наверное, оба глядели испытующе. На человеке тоже был белый халат, но на врача он никак не походил. В сущности, это был смешной человек. Простоватое и угловатое лицо, необыкновенно длинная шея; кадык порос жесткими блестящими волосами, и я никак не мог оторвать от него взгляд, что было невежливо. Но он вряд ли это заметил.
– Как вы себя чувствуете? – спросил человек.
– Да ничего, – ответил я. И, пожалуй, сказал правду.
– Что-нибудь болит?
– Нет, ничего не болит… – Потом я спохватился, – где-то сзади чешется… зудит.
Я даже машинально потянулся рукой туда, где чесалось. Его умные и добрые глаза улыбнулись.
– Это хорошо, что у вас зудит затылок, – сказал он. – Я ваш врач, Топалов… Кирилл Топалов… А вы знаете, как вас зовут?
В его глазах вспыхнула искорка, но тогда я не обратил на это внимания. Меня смутил его вопрос. Как меня зовут? А разве меня должны как-то звать? Зачем это нужно?
– Не знаю, – сказал я.
– А вы подумайте… Я хочу знать ваше имя. Свое я вам сказал.
Я подумал. У меня не было ощущения, что я забыл свое имя. Мне казалось, что его просто никогда у меня не было.
– Не знаю, – повторил я.
– Хорошо, я вам помогу. Вас зовут Симеон Игнатов Балевский, но вы подписываетесь «Игнатов». По профессии вы архитектор, главный директор «Интерстроя». Вам это о чем-нибудь говорит?
– Ни о чем, – ответил я. Он чуть заметно вздохнул.
– Так я и думал. У вас была фрактура черепа. И потому вам сделали довольно сложную операцию. Но вы не пугайтесь, скоро все будет хорошо.
«Не пугаться? – с легким беспокойством подумал я. – А почему это я должен пугаться?»
– Почему я должен пугаться? – повторил я вслух.
– Конечно, никакого смысла в этом нет, – кивнул врач. – Должен сказать, что я вас не знал до… – он запнулся.
– До чего?
– Ну, скажем, до несчастного случая.
– Какого случая?
– Когда вы получили травму черепа… Вы поехали объект, который строится под вашим руководством. Там поскользнулись и упали. Упасть со второго этажа ременного дома – не бог весть как страшно. Но вы, к счастью, ударились головой. Как раз тем местом, где вас сейчас чешется, – он опять усмехнулся. – А где вы е?
– Не знаю.
– Не волнуйтесь, и я не знаю. А вы случайно не знаете, как зовут вашу жену?
– Жену? – встрепенулся я. – Разве я женат?
– Женаты. Детей у вас нет. Но жена ваша, говорят, красавица.
Я насторожился. – А разве вы ее не видели?
– Не видел, – спокойно ответил он. – Мой кабинет – в другом крыле больницы. Здесь я бываю только с обходом… Насколько я понимаю, вы совсем недавно пришли в себя. И, наверное, еще не смотрелись в зеркало. Что вы можете сказать ? своем возрасте?
– Что это такое – возраст?
– Это сколько вам лет, – пояснил врач. Я задумался. Неизвестно почему, этот вопрос показался мне особенно трудным. А он молчал и ждал ответа. Я мучительно пытался вспомнить хоть какое-нибудь лицо, но в голове было пусто.
– Хорошо, а мне, по-вашему, сколько лет?
Я внимательно посмотрел на него, но тут нечего было долго думать.
– Вам лет пятьдесят пять, – ответил я. Он искренне обрадовался.
– Молодец! Ровно столько мне исполнилось три месяца назад. Ну хорошо, а самому себе вы бы сколько дали? – и в его взгляде вспыхнуло нестерпимое любопытство.
– Ну, лет тридцать, – неуверенно протянул я.
– Вам сорок шесть, – сказал он, неизвестно почему очень довольный моими словами. – Но вы ответили правильно. В душе каждый чувствует себя куда моложе своих лет. Даже старая бабка, которая еле ноги волочит.
Он призадумался, потом спросил:
– А вы знаете, что такое кочерга?
– Кочерга… – протянул я. – Кажется, это такая штука, которой мешают дрова в печи.
– А булавка? – быстро сказал он.
– Иголка с головкой.
– Какая разница между булавкой и заколкой?
