Держится мило и любезно, как говорят коллеги. Если будет нужно, ты просто протянешь ей руку. Вытащишь, если она начнет тонуть. Тогда Лидия будет видеть в тебе спасителя, а не насильника над ее волей и честью.
– Обнаруживаешь глубокое знание предмета! – заметил я. – По опыту знаешь?
– Да, конечно. Старикан, я– человек пресыщенный. Обессиленный избытком вкуса и культуры. Чересчур утонченный и чуть ли не до отвращения сытый всем, чему имя – женщина. И все-таки я их понимаю и сочувствую им, в этом вся беда. Сочувствие – или очень плохой, или очень опасный советчик.
Он говорил все тише, я уже почти не слышал его голоса. Но зато ясно услышал, как повернулся ключ в замке входной двери.
– Лидия идет, – спокойно сказал я.
В первую минуту он дрогнул. Потом выпрямился, лицо его внезапно преобразилось. И стало точно таким, каким я увидел его в дверях – шутливым и ласковым. Я мог бы поклясться, что в глубине его глаз даже вспыхнула усмешка. Господи, неужели он такой лицемер? Или так умеет владеть собой? Рассуждать было некогда. Дверь открылась, и в холл вошла Лидия. Она слегка улыбалась, в руках у нее была хозяйственная сумка. И тут я стал свидетелем еще одного преображения. Буквально за секунды. Она увидела Христофора, и в глазах ее вспыхнул тот самый страх, который так поразил меня при первой нашей встрече в больнице. Она-то не умела скрывать свои чувства. Лидия так и стояла в дверях, держа сумку, не двигаясь с места и не сводя глаз с нас обоих. Ах как ясно было видно, что ей хочется понять, о чем мы тут без нее говорили. И какую каверзу подстроили за ее спиной. Но наши лица, наши улыбки, видимо, успокоили ее.
– Верить ли мне своим глазам? – сказала Лидия совершенно неестественным голосом. – Оба – у пустого стола!
– Мони предлагал мне выпить, – весело ответил Христофор, – но я боялся, что он принесет что-нибудь не то.
– А что ты предпочитаешь?
– Да то же, что и всегда, – водку с томатным соком. У тебя есть томатный сок?
– Топько для тебя его и держу! А тебе, Мони?
– И мне гоже…
Лидия вышла. Я хорошо слышал, как хлопнула кухонная дверь. И позволил себе последнее за этот день издевательство:
– Форчик, а что в моем кабинете была какая-нибудь кровать?
– Была кушетка, – ответил он. – А что, ее уже нет?
– Нет!
– Вот видишь, радоваться надо! Это значит, что она всеми силами стремится вернуть тебя. И всеми средствами.
Вскоре Лидия принесла два стакана. Всего два стакана, до краев полных томатного сока, такого свежего и яркого, что у меня запершило в горле. Христофор осторожно отпил.
– Что ты наливаешь сначала, – спросил он, – сок или водку?
– Сначала сок, – ответила Лидия.
– А надо наоборот. Тогда легче соблюдать пропорцию: одно к двум.
– Долить тебе водки?
– Нет, не нужно. Никогда не следует спорить с удачей, не то приучишь ее идти тебе наперекор.
Эта неожиданная смесь оказалась довольно вкусной. Мы, не торопясь выпили свои стаканы. Лидия все время сидела с нами, очень любезно разговаривала, но в ней чувствовалась некая внутренняя напряженность. Наконец Христофор ушел. Лидия несколько раз взглядывала на меня озадаченно и испытующе, но я благоразумно молчал. Наконец она не выдержала:
– Какое впечатление произвел на тебя Христофор?
– Очень хорошее, – сдержанно ответил я. – Интеллигентный парень, верный друг…
– Не будь слишком уверен в этом! – резко отозвалась она.
– Что ты хочешь сказать?
– Честных людей на свете нет. Каждый защищает свои интересы.
– Пусть даже так! Значит, наши интересы совпадают.
– А если не совпадают? – взорвалась она. – Представь себе, что не совпадают!
– Не могу представить.
– Это потому, что у тебя нет воображения. Если тебя, не дай бог уволят, увидим, таким ли верным другом он останется!
Она была права, мне действительно не хватало воображения. Но я и не хотел его иметь – такое.
