А то еще вытаскивал из внутреннего кармана блокнот и что-то там черкал. «Творит», — громко шептал мне Никита, но Саша упорно нас игнорировал. Может, действительно был в творческой отключке или делал вид — не знаю. Одна Галя принимала его всерьез — а не влюбилась ли, глядя, как он подзаряжается поэтической энергией? Вчетвером мы ехали в одном купе.
Он также чурался вечерних возлияний в соседнем купе, единолично занятом Борисом Павловичем, он часто вызывал нас туда поодиночке и идеологически накачивал, а к вечеру устраивал выпивоны для избранных — таких набиралось человек семь-восемь. Случилось это на вторую ночь, когда поезд уже после полуночи остановился на каком-то венгерском полустанке. Мы как раз прикончили с Борисом Павловичем последнюю бутылку сливовицы. Собутыльник он вполне ничего, всю дорогу шпарил еврейскими анекдотами и шпионскими байками.
До сих пор не пойму — ладно провокатор Никита, но мы-то с Галей как на такое решились? По пьяной лавочке, должно быть.
Мы с ней отправились в соседний вагон, а Никита ворвался в купе, растормошил Сашу и сказал, что неожиданная пересадка, наши уже вышли, поезд вот-вот тронется. Саша ему со сна поверил, быстро оделся, побросал вещи в сумку — и на перрон. Ночь, вокруг ни живой души. Саша помчался на станцию, а когда выскочил обратно — поезд медленно плыл вдоль платформы. Даже не знаю, что бы вышло, если б Борис Павлович, случайно увидя в окно мечущегося по перрону Сашу, не крикнул ему и не втащил в поезд, пока тот не набрал еще скорость. Так и представляю себе — поезд ушел, а на венгерском перроне одиноко стоит наш пиит ни форинта в кармане, ни слова по-венгерски. До сих пор неловко, хоть и не я инициатор.
Когда Саша вернулся в купе, мы притворились спящими. Ничего не сказав, Саша забрался к себе на верхнюю полку. Не знаю, затаил ли он с тех пор на Никиту злобу, но ни разу этот эпизод не поминал — ни в Сараево, ни когда вернулись в Питер.
Возле дома Никиты стояло несколько машин — две милицейские, одна телевизионная, да и народу собралось порядком. В подъезд, однако, кроме жильцов, никого не пускали, а наверху, у двери мастерской, дежурил мент. Прошли бочком, обходя очерченную мелом фигуру на полу: плоский контур — все, что осталось от Никиты. Естественно, я давно уже догадался, зачем Борис Павлович меня сюда привел.
Мы с ним рассматривали картины. Задержал взгляд на его гранатовых композициях, одна безумнее другой: гранат, беременный звездами, автопортрет в халате внутри граната, Лена со вспоротым животом, из которого расползались живые гранатовые зерна, словно фетусы. У меня была парочка вопросов, которые не успел ему задать, а теперь уже придется дожидаться собственной смерти, да и неизвестно — встретимся ли в том перенаселенном мире.
Обратил внимание на столик у дивана, куда обычно заваливался Никита: стакан с водой, очки, томик стихов Вийона. Борис Павлович перехватил мой взгляд. Тогда я открыл наугад Вийона и прочел вслух:
— «И сколько весит этот зад, узнает скоро шея». — И добавил от себя, как бы между прочим: — Мог бы симулировать самоубийство через повешение.
— Тут нужно время, а его-то как раз у убийцы не было.
— У убийцы всегда времени в обрез, — утешил я Бориса Павловича.
Помимо вариаций на тему «Данаи», было еще несколько превосходных копий с эрмитажных полотен — «Мадонна Литта» Леонардо, «Юдифь» Джорджоне, «Кающаяся Магдалина» Тициана, «Лютнистка» Караваджо, «Венера с амуром» Кранаха, «Камеристка» Рубенса, «Флора» Рембрандта, «Девушка с веером» Ренуара, «Таитянка с плодом» Гогена, «Любительница абсента» Пикассо. Все эти реплики были для меня внове — в то свое посещение мастерской я их не приметил, занятый «Данаей», пока нас не прервала Галя и мы не понеслись спасать мнимого самоубийцу. Большинство полотен было повернуто к стене, мы с Борисом Павловичем разворачивали одно за другим, а когда закончили, было такое ощущение, что побывали в музейной зале, где собраны лучшие женские портреты из эрмитажной коллекции. Это бросалось в глаза — Никита копировал исключительно женские образы. Вот тебе и мизогин! Его реплики выглядели, пожалуй, даже свежее и ярче, чем потемневшие картины Эрмитажа. У одной я задержался — это был «Поцелуй украдкой» Фрагонара: у девушки было лицо Лены, а в юноше Никита дал свой автопортрет. Вот такой и был их быстротечный роман — второпях, тайком, украдкой.
