивать блузку, говоря:
— Но так же нельзя! Это не по закону.
— Не знаю, по закону или нет, а вчера одну такую как раз сожгли. Вы там у себя в камере не слышали, как она орала? А то у меня до сих пор уши закладывает.
После этих слов Маша уже больше не возмущалась и ничего не переспрашивала. Ее тон стал неуверенным, она не то умоляла, не то убеждала и упрашивала, адресуясь к здравому смыслу собеседника.
— Вы поймите, меня нельзя убивать! Это не по закону. Меня должны помиловать. Они разберутся и меня отпустят. Я не хочу умирать. Я не могу. Мне восемнадцать неделю назад исполнилось. Я молодая. Я жить хочу. Я же не виновата ни в чем. Я ничего не сделала. Это все отец. Он предатель, я знаю. Но я же не виновата. Я все про него рассказала!
— Это тоже снимай, — сказал Гарбенка, когда девушка разделась до белья и остановилась.
— Руки назад, — скомандовал он, когда Маша предстала перед ним в позе стыдливой купальщицы, застигнутой врасплох.
С интересом оглядев ее с ног до головы, Гарбенка задумчиво почесал в затылке, памятуя о словах инструктора, что никто не знает, что палач делает наедине с жертвой в расстрельной камере, потому что живые не видят, а мертвые молчат. Но по здравом размышлении он решил, что с этой девчонкой будет слишком много возни, д она к тому же наверняка еще и целочка, а это — удовольствие ниже среднего.
— Иди вон туда, к стене, — сказал он, указав рукой в сторону коридорчика, который отходил от общего пространства камеры и заканчивался стеной, обитой чем-то вроде пенопласта.
Коридорчик был ярко освещен, а пенопласт изрыт пулями.
Маша держа руки за спиной прошла, спотыкаясь, по коридорчику до торцовой стенки и, уткнувшись в нее, остановилась и оглянулась.
Мужчин Гарбенка с напарником всегда ставили к стене лицом и стреляли в затылок. А тут Гарбенка подумал, не повернуть ли девчонку к стенке задом, а к себе передом. Так ведь интереснее, а главное — инструкции не противоречит. Там сказано — стрелять в голову, а о том, в какое место головы конкретно, нет ни слова.
Но стрелять в лицо человека, который на тебя смотрит… Нет, так ведь и рука может дрогнуть.
— Отвернись! — приказал Маше Гарбенка.
Она хотела еще что-то возразить, но вдруг осознала, что это совершенно бесполезно. Не будет никакого помилования, и ее действительно сейчас расстреляют.
— Не убивайте меня, пожалуйста, — прошептала она стенке, осторожно трогая рукой щербину от пули в пенопласте.
Гарбенка ничего не ответил. Он был занят. Втолкнув в барабан револьвера один патрон, исполнитель приговоров встал у девушки за спиной и метров с двух выстрелил ей в затылок.
Маша упала на спину, и рука ее легла на грудь, словно пытаясь прикрыть наготу и после смерти. Над переносицей кровило выходное отверстие, а открытые глаза смотрели на Гарбенку с укоризной. Так ему, во всяком случае, показалось, и он поспешил отвернуться и отойти к другой стене, из которой выпирал рычаг, похожий на стоп-кран в поездах.
Гарбенка дернул за рычаг, и пол коридорчика, на котором лежала мертвая Маша, разошелся, как бомболюк бомбардировщика. Тело свалилось вниз и было слышно, как он шмякнулось о бетон в помещении крематория.
Пока пол становился на место, Гарбенка взглянул на часы и сунул в рот папиросу. Потом отошел к столу и стал писать что-то в карточке. А стряхивая пепел с папиросы, мимоходом нажал на кнопку, открывая дверь в предбанник.
— Вы палач, да? — спросила, входя в расстрельную камеру Швиета Казакова.
— Я — исполнитель приговоров, — поправил он. — Фамилия?
— Казакова.
— Раздевайся, — сказал Гарбенка, перебирая карточки на букву «К».
