Сара, как обычно, была дома — работала неполный день секретаршей в приемной зубного врача. Она сидела на диване в гостиной и читала журнал.
— Привет, — сказал я.
— Привет. Как прошел день?
— Нормально.
Она не оторвалась от журнала. Я не поцеловал ее. Быть может, для нас обоих это было все же лучше полного одиночества, но не намного.
— На ужин ветчина, — сказала она. — И капустный салат. Устроит?
— Замечательно!
Она продолжала читать. Стройная светловолосая, все такая же прелестная, если бы не ставшее привычным обиженное выражение лица. Я уже привык к этому, но временами испытывал приливы невыразимой тоски по смешливой девчонке прежних дней. Временами я спрашивал себя, замечает ли она, что я тоже утратил прежнюю веселость. Хотя я иногда по-прежнему ощущал в глубине души бурлящий смех, погребенный под пластами скуки.
В тот вечер я еще раз попытался развеять наше общее уныние (надо заметить, со временем я делал это все реже и реже).
— Слушай, а давай бросим все и выберемся куда-нибудь пообедать! Хотя бы к Флорестану. Там танцы.
Она даже не подняла глаз.
— Не говори глупостей.
— Ну давай сходим!
— Не хочется... — Пауза. — Я лучше телевизор посмотрю. — Она перевернула страницу и безразличным тоном добавила:
— А потом, у Флорестана все слишком дорого. Мы не можем себе этого позволить.
— Да нет, почему! Если только это доставит тебе удовольствие...
— Не доставит.
— Ну ладно, — вздохнул я. — Пойду тогда займусь тетрадками.
Она чуть заметно кивнула.
— Ужин в семь.
— Хорошо, — сказал я и повернулся, чтобы уйти.
— Да, тебе письмо от Вильяма, — сказала она скучным голосом. — Я его отнесла наверх.
— Да? Спасибо.
Она продолжала читать, а я отнес свои вещи в самую маленькую из трех наших спален, служившую мне кабинетом. Агент по продаже, показывавший нам дом, радостно сообщил, что «эта комната как раз подходит для детской!», и едва не лишился покупателей. Я объявил эту комнату своей и постарался сделать ее как можно более мужественной, но все же чувствовал, что Саре все время казалось, будто в этой комнате витает дух нерожденного ребенка. Она туда редко заходила. То, что она положила письмо от моего брата ко мне на стол, был случай не совсем обычный. В письме говорилось:
"Дорогой Джонатан!
Не можешь ли ты прислать мне тридцать фунтов? Это чтобы поехать в каникулы на ферму. Я писал миссис Поттер, она меня примет. Она говорит, что цены теперь поднялись из-за инфляции. Это не за еду — кормит она меня в основном хлебом с медом (я не против!). И еще мне нужны деньги на верховую езду, на тот случай, если мне больше не разрешат зарабатывать, вычищая денники (у них там сейчас с этим что-то туго, закон об эксплуатации подростков и все такое). Ничего, вот доживу до шестнадцати... Если сможешь прислать пятьдесят, это было бы классно! Если я сумею заработать на верховую езду, лишние двадцать пришлю обратно, потому что если не можешь тратить лишних «бабок», так лучше и не начинать. На ферму надо уехать в ту пятницу, так что пришли, пожалуйста, деньги как можно быстрее.
А ты знаешь, что Клинкер таки выиграл скачку в Стратфорде? Слушай, если ты не хочешь, чтобы я стал жокеем, может, я тогда жучком сделаюсь? Надеюсь, у тебя все в порядке. И у Сары тоже. Вильям.
Р.S. Может, приедешь к нам на соревнования или на Побрякушник? Ты, наверно, удивишься: я получил приз за парные гонки!"
Побрякушником называли торжественный день, когда в школе вручали призы. Мне все никак не удавалось выбраться к брату по той или иной причине.
«Надо съездить на этот раз», — подумал я. Даже Вильяму временами может быть одиноко из-за того, что никто не видит, как он собирает свои призы что он делал с несколько утомительным постоянством.
