А потом он позвонил еще раз и продал весь остаток. Помню, я удивлялась, как это можно продать весь выпуск за два телефонных звонка. Мне Кэш противен. Но надо признать, он отличный сейлсмен.
- Кто был вторым покупателем?
- Я так и знала, что ты об этом спросишь, - сказала она. - Дай подумать... Вспомнила! Это был «Харцвайгер банк».
- «Харцвайгер банк»? Это небольшой швейцарский банк, не так ли?
- Не обязательно небольшой. Но определенно очень скрытный. Через этот банк строго конфиденциально проходят колоссальные деньги. У Кэша с «Харцвайгером» много общих дел.
- С кем он там разговаривал?
- С неким Гансом Дитвайлером. Личность не из самых приятных. Я пару раз с ним говорила.
Я выжал из Клер все, что ей было известно, - по крайней мере что ей было известно о «Тремонт-капитале».
- Еще один вопрос, - сказал я.
- Да?
- Кто такой Гастон?
- Гастон? Я не знаю никакого Гастона. - Потом Клер хихикнула. - О, ты имеешь в виду моего парижского любовника? К сожалению, это мифическая личность. Я выдумала Гастона специально для Роба.
- Это жестоко. Он очень переживал.
- Он стал слишком настойчив. Мне нужно было как-то выйти из этого дурацкого положения. Я подумала, что так будет лучше всего. Понимаешь, Роб какой-то странный.
- Странный?
- Ну да. Что-то в нем такое есть. Он так впечатлителен, что невольно начинаешь думать, все ли у него дома. Никогда не угадаешь, что он сделает в следующую минуту.
- Это на Роба похоже, - успокоил я Клер. - Но он безобиден.
- Не знаю. Я в этом не уверена, - возразила Клер. - Я рада, что избавилась от него. - Она пожала плечами. - К тому же, как я тебе говорила, я не сплю со своими клиентами.
Клер поднесла бокал к губам и покосилась на меня. Огромные темные глаза, ярко-красный рот - она казалась мне живым огнем. У меня пересохло в горле.
- Никогда? - переспросил я.
Несколько секунд она смотрела мне в глаза, но я был не в силах понять, что именно говорил этот взгляд.
- Почти никогда, - сказала она.
После такого ленча сосредоточиться на работе было очень трудно. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы мысли о Клер отошли на второй план, хотя время от времени они снова вытесняли все дела и заботы. Мне нужно было позвонить герру Дитвайлеру.
В «Справочнике Ассоциации дилеров по международным облигациям» я нашел «Харцвайгер банк». Телефон банка имел код Цюриха. Мне ответил женский голос.
- Могу я поговорить с герром Дитвайлером? - спросил я.
- К сожалению, его сейчас нет. Не могу ли я вам помочь? - ответили мне на отличном английском.
- Вероятно, можете, - сказал я. - Меня зовут Пол Марри, я работаю в лондонской компании «Де Джонг энд компани». У нас есть облигации частного размещения, которые, насколько мне известно, купили и вы. «Тремонт-капитал» с восьмипроцентным купоном с погашением в 2001 году. Мы хотели бы купить еще один пакет этих облигаций, и я подумал, возможно, вы согласитесь их продать.
- О, «Тремонт-капитал»! Наконец-то нашелся человек, которого интересуют эти облигации. Понятия не имею, зачем мы их покупали. Поручительство банка «Хонсю» очень надежно, и процент довольно высок, но их никто не покупает и не продает. В нашем портфеле должны быть ликвидные бумаги, а не такой мусор. Какую цену вы предлагаете?
Я попал в затруднительное положение. Меньше всего на свете мне хотелось бы покупать лишний пакет этих проклятых облигаций. Но женщина из Цюриха говорила таким тоном, словно была готова продать их по любой цене!
- Я говорю по поручению одного из наших клиентов, - соврал я. - Он хотел купить наши облигации, но нам нечего было ему предложить. Прежде чем говорить с ним о цене, мне хотелось бы убедиться, что вы их в самом деле продаете.
- Понимаю. Тогда вам лучше всего дождаться герра Дитвайлера. Он сам покупал эти облигации. Он вернется примерно через час. Вы не можете перезвонить попозже?