– Не могу сказать!
– А вы знаете, что значит «рудиментарный»?
– Зачаточный! – не задумываясь, ответил я.
Он задал мне еще десяток вопросов. Чем дальше, тем легче мне было отвечать. Я чувствовал, будто в голове у меня что-то раскрывается, слова так и вылетали одно за другим. И эта легкость была так приятна, что от удовольствия я буквально смотрел ему в рот.
Хорошо, сейчас я задам вам вопрос потруднее. Вы – архитектор и, наверное, вспомните. Кто построил Кельнский собор?
Вопрос был в самом деле нелегкий. Я задумался. – Собор строили шестьсот с лишним лет, – сказал я наконец. – По-моему, из материалов весьма среднего качества. Мастера были хорошие, но те, кто отпускал средства, были людьми прижимистыми.
– Но хотя бы одно имя вы помните?
– Подождите… Ну да… Арнольд, Иоханнес, Никоей…
– Чудесно! – опять воскликнул он.
И был готов от удовольствия откинуться назад, но вовремя спохватился, что стул у него без спинки. Да, да, память совсем не простая штука. И, как я понял уже позже, разница между условными и безусловными рефлексами куда тоньше, чем считают иные физиологи.
– А теперь я могу сообщить вам диагноз, – снова заговорил мой врач. – У вас амнезия. Вы знаете, что это такое?
– Да, знаю.
– Но ваш случай несколько особый… Вы утратили только свою личную память… Конечно, это понятие весьма условно. Современная медицина, к сожалению, не может сказать ничего определенного о том, в каких именно отделах мозга хранится этот вид памяти. Одно время считали, что в гипоталамусе и ретикулах. Сейчас некоторые утверждают, что личной памятью заведует гипокамп. Лично я в этом сомневаюсь. И вообще крайне рискованно связывать определенные функции и свойства сознания с определенными центрами мозга. Настолько рискованно, что может оказаться недостоверно. А вот вы меня сегодня озадачили. Должен сказать, что вы упали прямо на гипокамп. На то место, где у вас чешется.
Я не ожидал, что пойму его с такой полнотой. И с такой легкостью.
– А может быть, я его раздавил? – с любопытством спросил я. Только с любопытством, не более; у меня еще не было ощущения опасности, большой или малой, все равно.
– Нет-нет! – энергично запротестовал врач. – Я ассистировал при вашей операции. Конечно, гипокамп пострадал при травме, в нем застряли осколки черепа. Но он не раздавлен и не ампутирован, а все остальное не так уж страшно. По-моему, все центры мозга, заведующие памятью, взаимодействуют между собой и помогают друг другу. Остальная часть вашей памяти, та, которую вы приобрели опосредованно, – в отличном состоянии. Я уверен, что у вас все полностью восстановится и будет так, как было. Уверен, да уверен. Только не могу назвать точные сроки…
Он смотрел на часы. Это, наверное, означало, что наша беседа – или его обход – кончается. Мне не хотелось терять собеседника. Он пробудил во мне чувства, которые были мне приятны.
– А могу я задать вам несколько вопросов?
– Да, пожалуйста, – встрепенулся он. – Я вас слушаю.
– Как называется вон то дерево за окном? Он даже не обернулся.
– Это куэркус педункулифлора. Летний дуб… Прекрасный экземпляр, единственный в нашем маленьком парке. Ему лет пятьдесят – шестьдесят, это, конечно, по-моему. Неизвестно, как он сюда попал. И ему, наверное, очень трудно тут одному.
– Вряд ли, – отозвался я. – Он такой жилистый, такой мощный. Самые хилые деревья те, что растут в густом лесу.
Взгляд его как-то особенно блеснул.
– Вы и это знаете? – с серьезным видом сказал он. – Ну что же, хорошо, вас можно поздравить. Вы, конечно, правы. Чтобы вырасти сильным, любое существо должно быть в какой-то мере одиноким.
Он улыбнулся и встал. Я прекрасно понял, что эта его улыбка предназначена не мне. Это была улыбка врача, адресованная пациенту – любому пациенту, и я іного расстроился.
– Здесь недавно была молодая женщина. В белом халате. Вы не знаете, кто это?
– Наверное, одна из медсестер, – рассеянно отозвался он. – Мне сообщили по телефону, что вы пришли в себя.