Вильям учился в частной школе благодаря богатому крестному, который оставил ему кучу денег «на образование и профессиональное обучение, чтоб этому щенку хорошо жилось». Попечители регулярно оплачивали школу и выдавали мне определенную сумму на одежду и все прочее, а я пересылал деньги Вильяму, когда он в этом нуждался. Это было замечательно во многих отношениях и не в последнюю очередь потому, что это означало, что Вильяму не приходится жить у нас с Сарой. Шумный и независимый братец мужа был явно не тем ребенком, о котором жена мечтала.
Вильям проводил каникулы на фермах. Сара временами говорила, что несправедливо, что у Вильяма больше денег, чем у меня, и что Вильям был безнадежно ипорчен с того самого дня, как наша матушка в сорок шесть лет обнаружила, что снова беременна. Встречаясь, Сара и Вильям в основном вели себя осторожно и сдержанно, лишь изредка позволяя себе откровенность. Вильям очень быстро отучился дразнить ее, но, однако, удерживался от этого с большим трудом, а Сара отвечала на насмешки саркастичными комментариями. Поэтому они кружили вокруг друг друга, словно два равных противника, не желающих вступать в открытую схватку.
Вильяма, с тех пор как он себя помнил, неудержимо влекло к лошадям, и он давно уже заявил, что станет жокеем. Мы оба этого не одобряли, Сара резко, я — сдержанно. Вильям утверждал, что надежность — слово пошлое, и есть вещи получше верного заработка. Мы с Сарой, видимо, были все же более склонны к размеренному образу жизни, порядку и достижению каких-то житейских целей. Вильям же с возрастом все более жаждал свободы, быстроты, риска. Вот и сейчас он предпочел провести недельные каникулы в середине семестра на ферме, с лошадьми, вместо того чтобы готовиться к экзаменам за восьмой класс, которые должны были состояться сразу после каникул.
Я оставил письмо у себя на столе, чтобы не забыть отправить ему чек, и отпер стенной шкаф, где хранились мои винтовки.
Пневматическая винтовка, которую я носил в школу, была не более чем игрушкой. Она не нуждалась в лицензии, ее не надо было хранить в надежном месте. Но у меня были еще два «маузера» калибра 7,62, один «энфилд» номер 4, тоже 7,62, и два «аншютца» калибра 0,22 дюйма, ощетинившихся всяческими приспособлениями, и старый «ли-энфилд» калибра 0,303 дюйма, винтовка времен моей юности, но все такая же опасная, как и прежде, если только удастся достать к ней патроны. У меня было несколько штук, но я их берег, — видимо, из-за ностальгии. Патронов на 0,303 больше не делали, из-за того, что в шестидесятых армия перешла на калибр 7,62 миллиметра. Я повесил на место духовушку, проверил, все ли так, как следует, вдохнул еще раз знакомый запах машинного масла и запер дверцу.
Внизу зазвонил телефон. Сара взяла трубку. Я посмотрел на гору тетрадок — все их надо было просмотреть, исправить ошибки и вернуть ребятам в понедельник. Ну почему я не устроился на работу с жестким графиком, где ничего не нужно брать на дом? Домашняя работа отравляет жизнь не только школьникам...
Снизу доносился голос говорящей по телефону Сары, звонкий и отчетливый:
— А, Питер, это ты? Привет. Как я рада...
Последовала долгая пауза, во время которой говорил Питер, а потом стонущий возглас Сары:
— О нет! О боже! Питер! Не может быть!..
Ужас, недоверие, потрясение... Что бы то ни было, я пулей вылетел из кабинета и сбежал вниз.
Сара сидела на диване, выпрямившись и застыв, держа телефон, за которым волочился длинный шнур.
— О нет! — повторяла она. — Этого не может быть. Это попросту невозможно!!!
Она уставилась на меня невидящим взглядом, вытянув шею, вся обратившись в слух.
— Да, конечно... конечно, мы приедем... О Питер... Да, конечно...
Да, прямо сейчас. Да... да... будем... — она взглянула на часы, — в девять. Ну, может, чуть попозже. Идет? Ладно... И, Питер, скажи, что я ее очень люблю, и...
И она дрожащей рукой бросила трубку.
— Надо ехать, — сказала она. — Питер и Донна...
— Только не сегодня! — запротестовал я. — Что бы там ни было, сегодня я не поеду. Я устал как собака, и еще все эти тетради...
— Нет, немедленно! Мы должны ехать немедленно!
— Но это же сотня миль!
