За всеми не уследишь (особенно когда особая служба теряет каналы наблюдения один за другим), а в бою так легко незаметно всадить «однополчанину» очередь в спину.
Поэтому Бессонов решил сделать все, чтобы не допустить ухода земных фаланг с полуострова — даже если ради этого придется остановить наступление.
Но наступающие части требовали пополнений. Они нуждались в людях, технике и боеприпасах. И хотя роковой сотый день приближался неумолимо, а график отгрузки пленных в уплату «Конкистадору» ежедневно срывался, что тоже грозило Бессонову серьезными неприятностями вплоть до отрывания головы в буквальном смысле слова, с каждым днем становилось все яснее, что без «раскулачивания» не обойтись.
Понятно, что фаланги, которые добивают на полуострове большие группировки окруженцев, трогать нельзя ни под каким видом. Зато город Чайкин уже несколько дней как очищен от активных солдат противника, а серьезное гражданское сопротивление в нем еще не развернулось.
Отсюда вывод: первый кандидат на раскулачивание — это злосчастная 13-я фаланга. Плевать, что в ней и так чудовищный некомплект личного состава. Зато она первой приступила к вербовке в свои ряды местных жителей, и судя по докладам, это дело продвигается у нее весьма успешно. Командир фаланги Шубин не побоялся пойти против самого маршала Тауберта, чтобы только оставить под своим началом дорогих его сердцу перевербованных целинцев.
Вот пускай теперь с ними и остается.
49
Игорь Иванов получил звание старшины в тот самый день, когда капитан Саблин пошел на повышение. В 13-й фаланге формировались «отряды охраны порядка», и в чью-то светлую голову на орбите пришло, что этими отрядами затруднительно руководить из космоса.
По этой причине командирами отрядов назначали особо отличившихся центурионов. И в подчинении у капитана Саблина вместо одной центурии оказалось сразу четыре.
Но это было еще не все. 13-ю фалангу активно «раскулачивали» и в первую очередь забирали на главный фронт офицеров. Полевой особист Десницкий фронта, правда, избежал, но и в родной центурии не остался. Его опыт понадобился в службе формирования штрафных частей.
И как-то так получилось, что во всем отряде капитана Саблина остался только один офицер — сам капитан Саблин.
Он пересел в командирский танк тяжелой центурии и хотел сперва забрать с собой Громозеку, но потом передумал. Игорю Иванову, который остался в 77-й за старшего, и так тяжеловато будет, а без Громозеки и вовсе амба.
Мало того, что из 77-й забрали большой танк и три боевых машины, так еще маневренный танк остался без экипажа. Танкисты были нужны в наступлении. Вот Громозеке и пришлось взять на себя этот танк. А Игорь Иванов остался в командирской машине вдвоем с Ланой Казариной.
Громозека взял к себе в танк палача Гарбенку, и тут получилась своеобразная коллизия. Игорь и Лана ненавидели Гарбенку всей душой, а для Громозеки он был лучший друг, но при этом Игорь искренне симпатизировал Громозеке и Лана тоже относилась к нему без злобы, даже несмотря на инцидент с расстрелом юнармейцев.
Громозеку вообще нельзя было не любить. Достаточно раз взглянуть на его морду веселого хулигана — и всякая злость пропадает. Он и на зону на Земле попал за веселое хулиганство — шел, никого не трогал, захотел прикурить от вечного огня. Да рядом очутились какие-то патриоты, которые попытались пресечь безобразие. Ну, громила их раскидал, а когда появилась милиция, ментам тоже отвесил по плюхе. По инерции. И схлопотал помимо сдачи целый букет статей с частичным сложением наказаний, так что сел крепко и теперь был очень рад, что неведомые благодетели вынули его с нар. Война все-таки веселее.
К тому же на Целине он все-таки исполнил свою давнюю мечту и прикурил от вечного огня в парке Майской Революции. И никто его за это не упрекнул.