– Хватит тебе тявкать против него! – сказал я. – По-моему, он защищает больше твои интересы, чем мои.
Она только что рот не разинула. Но быстро взяла себя в руки, повернулась и вышла. Я сказал лишнее; Лидия сразу поняла, что мы говорили о ней. И что Христофор был вынужден защищать ее от каких-то моих нападок. Будь у меня воображение, я не сделал бы такой элементарной ошибки. Но его у меня действительно не было. Понадобилось много дней, чтобы природа вернула мне это безмерное богатство. И тогда я понял, что именно его мне не доставало, чтобы превратиться в полноценного человека. А не памяти.
* * *
Не стану скрывать, встреча с Христофором произвела на меня необыкновенное впечатление – гораздо сильнее всех предыдущих встреч. Куда более сильное, чем встреча с Лидией или с Мартой. Более сильное, чем мои внезапные видения, – крошечные окошки в пропавшее во мраке прошлое. Я мог сравнить его только с тем таинственным сном, который приснился мне в Брестнике. Или с невероятным взрывом ярости в придорожной забегаловке. Я не мог дать себе отчета, почему это так. Из самого разговора я не узнал ничего решающего или бесповоротного. К тем же выводам я мог бы прийти и сам. Пожалуй, решающее было в самом человеке. Лидия совершенно верно поняла или почувствовала, что Христофор – нечто вроде моего «альтер эго». Какими бы разными мы ни были, мы где-то, в чем-то смыкались, как смыкаются на горизонте небо и море. Морю все известно о небе, которое стоит над ним в вышине, хотя небо и воображает, что оно непостижимо. Море отражает в себе любую минуту и любую вечность неба. Я был уверен, что Христофор знает все мои пути-дороги. Он не только отразил их в себе, как море; он их продумал и понял. Я смутно ощущал, что умом, силой мышления он ничуть не уступает мне. А может быть, и превосходит меня.
Я был глубоко убежден, что Христофор позвонит сегодня, завтра, в крайнем случае послезавтра. Но прошла неделя, а от него не было ни слуху, ни духу. Я начал впадать в тихое уныние, некое отчаяние – не от людей, а от своей нелепой судьбы.
Чтобы рассеяться, я начал делать длинные прогулки. Нет, не по городу; бензиновая вонь душила меня. Не верю, чтобы в прошлом существовании у меня было такое чувствительное обоняние. Я чуял запахи даже там, где они вообще вряд ли могли быть. Особенно меня озадачивали запахи, стоявшие в моей собственной машине. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то роскошном вертепе.
В сущности, идти было недалеко. Я выходил на улицу Полянова, к самому Дому архитектора, потом сворачивал на Русский бульвар. Вонь на Орловом мосту была невыносима, и я с трудом дожидался, пока светофор даст зеленый свет. И тут же бросался в парк, как в оазис избавления. Чем глубже я в него погружался, тем легче становился мой шаг, свободнее – дыхание. Я знал, что этим обязан деревьям, и потому останавливался и рассматривал их. В парке было так много незнакомых деревьев, что я чувствовал себя пришельцем из иного мира. Одно из них цвело именно сейчас, в разгар лета. Не куст, а настоящее дерево, – гладкий ствол, крупные листья, цветы как белые маки. Не зная, как оно называется, я сам придумал ему имя: запоздалая любовь. Может быть, это было несправедливо по отношению к любви; ни одна любовь не бывает запоздалой, и та, что не торопится, всегда самая сильная, даже если не дает плодов. Ничего, пройдет несколько месяцев, и я увижу, что родит мое дерево.
Обычно я выходил из дома в восемь и возвращался к одиннадцати с успокоенной душой. Торопиться было некуда. Даже если у человека есть в жизни цель, не следует спешить к ней, иначе она потеряет смысл. Путь к цели гораздо богаче самой цели. Истинно счастливый человек никогда ее не достигает, – или он растворяется в цели, или она – в нем. Ребенок, который мечтает об игрушке, всегда богаче ребенка, у которого эта игрушка есть. Не то человек из Язона превратился бы в Тантала.
Я возвращался домой той же дорогой, что и приходил в парк. Никогда не смотрел по сторонам, ни на людей, ни на витрины. И был удивлен, когда меня окликнули:
– Бате Мони!