– Да, понимаю. И еще один, последний вопрос. Вы мне не скажете, какое сейчас время дня?
– А вы как думаете?
– По-моему, послеобеденное.
– Правильно. Сейчас пять минут пятого. И уже минут меня ждет пожилой и капризный больной.
– Извините. Я просто хотел знать, дотяну до ужина нет. У меня такое чувство, будто я не ел по меньшей мере неделю. Он опять сел.
– Гораздо больше… До сих пор мы вводили вам искусственное питание. Ваш желудок отвык от пищи, и вам нужно быть крайне осторожным. Начнем с самой легкой пищи…
Он ушел, с порога еще раз кивнув на прощанье. Мне сразу стало грустно и одиноко. Как приятно, когда тебе задают вопросы, а ты отвечаешь на них легко и уверенно. Ну хорошо, почему бы мне самому не поспрашивать себя? И я попробовал, но ничего не получилось. Вам это покажется странным, но так оно и было. Я не мог задать себе ни одного вопроса, мне неоткуда было их взять. Мой мозг был все еще инертен и неподвижен, ему не хватало инициативы. Он походил не на живой человеческий орган, а на бездушный аппарат, который надо включить, чтобы он заработал. Однако в конце концов мне удалось сочинить один вопрос. Кто моя жена? Какая она? Но я ничего не мог вспомнить. Совсем ничего. Это казалось мне просто невероятным, ведь я в общем понял из объяснений врача, что такое личная память. Да нет, не может быть, чтобы ее имя не лежало в каком-нибудь уголке моей памяти, куда оно попало всякими окольными путями. А вместе с ним наверняка лежат десятки и сотни других имен. Иван Вазов, например. Кто такой Иван Вазов? Патриарх болгарской литературы. Хосе Марти? Кубинский поэт и революционер. Клемент Готвальд? Бывший президент Чехословакии. Все эти имена появлялись у меня в голове внезапно и сами собой, их никто не звал. Если бы я мог вот так же вызвать в памяти ее имя, то, пожалуй, нашел бы и ответ на свой вопрос.
Часам к шести принесли мой скромный ужин: чашку бульона и небольшой сухарик. Его принесла рослая женщина лет сорока с огромной мягкой грудью. Лицо у нее было широкое и необыкновенно добродушное. Но в первую минуту я даже не взглянул на нее – все мое существо устремилось к еде с такой яростью, с такой внутренней силой, что я в первый раз после того, как пришел в себя, был глубоко потрясен. Неужели в душе человека нет двигателя более сильного, чувства более яркого, чем влечение к еде? Если судить по моему состоянию в ту минуту, такого чувства нет. Когда я протянул руку к маленькой белой чашке, пальцы у меня дрожали.
– Сейчас, сейчас, – женщина улыбнулась мне, – сейчас мы вас покормим…
– Вы будете кормить меня?
– Так положено. Вам нельзя прикасаться к еде. Откуда мне знать, вон вы какой голодный, еще проглотите все сразу…
Конечно, она была права. Я мог бы проглотить не бульон, но и саму чашку. Женщина устроилась удобнее на табуретке, заправила мне за ворот салфетку и зачерпнула ложку золотистой жидкости. Никогда забуду, что я при этом почувствовал. Дело даже не в хорош или плох был бульон; вначале его вкус разочаровал меня. Но это первое ощущение блаженства, когда горячая жидкость пошла по пищеводу, нельзя ни с чем. Однако со второй ложкой моя кормилица не спешила.
– Все так рады, – приговаривала она, – так рады, вы уже в сознании… Некоторые даже поговаривали, что вам не выкарабкаться… Один Топалов…
– Сколько дней я пролежал без сознания? – перебил я ее.
– Да не знаю, не считала, сколько дней да сколько ночей… Но недели две будет…
Я дрогнул – первое, еще неясное ощущение испуга.
– И как меня кормили?
– Это мы умеем… Можно питательные смеси вводить в кровь, можно и уколы делать…
Но я почти не слышал ее. Две недели пробыть без сознания – это, пожалуй, в самом деле страшновато.
– Сейчас вашей жене звонят по телефону. Хотят и ее обрадовать, бедняжку…
Но и эта женщина ни разу не видела моей жены и не знала, как ее зовут. Она старательно кормила меня по каким-то не известным мне предписаниям, и после каждой ложки ее лицо становилось все добрее, все нежнее, и я бы даже сказал, все красивее. Можно было подумать, что это я ее кормлю, а не она меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Как вы себя чувствуете? – спросил человек.