— Ты прям как доктор, — заметила Казакова, снимая через голову платье.
— А я и есть доктор. Лечу народ от всякой заразы.
— А может, оно и хорошо, — сказала Казакова, бросая свои тряпки в утилизатор. — На этом химзаводе подохнешь в мучениях, а результат все равно один. А так… Правда тут у вас не больно убивают?
— А вот сейчас и попробуешь, — усмехнулся Гарбенка.
Ладная девчонка, которая не плакала, не просила пощады и даже не прятала в ладонях свои прелести, ему понравилась. И девица из банды, которая за свою короткую жизнь успела перепробовать много мужиков, это почувствовала.
На этот раз открытия дверей в предбаннике ждали долго. Ведь еще со времен святой инквизиции, когда приговоренные к сожжению ведьмы отдавались у подножия костра своим палачам, известно, что такая предсмертная любовь имеет особый вкус. Женщина, осознавая, что это в последний раз, старается изо всех сил и получает ощущения небывалые, и мужчине тоже передается ее огонь.
Гарбенка долго не мог отдышаться, и рука его ходила ходуном, а Казакова стояла у стенки к нему лицом и ждала. Она сама так захотела, и Гарбенка лишь попросил ее:
— Закрой глаза.
Швиета послушалась, но Гарбенка никак не мог прицелиться ей в лоб, так, что она, не выдержав, закричала:
— Стреляй! Ну стреляй же, наконец, черт бы тебя побрал!
В предбаннике, сквозь толстые стены и звукоизолирующие двери, выстрел был, как обычно, не слышен. Просто опять распахнулись створки, и первой в очереди на расстрел оказалась на этот раз двенадцатилетняя девочка.
А там, за дверью, Гарбенка снова бросил взгляд на часы и с досадой поморщился. Время бежало стремительно, и на горячую разбойницу Казакову он потратил слишком много, а ему по сегодняшней разнарядке предстояло исполнить еще восемьдесят смертниц.
35
Шла предпоследняя неделя перед началом освободительного похода, и первые несколько сотен офицеров, освобожденных из-под стражи под залог семей, уже были возвращены в строй. Их везли на восток со всех концов страны, а их жены, дети, братья и сестры, родители и племянники сидели по тюрьмам, уже получив свои смертные приговоры, но пока что с отсрочкой исполнения и надеждой на помилование.
Некоторые из участников этой глобальной операции поговаривали, что сажать всю родню условно освобожденных предателей вроде как и не обязательно. Они и так никуда не денутся. Можно оставить их на свободе, а если их родич-офицер будет плохо воевать на фронте — тогда его семью можно без шума арестовать и расстрелять.
Но в руководстве Органов думали иначе. Во-первых, арестовать и приговорить к расстрелу всех без исключения родственников репрессированных военных, кроме глубоких стариков, приказал лично великий вождь целинского народа Бранивой. А во-вторых, осведомленные сотрудники Органов искренне верили в «заговор семей» и считали поголовные аресты лучшим способом борьбы с этим заговором.
Ну и самое главное — такой метод работы очень хорошо действовал на условно освобожденных. Зная, что вся их родня может быть без волокиты расстреляна в течение часа, офицеры из тюрем прямо-таки рвались на фронт совершать подвиги. Ведь им было обещано, что героическая гибель за родину автоматически снимает все обвинения с членов семьи.
Правда, слишком много офицеров и генералов было расстреляно в предшествующие месяцы, и теперь приходилось в поте лица истреблять их сородичей в рамках борьбы с «заговором семей». А некоторых других офицеров Органы были вынуждены списывать в расход вместе с семьями из-за их ненадежности.
Генерал Казарин в Закатном управлении Органов, например, совершил попытку самоубийства, бросившись головой на стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Конечно, обычно и промежутки между приговором и расстрелом бывали дольше. Это только теперь персоналу тюрьмы официально заявили, что время уже военное и работать теперь придется по законам такового. И в частности, без всяких кассаций и апелляций расстреливать смертников в кратчайший срок после вынесения приговора.