И этот самый жизнерадостный громила с тигром с картины Сальвадора Дали на левом плече (какой-то умелец на зоне выколол по журнальной репродукции), с шутками и прибаутками без зазрения совести стрелял и вешал целинских партизан, не обращая внимания на пол и возраст и удивляя этим даже видавшего виды Гарбенку.
А Лана Казарина во время карательных акций давилась «озверином» и только поэтому пока не сошла с ума. Хотя признаки раздвоения личности давно были налицо.
С одной стороны, у нее были все основания ненавидеть и бояться партизан. Целинские подпольщики гораздо азартнее и успешнее охотились на земляков-регнегатов, нежели на легионеров. Если по отношению к легионерам у них была одна тактика — снайперские выстрелы да взрывы, то предателей они стремились непременно захватить живьем и утащить в укромное место на суд, после чего в лучшем случае повесить, а в худшем — растерзать.
Лана видела уже столько этих растерзанных и очень живо представляла себя на их месте, а потому не испытывала сочувствия к партизанам вообще. Но когда Громозека и Гарбенка ставили к стенке очередную напуганную девчонку или хорохорящегося юнца, Лана не могла совладать с собой и твердила:
— Вы все одинаковые. Звери! Мерзкие дикие звери! Наверное, в мире вообще уже не осталось людей…
— Человек — прямой потомок дикой хищной обезьяны, одержимой манией убийства, — отвечал на это Игорь Иванов.
Этой сентенцией он успокаивал и самого себя. В точности по Дарвину — суть естественного отбора в том, чтобы выжить, не считаясь с жизнью других. Жизнь сородичей и союзников еще чего-то стоит — но жизнь врагов не стоит и ломаного гроша.
За эти дни Игорь успел привыкнуть к трупам, а вид убитых партизанами землян и растерзанных союзников освобождал его от угрызений совести при казни захваченных подпольщиков. Хотя сам он ни разу не выстрелил в безоружного человека, стоящего у стенки.
Иное дело в бою. Тут Игорю приходилось убивать, и в любой открытой стычке он стремился никого не оставить в живых, чтобы избежать этой тягостной процедуры казни.
Но 77-я центурия имела несчастье прославиться как лучшая в деле исполнения смертных приговоров. Поэтому ей старались сбагрить своих смертников другие подразделения, и 77-я медленно, но верно приобретала репутацию самой кровавой центурии в легионе.
Понятно, что это не добавляло ей популярности даже среди своих. И все-таки Игорь Иванов не стал отсылать наверх уже написанный рапорт с просьбой об отправке на передовую.
Он слишком хотел жить, а в тыловом городе — пусть даже кишащем подпольщиками и недобитыми окруженцами — было все-таки проще, чем в открытом бою с многократно превосходящими силами противника.
Военные преступления совершают не те, кто участвует в карательных операциях, а те, кто начинает войну. Игорь настойчиво убеждал в этом и себя и других, потому что думать иначе — означало в лучшем случае сумасшествие, а в худшем — самоубийство.
Но при этом и сам Игорь, и все его подчиненные, включая целинцев, употребляли «озверин» в таких количествах, что было ясно, как белый день — на тысячу дней войны его запасов наверняка не хватит. Да и на сто — тоже вряд ли.
50
Новую гвардию Пала Страхау легионеры капитана Саблина встретили в Чайкине, когда занимались своим обычным делом — проводили облаву. Ловили даже не партизан, а «лиц, уклоняющихся от эвакуации», но неожиданно из окон жилого дома стали отстреливаться, и пришлось открыть ответный огонь.
Об этом разумеется сообщили по команде, и хотя Саблин не просил подмоги, оперативник с орбиты передал:
— К вам направляется группа полицейской поддержки.
Группа оказалась странным сборищем органцов и уголовников. Извечные враги объединились, чтобы помочь легиону держать в узде местное население, но легион был совсем не рад таким помощникам.
