А Галя?
На этот раз мне повезло — удалось остановить частную машину. Хоть Никита и уговаривал заночевать у него — больше, думаю, для своего спокойствия, чем для моего удобства, — но мне что-то не хотелось оставаться с ним на ночь с глазу на глаз, да еще бы со стен на меня пялились его «Данаи».
— Ловко ты их расплодил, — похвалил я его на прощание.
— Бери любую, — расщедрился вдруг Никита. Но потом добавил: — Кроме одной. — И слово в слово повторил мою фразу: — Она мне не принадлежит.
— Какая?
— Мяу.
— Я и так знаю, — сказал я, садясь в такси. Не только же ему темнить!
— Понтуешь? — крикнул он на прощание.
— Думай что хочешь. А я согласен на худшую из твоих Данай.
И захлопнул дверь. На том и расстались.
6. ОСТАНЬСЯ СПЕРМОЙ, АФРОДИТА!
Хотел после бессонной ночи вздремнуть в самолете, да никак — так взвинтил себя! Прошедшие события проносились в моем воображении на дикой скорости, руки тряслись, как после пьяни, в мозг будто вставили метроном! Какой там сон — ни в одном глазу! Да и попробуй заснуть, когда мне подфартило на соседку — молоденькая грузинка с грудным младенчиком на руках! Уже при взлете он закатил такой скандал, что хоть святых выноси: тонкие барабанные перепоночки да еще утробный страх небытия, из которого он сравнительно недавно вынырнул и ни в какую не желал обратно. Понять можно — у меня самого заложило уши.
Летательный аппарат был стар и, на мой взгляд, годен разве что на металлолом, поднимался в небо рывками, словно сам был не очень уверен в своих возможностях. Не дай Бог, если его моторы и навигационная аппаратура в таком же состоянии, что и салон: ковер в проходе был свернут жгутом, с потолка свисали оторвавшиеся панели, из трех гальюнов один был приспособлен под багажное отделение, в другом не было воды, в третьем не закрывалась дверь, но пассажиры были выносливы и не роптали: самолеты теперь летали по свободному расписанию, и то, что наш вылетел, хоть и с двухчасовой задержкой, — было чистым везением. Каким-то чудом нам удалось преодолеть земное притяжение и набрать высоту, и мой неуправляемый сосед, пресытившись собственным криком, норовил теперь дотянуться цепкими своими конечностями до моего лица — грузинка извинялась, одновременно кокетничая со мной, в подсознанке готовая к следующему зачатию. До чего же все-таки мощная копировальная машина — природа!
А не выдержал я, когда распоясавшийся от безнаказанности беби неизвестного пола подцепил стоявший у меня меж колен футляр, который я, понятно, вынул из своего чемодана-сундука перед тем, как сдать тот в багаж: как я и рассчитывал, таможенники не взглянули ни на то, ни на другое, полагая, по-видимому, независимость Грузии от России эфемерной, фиктивной либо временной. Я вернул герма-фродитику его вездесущую лапку, отчего тот разорался еще сильнее. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», — весьма некстати возник в моем распаленном мозгу пушкинский стих. Как бы не так! — и помянул добрым словом старика Ирода, к которому всегда испытывал тайную симпатию. Давно пора положить разумные пределы размножению человечества, а время от времени устраивать отстрел излишков. Как со зверем — чем человек лучше? Пусть даже сам попаду в число отстрелянных. А что делать, коли такая перенаселенность? Взять Африку или Китай — разве в таких стадах возможна индивидуальность? Детей терпеть не могу, толпы боюсь, но больше всего — толпы в самом себе. Так много людей развелось на земле, что самому жить не хочется. Близок был к самоубийству в Венеции, Лувре и на Акрополе, хоть и сам принадлежу к носорожьему племени туристов: Парфенон стал китчем, и та же судьба ждала бы Данаю, не будь она похищена. А лучшим местом на земле полагал бы какой-нибудь остров в Кикладском архипелаге, площадью этак 50 квадратных километров, метров 500 над уровнем моря, 700–800 жителей, часах в семи от Пирея, с пересадкой на Миконосе, и непременно без взлетной полосы. Имени не называю, чтоб никому повадно не было. Просто Остров. До востребования. Душа устала от общаги под названием «Земля». А еще б лучше — необитаемый. У меня психология островитянина. Кому завидую, так это Робинзону Крузо. До его встречи с Пятницей.