Черт бы побрал эту девчонку с ее провинциальными замашками! Я ни с кем не желал никаких родственных отношений, мне вполне хватало самого себя. Я оглянулся. Мина стояла на террасе кафе и с улыбкой смотрела на меня.
– Заходи, я тебя приглашаю, – снова позвала она. Я медленно поднялся на террасу. При виде моей хмурой физиономии ее улыбка живо укоротилась на несколько миллиметров.
– Слушай, мартышка, не смей называть меня «бате»! – заявил я. – Меня это раздражает!
Она приняла мой выпад спокойно, будто ждала его.
– Я никогда раньше не называла тебя так.
– А теперь зачем зовешь?
– Просто не была уверена, что ты меня узнаешь.
– Я что, слабоумный? Прошлого я не помню. Но настоящее помню, как слон.
Я почувствовал, как она вздрогнула. И, доводя атаку до конца, резко добавил:
– Думаешь, тебе удалось обмануть меня? Ведь это ты сидела возле меня в больнице!
Атака удалась. Лицо ее стало серьезно, она сказала:
– Давай войдем в кафе.
– Зачем?
– Вот видишь, а говоришь, что с тобой все в порядке. Только слабоумные задают ненужные вопросы.
Мы вошли в кафе. В зале было совсем пусто, и все же она выбрала столик в самой глубине. Мы сели друг против друга. Лицо ее было таким озабоченным, что я тут же пожалел о своей резкости. И все же что-то не давало мне покоя, хотелось ковать железо, пока горячо.
– То, что я сказал, верно?
– Верно, – кивнула она.
– Тогда я скажу тебе и другое. Мы с тобой не впервые встречаемся в этом кафе.
На сей раз она не выдержала и чуть заметно покраснела.
– Да. Мы несколько раз заходили сюда.
– И как ты тогда меня называла?
– Я называла тебя «Пи».
Я был удивлен до бесконечности, но все же сумел беззаботно заметить:
– Пи… Довольно мило… А что это означает?
– Ничего не означает! Ты очень любишь птиц…
– Ну, хорошо, но это еще не причина, чтобы бесстыдно обманывать меня в моем собственном доме. Зачем ты это сделала? Да еще так искусно. Я почти поверил тебе.
Да-да, именно так! Я хорошо вспомнил эту минуту. Она не была ни смущена, ни удивлена. Она заранее приготовилась лгать.
– Я не хотела, чтобы услышала сестра! – заявила Мина. – Не хотела, чтобы она знала о том, что я ходила в больницу!
– Это уже лучше, – кивнул я. – Продолжай дальше.
– Вот и все. Я тебе никогда не лгала, и мне это было нелегко.
– И только?
– Не только. Я знаю, что память скоро вернется к тебе. И не хочу, чтобы эта глупая и мелкая ложь отягощала наши с тобой отношения.
– А какие у нас отношения?
– Никакие! – разозлилась она. – Когда к тебе вернется память, узнаешь.
– Что же тебе скрывать от Лидии?
– Мони, будь хоть немного воспитаннее, – умоляюще сказала она. – Так не говорят с женщиной. Особенно со… свояченицей.
– И все-таки, – мягко сказал я. – Мне нужно знать, Пожалуйста.
– Она, конечно, могла услышать. И я не хотела, чтобы ей было стыдно…
– Не понимаю…
– Сейчас поймешь! Она не приходила к тебе неделю. Целую неделю! – повторила Мина с внезапным бешенством. – Я не хотела, чтобы ты валялся один, как выброшенная тряпка. Перед людьми было стыдно. Перед врачами, персоналом. Что они о вас подумают, особенно о Лидии! Тогда я стащила ее больничный пропуск. Я приходила несколько раз. А старшей сестре сказала, что у Лидии нервное потрясение. Кое-как замяла дело.
Сначала все это показалось мне просто невероятным. И все-таки я понял, всей душой понял, что она говорит правду.
А чем ты объясняешь эту историю? – спросил я, серьезно огорченный и удивленный.
– Не могу объяснить! Но ты не сердись на нее. Она в каком-то особом состоянии. Я бы сказала, в тяжелой депрессии.
– То есть, в тяжелом запое?
– Нет-нет, не надо упрощать. Пьянство – пьянством. Но ведь для того, чтобы рухнуть так внезапно, нужны причины.