– Да ничего, – ответил я. И, пожалуй, сказал правду.
– Что-нибудь болит?
– Нет, ничего не болит… – Потом я спохватился, – где-то сзади чешется… зудит.
Я даже машинально потянулся рукой туда, где чесалось. Его умные и добрые глаза улыбнулись.
– Это хорошо, что у вас зудит затылок, – сказал он. – Я ваш врач, Топалов… Кирилл Топалов… А вы знаете, как вас зовут?
В его глазах вспыхнула искорка, но тогда я не обратил на это внимания. Меня смутил его вопрос. Как меня зовут? А разве меня должны как-то звать? Зачем это нужно?
– Не знаю, – сказал я.
– А вы подумайте… Я хочу знать ваше имя. Свое я вам сказал.
Я подумал. У меня не было ощущения, что я забыл свое имя. Мне казалось, что его просто никогда у меня не было.
– Не знаю, – повторил я.
– Хорошо, я вам помогу. Вас зовут Симеон Игнатов Балевский, но вы подписываетесь «Игнатов». По профессии вы архитектор, главный директор «Интерстроя». Вам это о чем-нибудь говорит?
– Ни о чем, – ответил я. Он чуть заметно вздохнул.
– Так я и думал. У вас была фрактура черепа. И потому вам сделали довольно сложную операцию. Но вы не пугайтесь, скоро все будет хорошо.
«Не пугаться? – с легким беспокойством подумал я. – А почему это я должен пугаться?»
– Почему я должен пугаться? – повторил я вслух.
– Конечно, никакого смысла в этом нет, – кивнул врач. – Должен сказать, что я вас не знал до… – он запнулся.
– До чего?
– Ну, скажем, до несчастного случая.
– Какого случая?
– Когда вы получили травму черепа… Вы поехали объект, который строится под вашим руководством. Там поскользнулись и упали. Упасть со второго этажа ременного дома – не бог весть как страшно. Но вы, к счастью, ударились головой. Как раз тем местом, где вас сейчас чешется, – он опять усмехнулся. – А где вы е?
– Не знаю.
– Не волнуйтесь, и я не знаю. А вы случайно не знаете, как зовут вашу жену?
– Жену? – встрепенулся я. – Разве я женат?
– Женаты. Детей у вас нет. Но жена ваша, говорят, красавица.
Я насторожился. – А разве вы ее не видели?
– Не видел, – спокойно ответил он. – Мой кабинет – в другом крыле больницы. Здесь я бываю только с обходом… Насколько я понимаю, вы совсем недавно пришли в себя. И, наверное, еще не смотрелись в зеркало. Что вы можете сказать ? своем возрасте?
– Что это такое – возраст?
– Это сколько вам лет, – пояснил врач. Я задумался. Неизвестно почему, этот вопрос показался мне особенно трудным. А он молчал и ждал ответа. Я мучительно пытался вспомнить хоть какое-нибудь лицо, но в голове было пусто.
– Хорошо, а мне, по-вашему, сколько лет?
Я внимательно посмотрел на него, но тут нечего было долго думать.
– Вам лет пятьдесят пять, – ответил я. Он искренне обрадовался.
– Молодец! Ровно столько мне исполнилось три месяца назад. Ну хорошо, а самому себе вы бы сколько дали? – и в его взгляде вспыхнуло нестерпимое любопытство.
– Ну, лет тридцать, – неуверенно протянул я.
– Вам сорок шесть, – сказал он, неизвестно почему очень довольный моими словами. – Но вы ответили правильно. В душе каждый чувствует себя куда моложе своих лет. Даже старая бабка, которая еле ноги волочит.
Он призадумался, потом спросил:
– А вы знаете, что такое кочерга?
– Кочерга… – протянул я. – Кажется, это такая штука, которой мешают дрова в печи.
– А булавка? – быстро сказал он.
– Иголка с головкой.
– Какая разница между булавкой и заколкой?
– Не могу сказать!
– А вы знаете, что значит «рудиментарный»?
– Зачаточный! – не задумываясь, ответил я.