«Страховцы», как их тут же прозвали земляне, орудовали в Чайкине уже несколько дней и за это время успели снискать репутацию безмозглых ублюдков, которые не просыхают от пьянства и палят без разбора в правых и виноватых.
Оно и понятно — «озверина» даже земным частям не хватало, и целинцам (исключая тех, которым посчастливилось вписаться в боевые центурии) его не давали. Так что «страховцы» снимали стресс другим, более доступным способом. И бронежилетов у них тоже не было, а жить они хотели не меньше землян. Вот и стреляли во все, что шевелится, потому что не успеешь первым — сам нарвешься на пулю.
С появлением «страховцев» облава превратилась в бойню, хотя Саблин пытался втолковать главному органцу, что они здесь не для того, чтобы укладывать штабелями трупы.
— У нас задание — брать уклонистов живыми и отправлять на сортировку. Вы можете это понять?! Трупы нам без надобности!
Но реакция «страховца» выглядела так, словно он вообще не понимал русского языка — хотя обычно целинцы не испытывали с этим затруднений.
Игорю Иванову, который вместе со своей командой по традиции первым ворвался в здании, пришлось буквально своим телом закрывать взятых в плен мирных граждан от «страховцев», которые были похожи на маньяков с дикими глазами.
Правда, при виде легионеров в боевом облачении, которые метко положили несколько очередей прямо под ноги пьяным полицаям, те благоразумно остановились, откатились назад, а некоторые даже залегли.
Но один все-таки сдуру пальнул из карабина в живот Громозеке. Корчась от боли и не в силах вдохнуть от удара в диафрагму, громила все-таки исхитрился одной очередью из «джекпота» положить троих. И в результате по итогам облавы родилось два рапорта.
Один — за подписью капитана Саблина — обвинял группу полицейской поддержки в срыве операции по захвату пленных для отгрузки в уплату «Конкистадору», что является первоочередной задачей оккупационных сил. А другой — за подписью командира «страховцев» — требовал сурово наказать легионера, который умышленно застрелил из штурмовой винтовки троих полицейских.
Полковник Шубин, к которому попал первый рапорт, сделал все, чтобы раздуть это дело в нужном для землян ключе. В последнее время его беспокоили слухи, будто 13-ю фалангу собираются переподчинить Палу Страхау, и полковник был готов сделать все, чтобы этого не допустить.
Случай представился идеальный. Дело в том, что план по отгрузке пленных был фактически сорван. Действия партизан и окруженцев, ослабление оккупационных фаланг в пользу фронта и идиотские инструкции по обращению пленных (из-за которых мирные целинцы толпами бежали из города и прятались по подвалам и подземным коммуникациям) сделали свое дело. Отставание от графика было катастрофическим, а сотый день неумолимо приближался, и надежда, что удастся наверстать упущенное до этого дня, таяла на глазах.
Поэтому любые действия, направленные на срыв отгрузки пленных, были как нож острый не только для командования легиона и его начальника тыла, но и для самого маршала Тауберта. И тут такая удача.
В своих собственных облавах «страховцы» тоже убивали людей без счета. Уж очень они боялись партизан — а ведь подпольщиком мог оказаться любой ребенок, любая женщина, а уж тем более мужчина. Да и желание запугать мирных обывателей — так, чтобы при появлении «страховцев» они даже шевельнуться не смели — тоже присутствовало. Но в первые дни все это происходило без свидетелей — или вернее, без таких очевидцев, которые могли бы дать показания, ничего не боясь.
А капитан Саблин и его люди как раз оказались такими свидетелями. И его рапорт дошел аж до самого маршала Тауберта, в то время как контрдонесение было остановлено на уровне начальника особой службы Тутаева.
Можно представить себе, какое впечатление это произвело на маршала. Уже несколько дней он не мог думать ни о чем, кроме отгрузки пленных. Даже партизан, подходящих по возрасту, запретил казнить и приказал грузить вместе со всеми. Так что казнили теперь все больше детей и подростков, и земляне роптали и устраивали скрытые акции неповиновения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Поэтому Бессонов решил сделать все, чтобы не допустить ухода земных фаланг с полуострова — даже если ради этого придется остановить наступление.