- Конечно. Отличная мысль. Скажите ему о моем звонке.
Отлично. С Дитвайлером мне и нужно было поговорить.
Ровно через час я снова набрал цюрихский номер. Мне ответил неприветливый мужской голос:
- Дитвайлер.
- Добрый день, герр Дитвайлер. Говорит Пол Марри из «Де Джонг энд компани». Час назад я беседовал с вашей коллегой относительно возможности покупки принадлежащих вам облигаций «Тремонт-капитала» с восьмипроцентным купоном с погашением в 2001 году. Вы действительно заинтересованы в их продаже?
- К сожалению, вы ошиблись, мистер Марри. - Тяжелый немецкий акцент придавал дополнительную враждебность и без того не слишком дружелюбному тону. - Не знаю, где вы получили такую информацию. У нас нет и никогда не было таких облигаций.
- Но я говорил с вашей коллегой именно об этих облигациях, - настаивал я. - Она сообщила мне, что они у вас есть.
- Должно быть, она ошиблась. Возможно, она перепутала их с другими облигациями «Тремонт-капитала». В любом случае, содержимое наших портфелей мы считаем сугубо конфиденциальной информацией, которую мы никогда не раскрываем посторонним. Я только что напомнил об этом своей сотруднице. Всего хорошего, мистер Марри.
Я положил трубку и посочувствовал любезной швейцарской девушке. Напоминание о ее обязанностях со стороны герра Дитвайлера наверняка не доставило ей много радости. Грязное дело. А Дитвайлер врет и врет неумело. Никаких других облигаций «Тремонт-капитала» не существует. В «Харцвайгере» лежат те же облигации, что и у нас.
Но почему он не хочет в этом признаваться?
Положение становилось серьезным. Все говорило о том, что «Де Джонг» может потерять двадцать миллионов долларов. Если мы не найдем эти деньги, то наша фирма окажется в критическом положении. Вероятно, по закону мы не обязаны компенсировать клиентам их потери, но я был уверен, что после этого клиентов у нас почти не останется. Мне нужно было рассказать обо всем Хамилтону. Его стол пустовал. Карен сказала, что Хамилтона не будет всю вторую половину дня и он появится только завтра утром, да и то не к началу рабочего дня.
На следующий день Хамилтон пришел к обеденному перерыву. Он сел за свой стол, включил компьютер и замер, глядя на экран.
Я подошел к нему.
- Прошу прощения, Хамилтон, - сказал я, - у вас есть несколько минут?
- Сейчас час двадцать семь. Данные об уровне безработицы поступят в час тридцать. У меня есть три минуты. Этого достаточно? - спросил он.
Я помедлил с ответом. Мне нужно было сообщить ему нечто очень важное, но я совсем не хотел рассказывать о таком запутанном деле в спешке. Если Хамилтон сказал, что у него три минуты, значит, он располагает ровно тремя минутами.
- Боюсь, это займет чуть больше времени, - сказал я.
- В таком случае садитесь. Вы можете чему-то научиться.
Сдержав нетерпение, я подчинился.
- Теперь расскажите мне, что сейчас происходит на казначейском рынке.
Хамилтон имел в виду рынок американских государственных облигаций, самый ликвидный рынок в мире. Большей частью инвесторы именно там получают представление о процентных ставках по долгосрочным облигациям.
- В течение последнего месяца курс снижался, - сказал я. - Все ждут повышения процентных ставок.
Когда курс государственных облигаций падает, доходы по ним возрастают, отражая надежды на более высокие процентные ставки в будущем.
- А почему курс снижается?
- Все боятся, что в США занятость может достичь максимума. В прошлом месяце уровень безработицы составил пять и две десятых процента. Многие экономисты полагают, что он не может опуститься намного ниже пяти процентов и что даже на этом уровне в системе будет скапливаться инфляционное давление. Предпринимателям будет труднее нанимать рабочих, поэтому им придется повышать заработную плату. Повышение заработной платы означает рост инфляции, а значит, более высокие процентные ставки. Поэтому курс государственных облигаций падает.
- Так что же произойдет после того, как будет достигнут критический уровень занятости? - спросил Хамилтон.
