– Молчите! Вы что, не видите, надвигается второе пришествие!» Но их гораздо больше беспокоило первое пришествие, они знай щелкали клешнями и стучали, мне даже казалось, что они отчаянно попискивают тоненькими голосами. «Ну, ладно, – вздохнул я, – придется поправить и это дело.» Я встал, расстегнул рубашку и высыпал все добро в реку. Было очень приятно смотреть, как моя бронированная армия панически отступает, пятясь назад.
Скоро туча совсем закрыла солнце. Она растянулась вширь и почернела. Больше мне здесь было нечего делать. Я наскоро оделся и сел в машину. Надо было выбираться на твердое место, пока дождь не размыл проселочную дорогу. Так и вышло. Как только я выбрался на асфальт, полил такой ливень, что я даже остановил машину. За полчаса шоссе превратилось в реку. Потом вода спала так же быстро, как и появилась.
Домой я вернулся к двум часам. Мама все еще ждала за столом. Увидев меня, она обрадовалась и встала с места.
– Господи, а я сижу и думаю, куда это парень запропал, уж не утонул ли…
И я вправду почувствовал себя мальчишкой – так стыдно мне стало. Все это время я ни разу не вспомнил о ней, – действительно как мальчишка. Мама тут же принесла кастрюлю, которую старательно держала в тепле целых два часа. Не знаю, известно ли вам сельское блюдо, которое она приготовила, – мне оно показалось шедевром домашней кулинарии, – лесной кебаб. Для него берут грудину и ребра ягненка, только хрящевую часть. Один ягненок – на один раз. Не знаю, почему этот кебаб назвали лесным, когда он благоухает всеми ароматами полевых трав. Мама дважды подкладывала мне в тарелку, после чего я усилием воли заставил себя остановиться; я мог бы опустошить всю кастрюлю. Хотелось выпить стакан вина, но я не посмел, наверное, постеснялся мамы. Я ушел к себе и с наслаждением залез под чистое одеяло, обшитое простыней. Изо всех дней моей жизни этот день показался мне самым полным, самым радостным. Будь благословенна, сестричка, за то, что ты силой затащила меня на реку.
Но ее хитрость не удалась. Ровно в четыре я проснулся, как по будильнику, оделся и поспешно спустился по крутой улочке на площадь. Только у порога почты я замедлил шаг. Не обманывал ли я самого себя? Чего я хотел в действительности? Задать несколько запоздалых и ненужных вопросов? Или отыскать хоть что-нибудь, что могло бы облегчить мою тяжкую вину перед ней? Этого я и теперь не знаю.
На этот раз она встретила меня улыбкой, – правда, несколько поблекшей, но радостной. Однако мой решительный и серьезный вид явно обескуражил ее, и улыбка тут же растаяла и пропала.
– Вера, я знаю, что виноват перед тобой, – начал я. – Но все-таки я хочу, чтобы ответила мне ясно и просто: я обещал жениться на тебе?
Она слегка побледнела, но ответила неожиданно спокойно и серьезно:
– Да, конечно. Мы были помолвлены. Но какое это теперь имеет значение?
– Помолвлены? Перед кем? Перед людьми? Или только друг перед другом?
– Зачем перед людьми? Нет, я никому не говорила. Да и ты, наверное, тоже.
Да, это уже кое-что Но глядя на нее, такую неприс-ступную и все же такую несчастную, я просто не знал, как задать последний вопрос. Но все же собрался с силами и сказал:
– А мы жили вместе?
– Что значит – вместе? – вздрогнула она.
– Понимай как хочешь. Но лучше всего – в буквальном смысле.
– Могу ответить тебе только одно: мы никогда не оставались наедине. Может быть, не было условий. В Тырново ты снимал комнату вместе с Кынчо, твоим одноклассником из Ворован, я жила у тетки. А в селе…
Вера на миг умолкла. Умолкла, собралась с силами и добавила со скрытой душевной экзальтацией:
– Я осталась такой же, какой была!
Я ошеломленно смотрел на нее. В эту минуту я понял все, – не только ее, но и себя.
– А может быть, именно в этом была наша ошибка?
– Нет! – резко крикнула она, у нее даже голос сорвался – Не знаю, как для тебя, но для меня – нет! Даже Марта однажды так и сказала: твоя сила только в этом! До сих пор!
Бедная моя Марта! Она годами несла эту ношу вместо меня… Нашла самый лучший способ утешения… Брошенная женщина и обманутая женщина – далеко не одно и то же… И сейчас незачем убеждать ее в обратном.
– Вера, ты не могла бы дать мне фотографии?
– Какие фотографии? – быстро глянула она на меня.