Но наступающие части требовали пополнений. Они нуждались в людях, технике и боеприпасах. И хотя роковой сотый день приближался неумолимо, а график отгрузки пленных в уплату «Конкистадору» ежедневно срывался, что тоже грозило Бессонову серьезными неприятностями вплоть до отрывания головы в буквальном смысле слова, с каждым днем становилось все яснее, что без «раскулачивания» не обойтись.
Понятно, что фаланги, которые добивают на полуострове большие группировки окруженцев, трогать нельзя ни под каким видом. Зато город Чайкин уже несколько дней как очищен от активных солдат противника, а серьезное гражданское сопротивление в нем еще не развернулось.
Отсюда вывод: первый кандидат на раскулачивание — это злосчастная 13-я фаланга. Плевать, что в ней и так чудовищный некомплект личного состава. Зато она первой приступила к вербовке в свои ряды местных жителей, и судя по докладам, это дело продвигается у нее весьма успешно. Командир фаланги Шубин не побоялся пойти против самого маршала Тауберта, чтобы только оставить под своим началом дорогих его сердцу перевербованных целинцев.
Вот пускай теперь с ними и остается.
49
Игорь Иванов получил звание старшины в тот самый день, когда капитан Саблин пошел на повышение. В 13-й фаланге формировались «отряды охраны порядка», и в чью-то светлую голову на орбите пришло, что этими отрядами затруднительно руководить из космоса.
По этой причине командирами отрядов назначали особо отличившихся центурионов. И в подчинении у капитана Саблина вместо одной центурии оказалось сразу четыре.
Но это было еще не все. 13-ю фалангу активно «раскулачивали» и в первую очередь забирали на главный фронт офицеров. Полевой особист Десницкий фронта, правда, избежал, но и в родной центурии не остался. Его опыт понадобился в службе формирования штрафных частей.
И как-то так получилось, что во всем отряде капитана Саблина остался только один офицер — сам капитан Саблин.
Он пересел в командирский танк тяжелой центурии и хотел сперва забрать с собой Громозеку, но потом передумал. Игорю Иванову, который остался в 77-й за старшего, и так тяжеловато будет, а без Громозеки и вовсе амба.
Мало того, что из 77-й забрали большой танк и три боевых машины, так еще маневренный танк остался без экипажа. Танкисты были нужны в наступлении. Вот Громозеке и пришлось взять на себя этот танк. А Игорь Иванов остался в командирской машине вдвоем с Ланой Казариной.
Громозека взял к себе в танк палача Гарбенку, и тут получилась своеобразная коллизия. Игорь и Лана ненавидели Гарбенку всей душой, а для Громозеки он был лучший друг, но при этом Игорь искренне симпатизировал Громозеке и Лана тоже относилась к нему без злобы, даже несмотря на инцидент с расстрелом юнармейцев.
Громозеку вообще нельзя было не любить. Достаточно раз взглянуть на его морду веселого хулигана — и всякая злость пропадает. Он и на зону на Земле попал за веселое хулиганство — шел, никого не трогал, захотел прикурить от вечного огня. Да рядом очутились какие-то патриоты, которые попытались пресечь безобразие. Ну, громила их раскидал, а когда появилась милиция, ментам тоже отвесил по плюхе. По инерции. И схлопотал помимо сдачи целый букет статей с частичным сложением наказаний, так что сел крепко и теперь был очень рад, что неведомые благодетели вынули его с нар. Война все-таки веселее.
К тому же на Целине он все-таки исполнил свою давнюю мечту и прикурил от вечного огня в парке Майской Революции. И никто его за это не упрекнул.