Не внезапно! – сказал я. – Просто некому было контролировать ее! И она увязла…
Мина озадаченно смотрела на меня: может быть, все и правда так просто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Обнаруживаешь глубокое знание предмета! – заметил я. – По опыту знаешь?
– Да, конечно. Старикан, я– человек пресыщенный. Обессиленный избытком вкуса и культуры. Чересчур утонченный и чуть ли не до отвращения сытый всем, чему имя – женщина. И все-таки я их понимаю и сочувствую им, в этом вся беда. Сочувствие – или очень плохой, или очень опасный советчик.
Он говорил все тише, я уже почти не слышал его голоса. Но зато ясно услышал, как повернулся ключ в замке входной двери.
– Лидия идет, – спокойно сказал я.
В первую минуту он дрогнул. Потом выпрямился, лицо его внезапно преобразилось. И стало точно таким, каким я увидел его в дверях – шутливым и ласковым. Я мог бы поклясться, что в глубине его глаз даже вспыхнула усмешка. Господи, неужели он такой лицемер? Или так умеет владеть собой? Рассуждать было некогда. Дверь открылась, и в холл вошла Лидия. Она слегка улыбалась, в руках у нее была хозяйственная сумка. И тут я стал свидетелем еще одного преображения. Буквально за секунды. Она увидела Христофора, и в глазах ее вспыхнул тот самый страх, который так поразил меня при первой нашей встрече в больнице. Она-то не умела скрывать свои чувства. Лидия так и стояла в дверях, держа сумку, не двигаясь с места и не сводя глаз с нас обоих. Ах как ясно было видно, что ей хочется понять, о чем мы тут без нее говорили. И какую каверзу подстроили за ее спиной. Но наши лица, наши улыбки, видимо, успокоили ее.
– Верить ли мне своим глазам? – сказала Лидия совершенно неестественным голосом. – Оба – у пустого стола!
– Мони предлагал мне выпить, – весело ответил Христофор, – но я боялся, что он принесет что-нибудь не то.
– А что ты предпочитаешь?
– Да то же, что и всегда, – водку с томатным соком. У тебя есть томатный сок?
– Топько для тебя его и держу! А тебе, Мони?
– И мне гоже…
Лидия вышла. Я хорошо слышал, как хлопнула кухонная дверь. И позволил себе последнее за этот день издевательство:
– Форчик, а что в моем кабинете была какая-нибудь кровать?
– Была кушетка, – ответил он. – А что, ее уже нет?
– Нет!
– Вот видишь, радоваться надо! Это значит, что она всеми силами стремится вернуть тебя. И всеми средствами.
Вскоре Лидия принесла два стакана. Всего два стакана, до краев полных томатного сока, такого свежего и яркого, что у меня запершило в горле. Христофор осторожно отпил.
– Что ты наливаешь сначала, – спросил он, – сок или водку?
– Сначала сок, – ответила Лидия.
– А надо наоборот. Тогда легче соблюдать пропорцию: одно к двум.
– Долить тебе водки?
– Нет, не нужно. Никогда не следует спорить с удачей, не то приучишь ее идти тебе наперекор.
Эта неожиданная смесь оказалась довольно вкусной. Мы, не торопясь выпили свои стаканы. Лидия все время сидела с нами, очень любезно разговаривала, но в ней чувствовалась некая внутренняя напряженность. Наконец Христофор ушел. Лидия несколько раз взглядывала на меня озадаченно и испытующе, но я благоразумно молчал. Наконец она не выдержала:
– Какое впечатление произвел на тебя Христофор?
– Очень хорошее, – сдержанно ответил я. – Интеллигентный парень, верный друг…
– Не будь слишком уверен в этом! – резко отозвалась она.
– Что ты хочешь сказать?
– Честных людей на свете нет. Каждый защищает свои интересы.
– Пусть даже так! Значит, наши интересы совпадают.
– А если не совпадают? – взорвалась она. – Представь себе, что не совпадают!
– Не могу представить.
– Это потому, что у тебя нет воображения. Если тебя, не дай бог уволят, увидим, таким ли верным другом он останется!
Она была права, мне действительно не хватало воображения. Но я и не хотел его иметь – такое.
– Хватит тебе тявкать против него! – сказал я. – По-моему, он защищает больше твои интересы, чем мои.