Он задал мне еще десяток вопросов. Чем дальше, тем легче мне было отвечать. Я чувствовал, будто в голове у меня что-то раскрывается, слова так и вылетали одно за другим. И эта легкость была так приятна, что от удовольствия я буквально смотрел ему в рот.
Хорошо, сейчас я задам вам вопрос потруднее. Вы – архитектор и, наверное, вспомните. Кто построил Кельнский собор?
Вопрос был в самом деле нелегкий. Я задумался. – Собор строили шестьсот с лишним лет, – сказал я наконец. – По-моему, из материалов весьма среднего качества. Мастера были хорошие, но те, кто отпускал средства, были людьми прижимистыми.
– Но хотя бы одно имя вы помните?
– Подождите… Ну да… Арнольд, Иоханнес, Никоей…
– Чудесно! – опять воскликнул он.
И был готов от удовольствия откинуться назад, но вовремя спохватился, что стул у него без спинки. Да, да, память совсем не простая штука. И, как я понял уже позже, разница между условными и безусловными рефлексами куда тоньше, чем считают иные физиологи.
– А теперь я могу сообщить вам диагноз, – снова заговорил мой врач. – У вас амнезия. Вы знаете, что это такое?
– Да, знаю.
– Но ваш случай несколько особый… Вы утратили только свою личную память… Конечно, это понятие весьма условно. Современная медицина, к сожалению, не может сказать ничего определенного о том, в каких именно отделах мозга хранится этот вид памяти. Одно время считали, что в гипоталамусе и ретикулах. Сейчас некоторые утверждают, что личной памятью заведует гипокамп. Лично я в этом сомневаюсь. И вообще крайне рискованно связывать определенные функции и свойства сознания с определенными центрами мозга. Настолько рискованно, что может оказаться недостоверно. А вот вы меня сегодня озадачили. Должен сказать, что вы упали прямо на гипокамп. На то место, где у вас чешется.
Я не ожидал, что пойму его с такой полнотой. И с такой легкостью.
– А может быть, я его раздавил? – с любопытством спросил я. Только с любопытством, не более; у меня еще не было ощущения опасности, большой или малой, все равно.
– Нет-нет! – энергично запротестовал врач. – Я ассистировал при вашей операции. Конечно, гипокамп пострадал при травме, в нем застряли осколки черепа. Но он не раздавлен и не ампутирован, а все остальное не так уж страшно. По-моему, все центры мозга, заведующие памятью, взаимодействуют между собой и помогают друг другу. Остальная часть вашей памяти, та, которую вы приобрели опосредованно, – в отличном состоянии. Я уверен, что у вас все полностью восстановится и будет так, как было. Уверен, да уверен. Только не могу назвать точные сроки…
Он смотрел на часы. Это, наверное, означало, что наша беседа – или его обход – кончается. Мне не хотелось терять собеседника. Он пробудил во мне чувства, которые были мне приятны.
– А могу я задать вам несколько вопросов?
– Да, пожалуйста, – встрепенулся он. – Я вас слушаю.
– Как называется вон то дерево за окном? Он даже не обернулся.
– Это куэркус педункулифлора. Летний дуб… Прекрасный экземпляр, единственный в нашем маленьком парке. Ему лет пятьдесят – шестьдесят, это, конечно, по-моему. Неизвестно, как он сюда попал. И ему, наверное, очень трудно тут одному.
– Вряд ли, – отозвался я. – Он такой жилистый, такой мощный. Самые хилые деревья те, что растут в густом лесу.
Взгляд его как-то особенно блеснул.
– Вы и это знаете? – с серьезным видом сказал он. – Ну что же, хорошо, вас можно поздравить. Вы, конечно, правы. Чтобы вырасти сильным, любое существо должно быть в какой-то мере одиноким.
Он улыбнулся и встал. Я прекрасно понял, что эта его улыбка предназначена не мне. Это была улыбка врача, адресованная пациенту – любому пациенту, и я іного расстроился.
– Здесь недавно была молодая женщина. В белом халате. Вы не знаете, кто это?
– Наверное, одна из медсестер, – рассеянно отозвался он. – Мне сообщили по телефону, что вы пришли в себя.
– Да, понимаю. И еще один, последний вопрос. Вы мне не скажете, какое сейчас время дня?
– А вы как думаете?
– По-моему, послеобеденное.