И этот самый жизнерадостный громила с тигром с картины Сальвадора Дали на левом плече (какой-то умелец на зоне выколол по журнальной репродукции), с шутками и прибаутками без зазрения совести стрелял и вешал целинских партизан, не обращая внимания на пол и возраст и удивляя этим даже видавшего виды Гарбенку.
А Лана Казарина во время карательных акций давилась «озверином» и только поэтому пока не сошла с ума. Хотя признаки раздвоения личности давно были налицо.
С одной стороны, у нее были все основания ненавидеть и бояться партизан. Целинские подпольщики гораздо азартнее и успешнее охотились на земляков-регнегатов, нежели на легионеров. Если по отношению к легионерам у них была одна тактика — снайперские выстрелы да взрывы, то предателей они стремились непременно захватить живьем и утащить в укромное место на суд, после чего в лучшем случае повесить, а в худшем — растерзать.
Лана видела уже столько этих растерзанных и очень живо представляла себя на их месте, а потому не испытывала сочувствия к партизанам вообще. Но когда Громозека и Гарбенка ставили к стенке очередную напуганную девчонку или хорохорящегося юнца, Лана не могла совладать с собой и твердила:
— Вы все одинаковые. Звери! Мерзкие дикие звери! Наверное, в мире вообще уже не осталось людей…
— Человек — прямой потомок дикой хищной обезьяны, одержимой манией убийства, — отвечал на это Игорь Иванов.
Этой сентенцией он успокаивал и самого себя. В точности по Дарвину — суть естественного отбора в том, чтобы выжить, не считаясь с жизнью других. Жизнь сородичей и союзников еще чего-то стоит — но жизнь врагов не стоит и ломаного гроша.
За эти дни Игорь успел привыкнуть к трупам, а вид убитых партизанами землян и растерзанных союзников освобождал его от угрызений совести при казни захваченных подпольщиков. Хотя сам он ни разу не выстрелил в безоружного человека, стоящего у стенки.
Иное дело в бою. Тут Игорю приходилось убивать, и в любой открытой стычке он стремился никого не оставить в живых, чтобы избежать этой тягостной процедуры казни.
Но 77-я центурия имела несчастье прославиться как лучшая в деле исполнения смертных приговоров. Поэтому ей старались сбагрить своих смертников другие подразделения, и 77-я медленно, но верно приобретала репутацию самой кровавой центурии в легионе.
Понятно, что это не добавляло ей популярности даже среди своих. И все-таки Игорь Иванов не стал отсылать наверх уже написанный рапорт с просьбой об отправке на передовую.
Он слишком хотел жить, а в тыловом городе — пусть даже кишащем подпольщиками и недобитыми окруженцами — было все-таки проще, чем в открытом бою с многократно превосходящими силами противника.
Военные преступления совершают не те, кто участвует в карательных операциях, а те, кто начинает войну. Игорь настойчиво убеждал в этом и себя и других, потому что думать иначе — означало в лучшем случае сумасшествие, а в худшем — самоубийство.
Но при этом и сам Игорь, и все его подчиненные, включая целинцев, употребляли «озверин» в таких количествах, что было ясно, как белый день — на тысячу дней войны его запасов наверняка не хватит. Да и на сто — тоже вряд ли.
50
Новую гвардию Пала Страхау легионеры капитана Саблина встретили в Чайкине, когда занимались своим обычным делом — проводили облаву. Ловили даже не партизан, а «лиц, уклоняющихся от эвакуации», но неожиданно из окон жилого дома стали отстреливаться, и пришлось открыть ответный огонь.
Об этом разумеется сообщили по команде, и хотя Саблин не просил подмоги, оперативник с орбиты передал:
— К вам направляется группа полицейской поддержки.
Группа оказалась странным сборищем органцов и уголовников. Извечные враги объединились, чтобы помочь легиону держать в узде местное население, но легион был совсем не рад таким помощникам.
«Страховцы», как их тут же прозвали земляне, орудовали в Чайкине уже несколько дней и за это время успели снискать репутацию безмозглых ублюдков, которые не просыхают от пьянства и палят без разбора в правых и виноватых.