Она только что рот не разинула. Но быстро взяла себя в руки, повернулась и вышла. Я сказал лишнее; Лидия сразу поняла, что мы говорили о ней. И что Христофор был вынужден защищать ее от каких-то моих нападок. Будь у меня воображение, я не сделал бы такой элементарной ошибки. Но его у меня действительно не было. Понадобилось много дней, чтобы природа вернула мне это безмерное богатство. И тогда я понял, что именно его мне не доставало, чтобы превратиться в полноценного человека. А не памяти.
* * *
Не стану скрывать, встреча с Христофором произвела на меня необыкновенное впечатление – гораздо сильнее всех предыдущих встреч. Куда более сильное, чем встреча с Лидией или с Мартой. Более сильное, чем мои внезапные видения, – крошечные окошки в пропавшее во мраке прошлое. Я мог сравнить его только с тем таинственным сном, который приснился мне в Брестнике. Или с невероятным взрывом ярости в придорожной забегаловке. Я не мог дать себе отчета, почему это так. Из самого разговора я не узнал ничего решающего или бесповоротного. К тем же выводам я мог бы прийти и сам. Пожалуй, решающее было в самом человеке. Лидия совершенно верно поняла или почувствовала, что Христофор – нечто вроде моего «альтер эго». Какими бы разными мы ни были, мы где-то, в чем-то смыкались, как смыкаются на горизонте небо и море. Морю все известно о небе, которое стоит над ним в вышине, хотя небо и воображает, что оно непостижимо. Море отражает в себе любую минуту и любую вечность неба. Я был уверен, что Христофор знает все мои пути-дороги. Он не только отразил их в себе, как море; он их продумал и понял. Я смутно ощущал, что умом, силой мышления он ничуть не уступает мне. А может быть, и превосходит меня.
Я был глубоко убежден, что Христофор позвонит сегодня, завтра, в крайнем случае послезавтра. Но прошла неделя, а от него не было ни слуху, ни духу. Я начал впадать в тихое уныние, некое отчаяние – не от людей, а от своей нелепой судьбы.
Чтобы рассеяться, я начал делать длинные прогулки. Нет, не по городу; бензиновая вонь душила меня. Не верю, чтобы в прошлом существовании у меня было такое чувствительное обоняние. Я чуял запахи даже там, где они вообще вряд ли могли быть. Особенно меня озадачивали запахи, стоявшие в моей собственной машине. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то роскошном вертепе.
В сущности, идти было недалеко. Я выходил на улицу Полянова, к самому Дому архитектора, потом сворачивал на Русский бульвар. Вонь на Орловом мосту была невыносима, и я с трудом дожидался, пока светофор даст зеленый свет. И тут же бросался в парк, как в оазис избавления. Чем глубже я в него погружался, тем легче становился мой шаг, свободнее – дыхание. Я знал, что этим обязан деревьям, и потому останавливался и рассматривал их. В парке было так много незнакомых деревьев, что я чувствовал себя пришельцем из иного мира. Одно из них цвело именно сейчас, в разгар лета. Не куст, а настоящее дерево, – гладкий ствол, крупные листья, цветы как белые маки. Не зная, как оно называется, я сам придумал ему имя: запоздалая любовь. Может быть, это было несправедливо по отношению к любви; ни одна любовь не бывает запоздалой, и та, что не торопится, всегда самая сильная, даже если не дает плодов. Ничего, пройдет несколько месяцев, и я увижу, что родит мое дерево.
Обычно я выходил из дома в восемь и возвращался к одиннадцати с успокоенной душой. Торопиться было некуда. Даже если у человека есть в жизни цель, не следует спешить к ней, иначе она потеряет смысл. Путь к цели гораздо богаче самой цели. Истинно счастливый человек никогда ее не достигает, – или он растворяется в цели, или она – в нем. Ребенок, который мечтает об игрушке, всегда богаче ребенка, у которого эта игрушка есть. Не то человек из Язона превратился бы в Тантала.
Я возвращался домой той же дорогой, что и приходил в парк. Никогда не смотрел по сторонам, ни на людей, ни на витрины. И был удивлен, когда меня окликнули:
– Бате Мони!
Черт бы побрал эту девчонку с ее провинциальными замашками! Я ни с кем не желал никаких родственных отношений, мне вполне хватало самого себя. Я оглянулся. Мина стояла на террасе кафе и с улыбкой смотрела на меня.