- Очевидно, рынок надеется, что уровень безработицы опустится до пяти процентов. Как я уже говорил, снижение уровня безработицы означает рост инфляции. Рынок опять-таки бросится продавать.
Мне всегда казалась нелепой эта ситуация: что хорошо для рабочих, то плохо для рынка облигаций. Помню, как-то раз я оказался в операционном зале одной крупной фондовой биржи. Когда объявили, что работу потеряли на несколько тысяч больше рабочих, чем ожидалось, то в зале повсюду раздались радостные возгласы, а казначейский рынок просто взбесился. Вот и говори после этого о башне из слоновой кости!
- Вы правы. Действительно, почти все уверены, что уровень безработицы упадет до пяти процентов и что на рынке все бросятся продавать облигации. Что в такой ситуации должен делать я? - спросил Хамилтон.
- Если бы мы имели государственные облигации, мы могли бы их продать, - сказал я. - Но те, что у нас были, мы продали еще месяц назад, поэтому нам остается только сидеть и смотреть.
- Неправильно, - сказал Хамилтон. - Впрочем, смотрите сами.
Большой телевизионный экран показывал нам все, что происходило сейчас на рынке. Расположенные колонками зеленые циферки, мигая, быстро менялись по мере того, как покупались и продавались облигации, повышался или понижался их курс. Мы не упускали облигации, выпущенные на срок тридцать лет, попросту называемые «долгоиграющими». Сейчас их курс был равен 99.16, то есть девяносто девять и шестнадцать тридцать вторых или девяносто девять с половиной.
За одну минуту до объявления об уровне занятости зеленые циферки замерли. Никто ничего не продавал и ничего не покупал. Все ждали.
Эта минута казалась вечностью. Во всем мире, в Лондоне, в Нью-Йорке, во Франкфурте, Париже, Бахрейне, даже в Токио, сотни людей, сгорбившись, не сводили глаз со своих экранов. Все ждали. В яме срочных сделок чикагской биржи тоже царили молчание и ожидание.
Раздался приглушенный сигнал, и через секунду на экранах появилось короткое сообщение Рейтер и «Телерейт». Зеленые буквы гласили: «В июле в США уровень безработицы упал до 5,0% по сравнению с 5,2% в июне».
Через две секунды цифры 99.16 рядом с символом «долгоиграющих» облигаций сменились на 99.08, то есть на девяносто девять и восемь тридцать вторых или на девяносто девять с четвертью. Я был прав. Безработных стало меньше, и курс облигаций падал.
Еще через две секунды наша телефонная панель замигала всеми лампочками сразу. Никто не знал, что задумал Хамилтон, но все были уверены, что-то на уме у него есть.
Хамилтон подсоединился к одной из линий. Я слушал по второй трубке. Звонил Дейвид Барратт.
- Я только хотел вам сказать, что мы думаем по... - начал он.
- Назовите вашу цену на двадцать миллионов долгоиграющих, - прервал его Хамилтон.
- Но наш экономист думает...
- Я очень рад, что у вас есть экономист, который думает. Предлагайте цену!
Дейвид замолчал, но уже через пять секунд отозвался:
- Мы могли бы предложить их по 99.04. Хамилтон, будьте осторожны, курс этих бумаг стремительно падает!
- Покупаю на двадцать по 99.04. Пока.
Цифры возле символа долгоиграющих облигаций мелькали постоянно. Теперь там стояло 99.00. Я понятия не имел, что делает Хамилтон, но не сомневался, что он знает, что делает.
Хамилтон взялся за следующую линию. Это был Кэш.
- Назовите свое предложение на тридцать миллионов долгоиграющих.
Кэш не спорил. Если кто-то хочет купить на тридцать миллионов облигаций, курс которых стремительно падает, то его это устраивало.
- Предлагаем по девяносто девять ровно.
- Отлично. Беру, - сказал Хамилтон.
Он положил телефонную трубку и с этой секунды не сводил внимательного взгляда с экрана. Я тоже уставился на экран.
Курс постоянно менялся, но теперь не падал, а колебался между 99.00 и 99.02. Хамилтон и я неподвижно сидели перед экраном. Как только в очередной раз появлялись цифры 99.00, я невольно задерживал дыхание, со страхом ожидая, что тут же последует падение до 98.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61