– Правильно. Сейчас пять минут пятого. И уже минут меня ждет пожилой и капризный больной.
– Извините. Я просто хотел знать, дотяну до ужина нет. У меня такое чувство, будто я не ел по меньшей мере неделю. Он опять сел.
– Гораздо больше… До сих пор мы вводили вам искусственное питание. Ваш желудок отвык от пищи, и вам нужно быть крайне осторожным. Начнем с самой легкой пищи…
Он ушел, с порога еще раз кивнув на прощанье. Мне сразу стало грустно и одиноко. Как приятно, когда тебе задают вопросы, а ты отвечаешь на них легко и уверенно. Ну хорошо, почему бы мне самому не поспрашивать себя? И я попробовал, но ничего не получилось. Вам это покажется странным, но так оно и было. Я не мог задать себе ни одного вопроса, мне неоткуда было их взять. Мой мозг был все еще инертен и неподвижен, ему не хватало инициативы. Он походил не на живой человеческий орган, а на бездушный аппарат, который надо включить, чтобы он заработал. Однако в конце концов мне удалось сочинить один вопрос. Кто моя жена? Какая она? Но я ничего не мог вспомнить. Совсем ничего. Это казалось мне просто невероятным, ведь я в общем понял из объяснений врача, что такое личная память. Да нет, не может быть, чтобы ее имя не лежало в каком-нибудь уголке моей памяти, куда оно попало всякими окольными путями. А вместе с ним наверняка лежат десятки и сотни других имен. Иван Вазов, например. Кто такой Иван Вазов? Патриарх болгарской литературы. Хосе Марти? Кубинский поэт и революционер. Клемент Готвальд? Бывший президент Чехословакии. Все эти имена появлялись у меня в голове внезапно и сами собой, их никто не звал. Если бы я мог вот так же вызвать в памяти ее имя, то, пожалуй, нашел бы и ответ на свой вопрос.
Часам к шести принесли мой скромный ужин: чашку бульона и небольшой сухарик. Его принесла рослая женщина лет сорока с огромной мягкой грудью. Лицо у нее было широкое и необыкновенно добродушное. Но в первую минуту я даже не взглянул на нее – все мое существо устремилось к еде с такой яростью, с такой внутренней силой, что я в первый раз после того, как пришел в себя, был глубоко потрясен. Неужели в душе человека нет двигателя более сильного, чувства более яркого, чем влечение к еде? Если судить по моему состоянию в ту минуту, такого чувства нет. Когда я протянул руку к маленькой белой чашке, пальцы у меня дрожали.
– Сейчас, сейчас, – женщина улыбнулась мне, – сейчас мы вас покормим…
– Вы будете кормить меня?
– Так положено. Вам нельзя прикасаться к еде. Откуда мне знать, вон вы какой голодный, еще проглотите все сразу…
Конечно, она была права. Я мог бы проглотить не бульон, но и саму чашку. Женщина устроилась удобнее на табуретке, заправила мне за ворот салфетку и зачерпнула ложку золотистой жидкости. Никогда забуду, что я при этом почувствовал. Дело даже не в хорош или плох был бульон; вначале его вкус разочаровал меня. Но это первое ощущение блаженства, когда горячая жидкость пошла по пищеводу, нельзя ни с чем. Однако со второй ложкой моя кормилица не спешила.
– Все так рады, – приговаривала она, – так рады, вы уже в сознании… Некоторые даже поговаривали, что вам не выкарабкаться… Один Топалов…
– Сколько дней я пролежал без сознания? – перебил я ее.
– Да не знаю, не считала, сколько дней да сколько ночей… Но недели две будет…
Я дрогнул – первое, еще неясное ощущение испуга.
– И как меня кормили?
– Это мы умеем… Можно питательные смеси вводить в кровь, можно и уколы делать…
Но я почти не слышал ее. Две недели пробыть без сознания – это, пожалуй, в самом деле страшновато.
– Сейчас вашей жене звонят по телефону. Хотят и ее обрадовать, бедняжку…
Но и эта женщина ни разу не видела моей жены и не знала, как ее зовут. Она старательно кормила меня по каким-то не известным мне предписаниям, и после каждой ложки ее лицо становилось все добрее, все нежнее, и я бы даже сказал, все красивее. Можно было подумать, что это я ее кормлю, а не она меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40