Вдобавок зеркала, которые, отражая, множат нас. Любая множительная техника деструктивна и губительна по своей сути, будь то копирование от руки либо с помощью современной аппаратуры. Что сталось с «Джокондой», растиражированной в миллионах копий, репродукций, подделок и сувениров?
Так и не успел сказать всего этого Никите, а теперь уже поздно. Зачем искажающие и компрометирующие репродукции, когда есть оригинал, слава о котором живет в легендах? Пусть не дошла до нас Фидиева Афина, но нет лучше статуи, а это так же непреложно, как то, что я — равно как и мой читатель — рано или поздно скапустюсь. Лучше уничтожить шедевр, чем превратить его в разменную монету. Разве за славой гнался Герострат, когда поджег храм Артемиды в Эфесе? Уничтожение искусства есть акт искусства, а потому я бы приветствовал даже литвака, покусившегося на Данаю, если б не мои особые с ней отношения (как и у него, пусть не финтит про свои национальные чувства). Будь моя воля, я б и тиражи книг скостил, а шедевры оставил в одном экземпляре. Лучше всего в форме манускрипта. Главным врагом цивилизации всегда считал Гутенберга.
О если без слов сказаться можно было б!..
Убежден, что самые гениальные произведения так и остаются в замыслах, что были, есть и будут инкогнито более великие, чем Шекспир и Достоевский, и что Афродита, останься пеной, спермой и кровью, была б еще красивее, чем ее тезка, вышедшая в один прекрасный день из этой слизи.
Отвлекся маленько: лирическое отступление, к чтению не обязательное. Вон куда меня занесло, а изначальный импульс получен от младенствующего разбойника.
Притомившись от собственного буйства, разнузданное дите ухватило беззубым ртом хоть и взбухшую от молока, но довольно красивых очертаний грудь моей соседки, которая, нисколько не стесняясь, извлекла ее из-за пазухи. О это материнское бесстыдство! А что, если последовать примеру грудного буяна и приложиться к другой? Мысленно сравнил соседку с моей Данаей и тут же поразился собственному святотатству. Мадонна с бесполым младенчиком наконец уснули, и я был предоставлен самому себе. Нервы все гудели, как провода под высоким напряжением, — вот я и стал перебирать варианты убийства, чтоб успокоиться. Умственные упражнения — вместо четок.
Угадчик из меня никакой, а детективы терпеть не могу сызмальства какое мне дело, кто кого убил, да пропади они пропадом, убийца и убитый: оба! Разве убийство не такая же часть реальности, как, скажем, ссора или драка: не все ль равно, кто зачинщик? Убийство — это драма с двумя актерами, и жертва в ней не менее активна, чем убийца, а может, и больше — как инициатор и подстрекатель собственного убийства. Убийство — это отчужденная форма самоубийства, самоубийство чужими руками, а на Лену, несомненно, время от времени находили суицидальные настроения. Невинная Лена на самом деле спровоцировала на убийство своего убийцу, кто бы это ни был — Галя, Саша или Никита. Представим, скажем, очередную семейную ссору Саши и Лены, которая переходит в драку, а от драки до членовредительства — один шаг. Если Саша убил Лену, то и Лена могла — при известном допущении — убить Сашу. Тоже с Никитой и Леной — положим, он разъярился, полез к ней, она сопротивляется из последних сил, и тут у нее под рукой оказывается нож или ножницы. Наконец, Галя. Не могла Лена, при ее утонченности и проницательности, не догадаться, что та ей вовсе не такой уж бескорыстный друг будучи по уши влюблена в ее мужа, а отсюда уже сделать соответствующие выводы и соответственно себя вести с ней — вышучивая, насмехаясь, издеваясь. Ведь за девять лет моего отсутствия Лена могла измениться больше всех остальных, хоть и убежден, что основа у нее осталась та же, прекрасная и неизменяемая; зато надстройка… Какая она разная в пересказе Гали, Никиты, Саши, показания не совпадают, образы не сходятся. Несомненно, за эти годы она ожесточилась ввиду несоответствия девичьих надежд и семейной реальности. Может, даже стала невыносима для окружающих, кто знает? Саша ее должен был раздражать, Никиту она должна была ненавидеть, да и Галю, тайной целью которой было доломать треснувший семейный очаг, она вряд ли любила. Напряг меж ними был, вероятно, куда больший, чем можно предположить со стороны. Вот я и говорю о гипотетической взаимозаменяемости убийцы и жертвы, которые, сложись обстоятельства чуть иначе, могли поменяться местами. Это как на войне: убивают, чтоб не быть убитым самому. Может, это и звучит кощунственно по отношению к жертве (тем более к Лене) и релятивистски по сути, но я утверждаю тайное сообщество, мистическую взаимозависимость и моральное равенство убийцы и жертвы, несмотря на кажущуюся противоположность целей.