И тут я вспомнил один теоретический разговор на эту тему с Леной Господи, когда это было? Сто лет назад! Белые ночи, балтийские ветры, весенний запах корюшки и, как всегда, впереди — антагонисты, а мы с ней плетемся сзади. С Галей мне хорошо было трахаться, с Леной — разговаривать, я это разделял, держа свое либидо в узде: не только из-за Лены, но еще больше из-за Саши, почему и считаю покойника подонком, коли он покусился на святая святых дружбу. Или в его извращенном представлении он, наоборот, пытался таким образом укрепить отношения с Сашей? Что до меня, то я нарушил все Его заповеди, кроме последней.
Лена мне тогда сказала, что поцелуй, с ее точки зрения, еще более интимное дело, чем соитие. Меня это поразило — и сама эта мысль, и то, что из невинных уст. Не сдержался и спросил, с кем она еще целовалась, кроме Саши? «Ни с кем», — просто ответила она. В том-то и дело, что ее целомудрие было тотальным, почему и непредставим ее роман с Никитой, пусть кратковременный, даже одноразовый. А его намеки — отвратны, кощунственны. Нет, он заслужил смерти.
А как насчет того единственного свидетельства, которое лежало у меня во внутреннем кармане штанов вместе с долларами и кредитными карточками и которое я решил утаить до поры до времени? Как-то не вписывалось оно в мое прежнее знание Лены.
Стало мне вдруг как-то не по себе, когда вспомнил ту нашу прогулку и доверительный с ней разговор. Я вдруг почувствовал, как истина задела меня своим крылом — и отлетела, оставив ни с чем.
Борис Павлович смотрел на меня удивленно. X… ты теперь, козел, от меня что узнаешь!
— Я так понимаю, ваш друг не был самостоятельным художником, — сказал он.
— Он отрицал индивидуальность в искусстве. В жизни — тоже. Считал все на свете взаимозаменимым — женщину или картину, все равно. Копия не хуже оригинала, а может, даже лучше. Тем более после бесконечных реставраций от оригинала мало что остается. Приводил в пример Парфенон и Сикстинскую капеллу. У него самого был редкий дар мимикрии, удивительная способность к перевоплощению и передразниванию. Всех и вся. В любом жанре. Думаете, он только копировал? Было время, он снабжал музеи неведомыми либо пропавшими шедеврами. Писал иконы, предварительно обработав доски под старинные, — набил руку на псковской школе конца XIV века. Настоящей сенсацией стала пропавшая в тридцатые годы панель Гентского алтаря братьев Ван Эйк, которую Никита будто бы обнаружил на даче у маршала Жукова, где фаловал внучку героя, а тот и вправду вывез из разгромленной им Германии несколько вагонов старинной живописи, скульптуры, мебели и фарфора. На попытке сплавить мнимого Ван Эйка бельгийцам он и подзалетел. С трудом выкрутился — его взяли за переправку художественных ценностей за границу, а он заявил, что это всего лишь шутка — чтоб проверить компетентность музейных экспертов.
— Мошенник!
— Скорее плут, — уточнил я незнамо для кого. — А уж подделать чужой почерк либо подпись — для него было раз плюнуть. Однажды сам себе выписал бюллетень от нашего эрмитажного врача — и сошло: неделю не выходил на работу. Либо на спор нарисовал сотнягу и спокойно разменял ее в гастрономе. Трюкач. Лена как-то уехала к родне в Кострому — через неделю Саша получает ее покаянное письмо с признанием в измене. Ну не подлянка ли?
— Зерно упало на благодатную почву? — Я поморщился, стилистически он все-таки невыносим. — А где он раздобыл почтовый штемпель?