— А мне плевать, слышишь? Мы должны ехать сейчас. Сейчас же!
Она вскочила и буквально бегом бросилась к лестнице.
— Собирай чемодан, — сказала она. — Скорей!
Я последовал за ней менее торопливо, отчасти раздраженный и в то же время против воли взбудораженный ее внезапной спешкой.
— Сара, погоди минутку! Что все-таки случилось у Питера и Донны?
Она остановилась на четвертой ступеньке и взглянула на меня через перила. Она уже плакала, все лицо ее скривилось от внутренней боли.
— Донна, — всхлипнула она, — Донна...
— Она попала в аварию?
— Н-нет...
— А что тогда?
Но она лишь сильнее разрыдалась.
— Я... я ей нужна...
— Ну тогда ты и поезжай, — с облегчением сказал я: проблема разрешилась. — Я несколько дней без машины обойдусь. До вторника, во всяком случае. В понедельник поеду на автобусе.
— Нет. Питеру нужен и ты тоже. Он умолял меня... нас обоих...
— Почему? — спросил я, но она уже снова бросилась наверх и не ответила.
«Мне это не нравится!» — резко подумал я. Что бы там ни случилось, Сара знала, что мне это не понравится и что все мои инстинкты восстанут против того, чтобы вмешиваться в это дело. Я неохотно последовал за нею наверх и увидел, что она уже складывает на кровать вещи и зубную пасту.
— У Донны ведь есть родители, разве не так? — спросил я. — И у Питера тоже. Так что, если действительно произошло что-то ужасное, зачем, во имя всего святого, им понадобились мы?
— Они наши друзья! — Сара металась по комнате, захлебываясь слезами и роняя вещи. Это было нечто большее, чем просто сострадание. Во всем этом чувствовалось какое-то сумасбродство, что выбивало меня из колеи и отталкивало.
— Ты знаешь, — сказал я, — вряд ли дружба имеет право требовать от человека, чтобы он очертя голову летел в Норидж, усталый, голодный, вдобавок не зная, что к чему. Я не поеду.
Сара, казалось, не слышала. Лихорадочные сборы продолжались, а бурные рыдания перешли в ровный моросящий дождик.
Когда-то у нас было много друзей, но сейчас остались только Питер и Донна, несмотря на то, что они жили уже не в пяти милях от нас и к ним нельзя было заходить по четвергам поиграть в теннис. Все прочие наши друзья, которые были у нас до и после брака, либо разъехались, либо переженились и обзавелись детьми. Только у Питера с Донной, как и у нас, детей не было. Только они никогда не разговаривали о детях — и потому Сара была в состоянии общаться с ними.
Они с Донной долго жили в одной квартире. Мы с Питером впервые встретились в качестве их будущих мужей и сдружились достаточно крепко, чтобы эта дружба смогла пережить их переезд в Норидж, хотя теперь ее проявления ограничивались чаще поздравительными открытками и телефонными звонками, чем взаимными визитами. Однажды мы провели вместе отпуск на катере, на каналах.
«Надо опять пойти на каналы на будущий год», — говорили мы, но что-то все никак не получалось.
— Что, Донна больна? — спросил я.
— Нет...
— Не поеду!
Дождик утих. Сара остановилась, глядя на беспорядок. Глаза у нее покраснели, в руках была скомканная ночная рубашка. Она уставилась на бледно-зеленую тряпку, защищавшую ее от холода одинокой постели, и ее наконец прорвало:
— Донну арестовали.
— Арестовали — Донну?
Я был ошеломлен. Донна была тихая, как мышка. Организованная. Мягкая.
Вечно извиняется. Трудно себе представить, чтобы у Донны могли быть неприятности с полицией.
— Сейчас она дома, — сказала Сара. — Она... Питер говорит, она близка к самоубийству. Он говорит, что не может с ней справиться! — Она постепенно говорила все громче. — Он говорит, что ему нужны мы... сейчас!
Сию минуту! Он не знает, что делать! Он говорит, что, кроме нас, никто не поможет...
Она снова расплакалась. Ну, что бы там ни было, а это уже слишком!
— Что сделала Донна? — медленно спросил я.
— Она поехала в магазин, — выдавила Сара, — и украла... украла...