Покажите мне человека, кто мысленно не совершал убийства — соперника, врага, друга, жены, собственного ребенка, да хоть того, кто отдавил ему в автобусе ногу! В любом из нас таится убийца, весь вопрос — дать или не дать ему волю? Точнее, дать или не дать волю себе, потому что каждый человек по своим изначальным задаткам прежде всего убийца — это и есть его подавленное «Я». Все остальное — надстройка, тонкий слой цивилизации, который сходит, как загар зимой, в крутую минуту. Убийца — художник: убийство для него — способ самовыражения. Кульминация, апогей, а еще точнее — оргазм, учитывая сексуальную природу любого убийства, даже если его подоплека никакого вроде бы отношения к сексу не имеет. Как сходятся параллели за пределами Евклидова пространства, так за пределами добра и зла образуют живое, подвижное, трагическое тождество любовь и убийство. Мы любим, убивая, и убиваем, любя. Убийство как доказательство сексуального потенциала убийцы: женщины млеют перед убийцами, нутром чувствуя в них могучих любовников. Та же физиологическая экзальтация, те же спазмы те же жесты, особенно если убийство производится вручную. В убийстве любовь достигает своего максимума. Отсюда метафоры любви: задушить в объятиях, скажем. И поступок Отелло и Саши (если это он) суть реализация этой метафоры. Либо вхождение ножа в тело жертвы — разве не аналогично оно нашему вторжению в женщину? Полицейскую идиому «Ищите женщину!» я бы перевел в физиологический регистр.
А легальные формы убийства — от войны, когда государство выдает своим гражданам лицензию на убийство, возводя его в героический ранг, до охоты, которая служит нам отдушиной: сколько человеческих жизней спасли, пожертвовав собой, наши четвероногие и крылатые заместители! А убийства вприглядку: фильмы ужасов, детективы, триллеры, даже если симпатии зрителей на стороне жертв. Наконец, отчужденные формы коллективных убийств — как когда-то толпы стекались на публичные казни, так теперь еще более многочисленные сборы у телетрансляций из зала суда, хоть инстинкт убийства и выступает у зрителей под ханжеской маской ужаса, сострадания и осуждения. Между прочим, предложил как-то своим супервизорам в Метрополитен открыть при Оружейной палате филиальчик с инструментами пыток и казней — а почему нет, учитывая болезненный (а я бы сказал — здоровый) интерес публики? Толпами бы валили, Моне с Тутанхамоном заткнули б за пояс! Увы, отказ — чтобы не потрафлять низким вкусам, не уступать масскуль-туре. Будто бы Тутанхамон с Агамемноном — не тот же китч, хоть и под камуфляжем! Если даже Парфенон…
Это не апология убийства, но констатация факта: хотим Того или нет, убийство заложено в нас самой природой, как первичный инстинкт, наравне с другими — самосохранения и размножения.
Теоретически рассуждая, счастлив тот, кто решается на убийство, выкладываясь весь без остатка, в то время как остальные топчутся в Гамлетовой нерешительности, онанируя и сглатывая собственную блевотину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33