— На то и художник, к тому же копиист — вот и изобразил: не отличишь. А еще, шутки ради, воспроизводил голоса знакомых — с большим успехом. Не знаю, как в последнее время, но в молодости у него была привычка разыгрывать приятелей по телефону, особенно женщин — звонил им под видом их мужей и любовников. Попадались все как одна. Однажды позвонил Лене и говорил Сашиным голосом — тот, как узнал, опять психанул, еле успокоили. Озорник, ерник, балагур, пересмешник, юродивый, не всегда даже понятно — когда всерьез, а когда дурачится. Однако его пародии и мистификации были со значением: как еще один способ доказать, что человек не оригинален. Мужьям предлагал пари, что ночью, под покровом тьмы, проникнет к их женам на час-другой, а те и не заметят подмену. Несмотря на разницу в параметрах — он был ниже всех своих знакомых.
— Кто-нибудь согласился?
— Без понятия. Меня здесь не было девять лет.
— Саша не мог? Для проверки на верность. Говорят, он их с этой целью случал.
— Кто говорит? — рассердился я, хотя прекрасно знал кто.
— Какая разница? — уклонился Борис Павлович от разоблачения своей агентуры. — В любом случае ваш Никита был порядочный потаскун.
Меня аж подташнивало от его мещанских интерпретаций.
— Скорее пакостник, — снова уточнил я в деревянное ухо. — Ему все было по нулям. Нассал однажды на спор в древнегреческую амфору в Эрмитаже. Трахнул библиотекаршу — стоило той только наклониться, чтоб достать ему книгу. Проверки на вшивость, боюсь, не выдержал бы. Одним словом, пох…ст.
— Современное искусство совсем не признавал?
— Отчего же! Просто он полагал задачей нынешних художников совершенствование классики. Мол, и без того достаточно написано великих книг и картин — чего плодить новые? Ссылался на пример Мане, который улучшил «Расстрел» и «Мах на балконе» Гойи, написав по их мотивам свой собственный «Расстрел» и своих собственных «Мах». Также на Пушкина, Лермонтова, Тютчева, которые под видом переводов выдавали собственные стихи, превосходившие иностранные оригиналы. Плоть от плоти петербургской охранительной школы, ее крайнее выражение. Саша придерживался противоположной точки и считал, что Никита паразитирует на классике. Спорили до хрипоты. Я брал обычно сторону Саши. Экзерсисы Никиты и в самом деле сомнительны, хоть и остроумны — не отнимешь. Имитатор, компилятор, интерпретатор — кто угодно, но только не художник.
Его трагедия в том, что он выбрал не ту профессию. Если б вместо живописца стал музыкантом-исполнителем, его имитаторские способности пришлись бы в самый раз. Прославился бы как виртуоз.
И я чуть подробнее остановился на безумной теории Никиты, добавив немного от себя. Мне бы самому сменить профессию: адвокат из меня хоть куда! Особенно адвокат дьявола.
— Но я вижу, что из всех картин его больше всего интересовала «Даная», — сказал Борис Павлович.
— Какой вы, однако, сообразительный! — похвалил я и добавил: — Под моим влиянием.
— То есть у него был бзик, как у вас?
— Не совсем. У него не было бзика. Просто однажды я задрапировал Галю под Данаю и пригласил Сашу с Никитой на смотрины. Вот Никита и написал с Гали свою собственную «Данаю», а потом уложил в ту же позу Лену — получилась еще одна. Плюс копировал рембрандтовскую, улучшая, как он считал, оригинал. Отсюда столько вариаций на один и тот же сюжет.
— Лену писал с натуры?
— С натуры, — подтвердил я.
— Вы знаете, при вскрытии ее тела был обнаружен двухмесячный фетус. Приблизительно такой срок между ее убийством и написанием этой картины.
— Он ее писал в присутствии Саши, — Возразил я.
— С одного сеанса Саша ушел. А она была голой.
— Я вижу, вы в курсе больше, чем я. Зачем тогда спрашиваете?
— Сам не знаю. Любопытно, насколько вы в курсе.
— По-видимому, вы не очень разбираетесь в некоторых физиологических вопросах. Объясняю: голая женщина возбуждает пять минут, а потом возбуждение само собой проходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33