— О Гос-споди! — сказал я. — Это, конечно, ужасно для них, но ведь тысячи людей воруют в магазинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Привет, — сказал я.
— Привет. Как прошел день?
— Нормально.
Она не оторвалась от журнала. Я не поцеловал ее. Быть может, для нас обоих это было все же лучше полного одиночества, но не намного.
— На ужин ветчина, — сказала она. — И капустный салат. Устроит?
— Замечательно!
Она продолжала читать. Стройная светловолосая, все такая же прелестная, если бы не ставшее привычным обиженное выражение лица. Я уже привык к этому, но временами испытывал приливы невыразимой тоски по смешливой девчонке прежних дней. Временами я спрашивал себя, замечает ли она, что я тоже утратил прежнюю веселость. Хотя я иногда по-прежнему ощущал в глубине души бурлящий смех, погребенный под пластами скуки.
В тот вечер я еще раз попытался развеять наше общее уныние (надо заметить, со временем я делал это все реже и реже).
— Слушай, а давай бросим все и выберемся куда-нибудь пообедать! Хотя бы к Флорестану. Там танцы.
Она даже не подняла глаз.
— Не говори глупостей.
— Ну давай сходим!
— Не хочется... — Пауза. — Я лучше телевизор посмотрю. — Она перевернула страницу и безразличным тоном добавила:
— А потом, у Флорестана все слишком дорого. Мы не можем себе этого позволить.
— Да нет, почему! Если только это доставит тебе удовольствие...
— Не доставит.
— Ну ладно, — вздохнул я. — Пойду тогда займусь тетрадками.
Она чуть заметно кивнула.
— Ужин в семь.
— Хорошо, — сказал я и повернулся, чтобы уйти.
— Да, тебе письмо от Вильяма, — сказала она скучным голосом. — Я его отнесла наверх.
— Да? Спасибо.
Она продолжала читать, а я отнес свои вещи в самую маленькую из трех наших спален, служившую мне кабинетом. Агент по продаже, показывавший нам дом, радостно сообщил, что «эта комната как раз подходит для детской!», и едва не лишился покупателей. Я объявил эту комнату своей и постарался сделать ее как можно более мужественной, но все же чувствовал, что Саре все время казалось, будто в этой комнате витает дух нерожденного ребенка. Она туда редко заходила. То, что она положила письмо от моего брата ко мне на стол, был случай не совсем обычный. В письме говорилось:
"Дорогой Джонатан!
Не можешь ли ты прислать мне тридцать фунтов? Это чтобы поехать в каникулы на ферму. Я писал миссис Поттер, она меня примет. Она говорит, что цены теперь поднялись из-за инфляции. Это не за еду — кормит она меня в основном хлебом с медом (я не против!). И еще мне нужны деньги на верховую езду, на тот случай, если мне больше не разрешат зарабатывать, вычищая денники (у них там сейчас с этим что-то туго, закон об эксплуатации подростков и все такое). Ничего, вот доживу до шестнадцати... Если сможешь прислать пятьдесят, это было бы классно! Если я сумею заработать на верховую езду, лишние двадцать пришлю обратно, потому что если не можешь тратить лишних «бабок», так лучше и не начинать. На ферму надо уехать в ту пятницу, так что пришли, пожалуйста, деньги как можно быстрее.
А ты знаешь, что Клинкер таки выиграл скачку в Стратфорде? Слушай, если ты не хочешь, чтобы я стал жокеем, может, я тогда жучком сделаюсь? Надеюсь, у тебя все в порядке. И у Сары тоже. Вильям.
Р.S. Может, приедешь к нам на соревнования или на Побрякушник? Ты, наверно, удивишься: я получил приз за парные гонки!"
Побрякушником называли торжественный день, когда в школе вручали призы. Мне все никак не удавалось выбраться к брату по той или иной причине.
«Надо съездить на этот раз», — подумал я. Даже Вильяму временами может быть одиноко из-за того, что никто не видит, как он собирает свои призы что он делал с несколько утомительным постоянством.
Вильям учился в частной школе благодаря богатому крестному, который оставил ему кучу денег «на образование и профессиональное обучение, чтоб этому щенку хорошо жилось». Попечители регулярно оплачивали школу и выдавали мне определенную сумму на одежду и все прочее, а я пересылал деньги Вильяму, когда он в этом нуждался. Это было замечательно во многих отношениях и не в последнюю очередь потому, что это означало, что Вильяму не приходится жить у нас с Сарой. Шумный и независимый братец мужа был явно не тем ребенком, о котором жена мечтала.