Но все равно романтические истории с гонцом, приносящим весть о помиловании прямо к эшафоту, когда над жертвой уже занесен топор — это было не в духе суровых целинских Органов.
Смертникам о возможном помиловании говорили только для того, чтобы сократить до минимума сопротивление и истерики. Надежда умирает последней. Кто же станет нарушать порядок, если с одной стороны — специальное наказание в виде сожжения в топке живьем, а с другой — шанс на помилование, в который многие верят до тех пор, пока пуля не вонзится в затылок.
Закончив предупреждение, Гарбенка вернулся в расстрельную камеру и створки двойных дверей, похожих на двери лифта, сомкнулись за его спиной.
— Это что, меня сейчас убьют? — беспомощно произнесла Маша Раманава.
— Не убьют, а расстреляют, — поправил конвойный. — Понимать надо.
Пока Маша пыталась понять разницу, на конвойного накинулась девушка из банды, которую звали Швитлана Казакова. Только в отличие от дочери генерала Казарина она предпочитала называть себя не Ланой, а Швиетой.
Она попыталась добиться от конвойного подтверждения, что под словом «расстрел» понимается отправка на химзавод, но простодушный вертухай не стал ее обманывать.
— Да нет, — сказал он. — Просто стрельнут в голову и все.
И Казакова поняла, что это действительно все.
— Будет больно? — спросила она.
— Да нет, — ответил конвойный. — Ты и не почувствуешь ничего.
— Нет, — тряхнула головой Казакова. — Это больно. Я знаю. Я видела, как убивают.
Конвойный молча пожал плечами. Ему было все равно. Он стоял у входа в предбанник, подпирая спиной запертую дверь, с автоматом на груди и пальцем на спусковом крючке. Но это не остановило Машу Раманаву, до которой, наконец, дошел смысл разговора вертухая с девушкой из банды.
— Выпустите меня! — кричала Маша, пытаясь прорваться к двери. — Вы не имеете права! Пустите!!! Я не хочу!
Конвойный оттолкнул девушку от себя автоматом и передернул затвор. И тут как раз снова открылась дверь в расстрельную камеру.
— А ну пошла туда! — скомандовал Маше конвойный. — Быстро! Бегом! Ты что — в крематорий захотела?!
Крематорий Машу не испугал. Гораздо страшнее был автомат, который смотрел ей прямо в грудь. Конвойный напирал и его палец на спусковом крючке нервно подрагивал, хотя вертухай тоже заучивал наизусть параграфы устава, запрещающие стрелять по осужденным в неурочное время без крайней необходимости.
Маша отступала до самой двери расстрельной камеры, а там споткнулась о порожек и упала на спину.
Она тут же вскочила, не зная, куда кинуться теперь. А пока она думала, расстрельная камера снова оказалась отрезана от предбанника. Тихий стук сходящихся створок, щелчок автоматического замка — и все, пути назад нет.
Гарбенка сидел в углу у стола и что-то писал.
— Фамилия? — спросил он, не поднимая головы.
— Раманава, — машинально ответила Маша.
— Раманава, — повторил Гарбенка и стал перебирать карточки, разложенные на столе тонкими пачками по алфавиту. — Ага, вот. Раманава Мария.
— Мария, — подтвердила девушка. — Вы понимаете, меня с кем-то перепутали. Это же так часто встречается. Раманава Мария. Наверное, какая-то другая… Однофамилица.
— Да, конечно, — кивнул Гарбенка. — Раздевайся.
— Что? — переспросила Маша. — Зачем?
— Так положено, — ответил Данила. — Одежду кидай в утилизатор.
Он ручкой указал на торчащее из стены нечто, напоминающее увеличенное жерло мусоропровода без крышки.
Маша поначалу решила, что Гарбенка вымогает у нее взятку телом, и собралась уже возмутиться, но когда он приказал выбросить одежду в мусоропровод, девушка поняла, что дело не в этом.
— Вы что, правда хотите меня убить? — озадаченно сказала она.