– Заходи, я тебя приглашаю, – снова позвала она. Я медленно поднялся на террасу. При виде моей хмурой физиономии ее улыбка живо укоротилась на несколько миллиметров.
– Слушай, мартышка, не смей называть меня «бате»! – заявил я. – Меня это раздражает!
Она приняла мой выпад спокойно, будто ждала его.
– Я никогда раньше не называла тебя так.
– А теперь зачем зовешь?
– Просто не была уверена, что ты меня узнаешь.
– Я что, слабоумный? Прошлого я не помню. Но настоящее помню, как слон.
Я почувствовал, как она вздрогнула. И, доводя атаку до конца, резко добавил:
– Думаешь, тебе удалось обмануть меня? Ведь это ты сидела возле меня в больнице!
Атака удалась. Лицо ее стало серьезно, она сказала:
– Давай войдем в кафе.
– Зачем?
– Вот видишь, а говоришь, что с тобой все в порядке. Только слабоумные задают ненужные вопросы.
Мы вошли в кафе. В зале было совсем пусто, и все же она выбрала столик в самой глубине. Мы сели друг против друга. Лицо ее было таким озабоченным, что я тут же пожалел о своей резкости. И все же что-то не давало мне покоя, хотелось ковать железо, пока горячо.
– То, что я сказал, верно?
– Верно, – кивнула она.
– Тогда я скажу тебе и другое. Мы с тобой не впервые встречаемся в этом кафе.
На сей раз она не выдержала и чуть заметно покраснела.
– Да. Мы несколько раз заходили сюда.
– И как ты тогда меня называла?
– Я называла тебя «Пи».
Я был удивлен до бесконечности, но все же сумел беззаботно заметить:
– Пи… Довольно мило… А что это означает?
– Ничего не означает! Ты очень любишь птиц…
– Ну, хорошо, но это еще не причина, чтобы бесстыдно обманывать меня в моем собственном доме. Зачем ты это сделала? Да еще так искусно. Я почти поверил тебе.
Да-да, именно так! Я хорошо вспомнил эту минуту. Она не была ни смущена, ни удивлена. Она заранее приготовилась лгать.
– Я не хотела, чтобы услышала сестра! – заявила Мина. – Не хотела, чтобы она знала о том, что я ходила в больницу!
– Это уже лучше, – кивнул я. – Продолжай дальше.
– Вот и все. Я тебе никогда не лгала, и мне это было нелегко.
– И только?
– Не только. Я знаю, что память скоро вернется к тебе. И не хочу, чтобы эта глупая и мелкая ложь отягощала наши с тобой отношения.
– А какие у нас отношения?
– Никакие! – разозлилась она. – Когда к тебе вернется память, узнаешь.
– Что же тебе скрывать от Лидии?
– Мони, будь хоть немного воспитаннее, – умоляюще сказала она. – Так не говорят с женщиной. Особенно со… свояченицей.
– И все-таки, – мягко сказал я. – Мне нужно знать, Пожалуйста.
– Она, конечно, могла услышать. И я не хотела, чтобы ей было стыдно…
– Не понимаю…
– Сейчас поймешь! Она не приходила к тебе неделю. Целую неделю! – повторила Мина с внезапным бешенством. – Я не хотела, чтобы ты валялся один, как выброшенная тряпка. Перед людьми было стыдно. Перед врачами, персоналом. Что они о вас подумают, особенно о Лидии! Тогда я стащила ее больничный пропуск. Я приходила несколько раз. А старшей сестре сказала, что у Лидии нервное потрясение. Кое-как замяла дело.
Сначала все это показалось мне просто невероятным. И все-таки я понял, всей душой понял, что она говорит правду.
А чем ты объясняешь эту историю? – спросил я, серьезно огорченный и удивленный.
– Не могу объяснить! Но ты не сердись на нее. Она в каком-то особом состоянии. Я бы сказала, в тяжелой депрессии.
– То есть, в тяжелом запое?
– Нет-нет, не надо упрощать. Пьянство – пьянством. Но ведь для того, чтобы рухнуть так внезапно, нужны причины.
Не внезапно! – сказал я. – Просто некому было контролировать ее! И она увязла…
Мина озадаченно смотрела на меня: может быть, все и правда так просто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40