Вильям проводил каникулы на фермах. Сара временами говорила, что несправедливо, что у Вильяма больше денег, чем у меня, и что Вильям был безнадежно ипорчен с того самого дня, как наша матушка в сорок шесть лет обнаружила, что снова беременна. Встречаясь, Сара и Вильям в основном вели себя осторожно и сдержанно, лишь изредка позволяя себе откровенность. Вильям очень быстро отучился дразнить ее, но, однако, удерживался от этого с большим трудом, а Сара отвечала на насмешки саркастичными комментариями. Поэтому они кружили вокруг друг друга, словно два равных противника, не желающих вступать в открытую схватку.
Вильяма, с тех пор как он себя помнил, неудержимо влекло к лошадям, и он давно уже заявил, что станет жокеем. Мы оба этого не одобряли, Сара резко, я — сдержанно. Вильям утверждал, что надежность — слово пошлое, и есть вещи получше верного заработка. Мы с Сарой, видимо, были все же более склонны к размеренному образу жизни, порядку и достижению каких-то житейских целей. Вильям же с возрастом все более жаждал свободы, быстроты, риска. Вот и сейчас он предпочел провести недельные каникулы в середине семестра на ферме, с лошадьми, вместо того чтобы готовиться к экзаменам за восьмой класс, которые должны были состояться сразу после каникул.
Я оставил письмо у себя на столе, чтобы не забыть отправить ему чек, и отпер стенной шкаф, где хранились мои винтовки.
Пневматическая винтовка, которую я носил в школу, была не более чем игрушкой. Она не нуждалась в лицензии, ее не надо было хранить в надежном месте. Но у меня были еще два «маузера» калибра 7,62, один «энфилд» номер 4, тоже 7,62, и два «аншютца» калибра 0,22 дюйма, ощетинившихся всяческими приспособлениями, и старый «ли-энфилд» калибра 0,303 дюйма, винтовка времен моей юности, но все такая же опасная, как и прежде, если только удастся достать к ней патроны. У меня было несколько штук, но я их берег, — видимо, из-за ностальгии. Патронов на 0,303 больше не делали, из-за того, что в шестидесятых армия перешла на калибр 7,62 миллиметра. Я повесил на место духовушку, проверил, все ли так, как следует, вдохнул еще раз знакомый запах машинного масла и запер дверцу.
Внизу зазвонил телефон. Сара взяла трубку. Я посмотрел на гору тетрадок — все их надо было просмотреть, исправить ошибки и вернуть ребятам в понедельник. Ну почему я не устроился на работу с жестким графиком, где ничего не нужно брать на дом? Домашняя работа отравляет жизнь не только школьникам...
Снизу доносился голос говорящей по телефону Сары, звонкий и отчетливый:
— А, Питер, это ты? Привет. Как я рада...
Последовала долгая пауза, во время которой говорил Питер, а потом стонущий возглас Сары:
— О нет! О боже! Питер! Не может быть!..
Ужас, недоверие, потрясение... Что бы то ни было, я пулей вылетел из кабинета и сбежал вниз.
Сара сидела на диване, выпрямившись и застыв, держа телефон, за которым волочился длинный шнур.
— О нет! — повторяла она. — Этого не может быть. Это попросту невозможно!!!
Она уставилась на меня невидящим взглядом, вытянув шею, вся обратившись в слух.
— Да, конечно... конечно, мы приедем... О Питер... Да, конечно...
Да, прямо сейчас. Да... да... будем... — она взглянула на часы, — в девять. Ну, может, чуть попозже. Идет? Ладно... И, Питер, скажи, что я ее очень люблю, и...
И она дрожащей рукой бросила трубку.
— Надо ехать, — сказала она. — Питер и Донна...
— Только не сегодня! — запротестовал я. — Что бы там ни было, сегодня я не поеду. Я устал как собака, и еще все эти тетради...
— Нет, немедленно! Мы должны ехать немедленно!
— Но это же сотня миль!
— А мне плевать, слышишь? Мы должны ехать сейчас. Сейчас же!