Оно и понятно — «озверина» даже земным частям не хватало, и целинцам (исключая тех, которым посчастливилось вписаться в боевые центурии) его не давали. Так что «страховцы» снимали стресс другим, более доступным способом. И бронежилетов у них тоже не было, а жить они хотели не меньше землян. Вот и стреляли во все, что шевелится, потому что не успеешь первым — сам нарвешься на пулю.
С появлением «страховцев» облава превратилась в бойню, хотя Саблин пытался втолковать главному органцу, что они здесь не для того, чтобы укладывать штабелями трупы.
— У нас задание — брать уклонистов живыми и отправлять на сортировку. Вы можете это понять?! Трупы нам без надобности!
Но реакция «страховца» выглядела так, словно он вообще не понимал русского языка — хотя обычно целинцы не испытывали с этим затруднений.
Игорю Иванову, который вместе со своей командой по традиции первым ворвался в здании, пришлось буквально своим телом закрывать взятых в плен мирных граждан от «страховцев», которые были похожи на маньяков с дикими глазами.
Правда, при виде легионеров в боевом облачении, которые метко положили несколько очередей прямо под ноги пьяным полицаям, те благоразумно остановились, откатились назад, а некоторые даже залегли.
Но один все-таки сдуру пальнул из карабина в живот Громозеке. Корчась от боли и не в силах вдохнуть от удара в диафрагму, громила все-таки исхитрился одной очередью из «джекпота» положить троих. И в результате по итогам облавы родилось два рапорта.
Один — за подписью капитана Саблина — обвинял группу полицейской поддержки в срыве операции по захвату пленных для отгрузки в уплату «Конкистадору», что является первоочередной задачей оккупационных сил. А другой — за подписью командира «страховцев» — требовал сурово наказать легионера, который умышленно застрелил из штурмовой винтовки троих полицейских.
Полковник Шубин, к которому попал первый рапорт, сделал все, чтобы раздуть это дело в нужном для землян ключе. В последнее время его беспокоили слухи, будто 13-ю фалангу собираются переподчинить Палу Страхау, и полковник был готов сделать все, чтобы этого не допустить.
Случай представился идеальный. Дело в том, что план по отгрузке пленных был фактически сорван. Действия партизан и окруженцев, ослабление оккупационных фаланг в пользу фронта и идиотские инструкции по обращению пленных (из-за которых мирные целинцы толпами бежали из города и прятались по подвалам и подземным коммуникациям) сделали свое дело. Отставание от графика было катастрофическим, а сотый день неумолимо приближался, и надежда, что удастся наверстать упущенное до этого дня, таяла на глазах.
Поэтому любые действия, направленные на срыв отгрузки пленных, были как нож острый не только для командования легиона и его начальника тыла, но и для самого маршала Тауберта. И тут такая удача.
В своих собственных облавах «страховцы» тоже убивали людей без счета. Уж очень они боялись партизан — а ведь подпольщиком мог оказаться любой ребенок, любая женщина, а уж тем более мужчина. Да и желание запугать мирных обывателей — так, чтобы при появлении «страховцев» они даже шевельнуться не смели — тоже присутствовало. Но в первые дни все это происходило без свидетелей — или вернее, без таких очевидцев, которые могли бы дать показания, ничего не боясь.
А капитан Саблин и его люди как раз оказались такими свидетелями. И его рапорт дошел аж до самого маршала Тауберта, в то время как контрдонесение было остановлено на уровне начальника особой службы Тутаева.
Можно представить себе, какое впечатление это произвело на маршала. Уже несколько дней он не мог думать ни о чем, кроме отгрузки пленных. Даже партизан, подходящих по возрасту, запретил казнить и приказал грузить вместе со всеми. Так что казнили теперь все больше детей и подростков, и земляне роптали и устраивали скрытые акции неповиновения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59