— Слушай, ты! — разозлился Гарбенка. — Если ты еще чего-то не поняла, я сейчас вызову спецконвой и отправлю тебя вниз. Там ты сразу все поймешь. Как начнут поджаривать тебе пятки, так и поймешь. А ну раздевайся!
Маша вздрогнула от последнего выкрика и, вжавшись спиной в стену, стала, путаясь в пуговицах, расстегивать блузку, говоря:
— Но так же нельзя! Это не по закону.
— Не знаю, по закону или нет, а вчера одну такую как раз сожгли. Вы там у себя в камере не слышали, как она орала? А то у меня до сих пор уши закладывает.
После этих слов Маша уже больше не возмущалась и ничего не переспрашивала. Ее тон стал неуверенным, она не то умоляла, не то убеждала и упрашивала, адресуясь к здравому смыслу собеседника.
— Вы поймите, меня нельзя убивать! Это не по закону. Меня должны помиловать. Они разберутся и меня отпустят. Я не хочу умирать. Я не могу. Мне восемнадцать неделю назад исполнилось. Я молодая. Я жить хочу. Я же не виновата ни в чем. Я ничего не сделала. Это все отец. Он предатель, я знаю. Но я же не виновата. Я все про него рассказала!
— Это тоже снимай, — сказал Гарбенка, когда девушка разделась до белья и остановилась.
— Руки назад, — скомандовал он, когда Маша предстала перед ним в позе стыдливой купальщицы, застигнутой врасплох.
С интересом оглядев ее с ног до головы, Гарбенка задумчиво почесал в затылке, памятуя о словах инструктора, что никто не знает, что палач делает наедине с жертвой в расстрельной камере, потому что живые не видят, а мертвые молчат. Но по здравом размышлении он решил, что с этой девчонкой будет слишком много возни, д она к тому же наверняка еще и целочка, а это — удовольствие ниже среднего.
— Иди вон туда, к стене, — сказал он, указав рукой в сторону коридорчика, который отходил от общего пространства камеры и заканчивался стеной, обитой чем-то вроде пенопласта.
Коридорчик был ярко освещен, а пенопласт изрыт пулями.
Маша держа руки за спиной прошла, спотыкаясь, по коридорчику до торцовой стенки и, уткнувшись в нее, остановилась и оглянулась.
Мужчин Гарбенка с напарником всегда ставили к стене лицом и стреляли в затылок. А тут Гарбенка подумал, не повернуть ли девчонку к стенке задом, а к себе передом. Так ведь интереснее, а главное — инструкции не противоречит. Там сказано — стрелять в голову, а о том, в какое место головы конкретно, нет ни слова.
Но стрелять в лицо человека, который на тебя смотрит… Нет, так ведь и рука может дрогнуть.
— Отвернись! — приказал Маше Гарбенка.
Она хотела еще что-то возразить, но вдруг осознала, что это совершенно бесполезно. Не будет никакого помилования, и ее действительно сейчас расстреляют.
— Не убивайте меня, пожалуйста, — прошептала она стенке, осторожно трогая рукой щербину от пули в пенопласте.
Гарбенка ничего не ответил. Он был занят. Втолкнув в барабан револьвера один патрон, исполнитель приговоров встал у девушки за спиной и метров с двух выстрелил ей в затылок.
Маша упала на спину, и рука ее легла на грудь, словно пытаясь прикрыть наготу и после смерти. Над переносицей кровило выходное отверстие, а открытые глаза смотрели на Гарбенку с укоризной. Так ему, во всяком случае, показалось, и он поспешил отвернуться и отойти к другой стене, из которой выпирал рычаг, похожий на стоп-кран в поездах.
Гарбенка дернул за рычаг, и пол коридорчика, на котором лежала мертвая Маша, разошелся, как бомболюк бомбардировщика. Тело свалилось вниз и было слышно, как он шмякнулось о бетон в помещении крематория.
Пока пол становился на место, Гарбенка взглянул на часы и сунул в рот папиросу. Потом отошел к столу и стал писать что-то в карточке. А стряхивая пепел с папиросы, мимоходом нажал на кнопку, открывая дверь в предбанник.