Она вскочила и буквально бегом бросилась к лестнице.
— Собирай чемодан, — сказала она. — Скорей!
Я последовал за ней менее торопливо, отчасти раздраженный и в то же время против воли взбудораженный ее внезапной спешкой.
— Сара, погоди минутку! Что все-таки случилось у Питера и Донны?
Она остановилась на четвертой ступеньке и взглянула на меня через перила. Она уже плакала, все лицо ее скривилось от внутренней боли.
— Донна, — всхлипнула она, — Донна...
— Она попала в аварию?
— Н-нет...
— А что тогда?
Но она лишь сильнее разрыдалась.
— Я... я ей нужна...
— Ну тогда ты и поезжай, — с облегчением сказал я: проблема разрешилась. — Я несколько дней без машины обойдусь. До вторника, во всяком случае. В понедельник поеду на автобусе.
— Нет. Питеру нужен и ты тоже. Он умолял меня... нас обоих...
— Почему? — спросил я, но она уже снова бросилась наверх и не ответила.
«Мне это не нравится!» — резко подумал я. Что бы там ни случилось, Сара знала, что мне это не понравится и что все мои инстинкты восстанут против того, чтобы вмешиваться в это дело. Я неохотно последовал за нею наверх и увидел, что она уже складывает на кровать вещи и зубную пасту.
— У Донны ведь есть родители, разве не так? — спросил я. — И у Питера тоже. Так что, если действительно произошло что-то ужасное, зачем, во имя всего святого, им понадобились мы?
— Они наши друзья! — Сара металась по комнате, захлебываясь слезами и роняя вещи. Это было нечто большее, чем просто сострадание. Во всем этом чувствовалось какое-то сумасбродство, что выбивало меня из колеи и отталкивало.
— Ты знаешь, — сказал я, — вряд ли дружба имеет право требовать от человека, чтобы он очертя голову летел в Норидж, усталый, голодный, вдобавок не зная, что к чему. Я не поеду.
Сара, казалось, не слышала. Лихорадочные сборы продолжались, а бурные рыдания перешли в ровный моросящий дождик.
Когда-то у нас было много друзей, но сейчас остались только Питер и Донна, несмотря на то, что они жили уже не в пяти милях от нас и к ним нельзя было заходить по четвергам поиграть в теннис. Все прочие наши друзья, которые были у нас до и после брака, либо разъехались, либо переженились и обзавелись детьми. Только у Питера с Донной, как и у нас, детей не было. Только они никогда не разговаривали о детях — и потому Сара была в состоянии общаться с ними.
Они с Донной долго жили в одной квартире. Мы с Питером впервые встретились в качестве их будущих мужей и сдружились достаточно крепко, чтобы эта дружба смогла пережить их переезд в Норидж, хотя теперь ее проявления ограничивались чаще поздравительными открытками и телефонными звонками, чем взаимными визитами. Однажды мы провели вместе отпуск на катере, на каналах.
«Надо опять пойти на каналы на будущий год», — говорили мы, но что-то все никак не получалось.
— Что, Донна больна? — спросил я.
— Нет...
— Не поеду!
Дождик утих. Сара остановилась, глядя на беспорядок. Глаза у нее покраснели, в руках была скомканная ночная рубашка. Она уставилась на бледно-зеленую тряпку, защищавшую ее от холода одинокой постели, и ее наконец прорвало:
— Донну арестовали.
— Арестовали — Донну?
Я был ошеломлен. Донна была тихая, как мышка. Организованная. Мягкая.
Вечно извиняется. Трудно себе представить, чтобы у Донны могли быть неприятности с полицией.
— Сейчас она дома, — сказала Сара. — Она... Питер говорит, она близка к самоубийству. Он говорит, что не может с ней справиться! — Она постепенно говорила все громче. — Он говорит, что ему нужны мы... сейчас!
Сию минуту! Он не знает, что делать! Он говорит, что, кроме нас, никто не поможет...
Она снова расплакалась. Ну, что бы там ни было, а это уже слишком!
— Что сделала Донна? — медленно спросил я.
— Она поехала в магазин, — выдавила Сара, — и украла... украла...
— О Гос-споди! — сказал я. — Это, конечно, ужасно для них, но ведь тысячи людей воруют в магазинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43