— Вы палач, да? — спросила, входя в расстрельную камеру Швиета Казакова.
— Я — исполнитель приговоров, — поправил он. — Фамилия?
— Казакова.
— Раздевайся, — сказал Гарбенка, перебирая карточки на букву «К».
— Ты прям как доктор, — заметила Казакова, снимая через голову платье.
— А я и есть доктор. Лечу народ от всякой заразы.
— А может, оно и хорошо, — сказала Казакова, бросая свои тряпки в утилизатор. — На этом химзаводе подохнешь в мучениях, а результат все равно один. А так… Правда тут у вас не больно убивают?
— А вот сейчас и попробуешь, — усмехнулся Гарбенка.
Ладная девчонка, которая не плакала, не просила пощады и даже не прятала в ладонях свои прелести, ему понравилась. И девица из банды, которая за свою короткую жизнь успела перепробовать много мужиков, это почувствовала.
На этот раз открытия дверей в предбаннике ждали долго. Ведь еще со времен святой инквизиции, когда приговоренные к сожжению ведьмы отдавались у подножия костра своим палачам, известно, что такая предсмертная любовь имеет особый вкус. Женщина, осознавая, что это в последний раз, старается изо всех сил и получает ощущения небывалые, и мужчине тоже передается ее огонь.
Гарбенка долго не мог отдышаться, и рука его ходила ходуном, а Казакова стояла у стенки к нему лицом и ждала. Она сама так захотела, и Гарбенка лишь попросил ее:
— Закрой глаза.
Швиета послушалась, но Гарбенка никак не мог прицелиться ей в лоб, так, что она, не выдержав, закричала:
— Стреляй! Ну стреляй же, наконец, черт бы тебя побрал!
В предбаннике, сквозь толстые стены и звукоизолирующие двери, выстрел был, как обычно, не слышен. Просто опять распахнулись створки, и первой в очереди на расстрел оказалась на этот раз двенадцатилетняя девочка.
А там, за дверью, Гарбенка снова бросил взгляд на часы и с досадой поморщился. Время бежало стремительно, и на горячую разбойницу Казакову он потратил слишком много, а ему по сегодняшней разнарядке предстояло исполнить еще восемьдесят смертниц.
35
Шла предпоследняя неделя перед началом освободительного похода, и первые несколько сотен офицеров, освобожденных из-под стражи под залог семей, уже были возвращены в строй. Их везли на восток со всех концов страны, а их жены, дети, братья и сестры, родители и племянники сидели по тюрьмам, уже получив свои смертные приговоры, но пока что с отсрочкой исполнения и надеждой на помилование.
Некоторые из участников этой глобальной операции поговаривали, что сажать всю родню условно освобожденных предателей вроде как и не обязательно. Они и так никуда не денутся. Можно оставить их на свободе, а если их родич-офицер будет плохо воевать на фронте — тогда его семью можно без шума арестовать и расстрелять.
Но в руководстве Органов думали иначе. Во-первых, арестовать и приговорить к расстрелу всех без исключения родственников репрессированных военных, кроме глубоких стариков, приказал лично великий вождь целинского народа Бранивой. А во-вторых, осведомленные сотрудники Органов искренне верили в «заговор семей» и считали поголовные аресты лучшим способом борьбы с этим заговором.
Ну и самое главное — такой метод работы очень хорошо действовал на условно освобожденных. Зная, что вся их родня может быть без волокиты расстреляна в течение часа, офицеры из тюрем прямо-таки рвались на фронт совершать подвиги. Ведь им было обещано, что героическая гибель за родину автоматически снимает все обвинения с членов семьи.
Правда, слишком много офицеров и генералов было расстреляно в предшествующие месяцы, и теперь приходилось в поте лица истреблять их сородичей в рамках борьбы с «заговором семей». А некоторых других офицеров Органы были вынуждены списывать в расход вместе с семьями из-за их ненадежности.
Генерал Казарин в Закатном управлении Органов, например, совершил попытку самоубийства, бросившись головой на стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59