– Наши! Не может быть, чтобы их не было!
Она сидела неподвижно, будто не слышала. Лицо ее было как каменное, взгляд безжизненный. Потом внезапно встала, отперла массивный железный сейф, стоявший за ее спиной, извлекла оттуда плотный дорогой конверт и положила на стол.
– Вот, – беззвучно, одними губами произнесла она.
– Почему ты их держишь в сейфе? – задал я дурацкий вопрос.
– А где же? Кроме них, у меня ничего больше нет…
Я убрал конверт во внутренний карман пиджака.
– Ничего больше нет… – повторила она. – Так что завтра ты должен вернуть их.
Потом я ушел. Я шагал по улице, не глядя по сторонам, хотя какая-то пожилая женщина неловко поздоровалась со мной. Дома я разлегся на кровати. Не было ни малейшего желания рассматривать фотографии, даже доставать их не хотелось. Мне действительно все было ясно, – по крайней мере, все про нас с Верой. Она ни в чем не виновата. Ни в чем, даже в том, что я назвал нашей ошибкой. Она просто была моей тенью и выполняла любое мое желание. Как она могла бы отказать мне, если бы я действительно захотел! Все эти полусказки о квартирах и условиях ничего не значат. Для сильного желания достаточно копны сена в селе.
А я? Как объяснить мое поведение? Что это было – осторожность, сознательное или неосознанное опасение, страх перед ответственностью? Эта мысль показалась мне абсурдной. Наутро я убедился в том, что она в самом деле нелепа… А может быть, причиной была черта моего характера, о которой все так часто упоминают? Мой фанатизм, идейный и моральный, что в конце концов почти одно и то же… Я не понимал смысла этого слова, и вряд ли когда-нибудь пойму его полностью. Но как увязать эту черту со всем остальным, что я о себе слышал? Например, с буйным, горячим, порывистым характером?
Наверное, самое правильное объяснение – иное. Я пришел к Лидии таким, каким Вера оставила меня – непорочным, а значит, неподготовленным. И страсть повалила меня с ног. Раздавила, сокрушила без остатка. Когда вера разрушена без остатка, на ее место никогда не приходит другая вера. Ее место занимает неверие. Вот почему я не нашел в себе сил предупредить Веру о том, что произошло, или оправдаться перед ней пусть даже ценой какой-нибудь плоской или нелепой выдумки. Мне уже было все равно.
Марта вернулась домой пораньше и ворвалась ко мне в комнату веселая и довольная.
– Ну что? – чуть не с порога спросила она. – Мама говорит, ты ни одного рака не принес.
– А в чем я их принесу? Ты мне не дала ведро! Она приняла мои слова за чистую монету.
– Господи, какая я глупая! Ну ничего, ты хоть расскажи.
Я заговорил с удовольствием, – и тяжелые и неприятные мысли стали уплывать из головы. Чем дальше, чем больше я увлекался своим рассказом, может быть, потому, что заново переживал все случившееся. Услышав, что я высыпал раков в воду, сестра нахмурилась.
– Это ты зря!
– Почему?
– Потому что больше ты уже за раками не поедешь! Человек устроен так, что не делает бессмысленных и бесполезных поступков! А ты – человек и должен вести себя как люди. Хотя бы до тех пор, пока не найдешь себя.
Марта обернулась и рассеянно взглянула на столик, – именно туда я положил конверт, полученный от Веры. Потом подошла ко мне и погладила по хохолку на темени.
– Ты опять ходил к Вере, – сказала она.
– А что, нельзя? – сдержанно спросил я.
– Ваши отношения уже не проблема для тебя…
– Знаю, что не проблема… Но факт. Надо ли спорить о том, что любой факт – лицо некой истины. Я хочу узнать, что кроется за этим фактом, и узнаю.
Но Марта уже не слушала, – она утратила всякий интерес к разговору.
– Пойдем к маме, – сказала она. – Не надо оставлять ее одну, бедняжку.
Утром я проснулся беспричинно и внезапно, будто где-то рядом прозвенел будильник. Такой будильник был, и я очень хорошо знал, какой он и где находится. Я вскочил, будто меня толкнула чья-то рука, подошел к столику на тонких прогнивших ножках, взял конверт. И все не решался открыть его. Мне казалось, что в комнате темно, хотелось сильного света. И я зажег лампу.
В конверте было девять фотографий. Почти все маленького формата, все до одной – школьные. Но как и говорила Вера, на каждом снимке мы были не одни. Я еле узнал Веру, и мне даже захотелось перекреститься от облегчения – очень хорошенькая девочка, очень свежая. Тонкая фигурка, круглое, вечно улыбающееся личико, на плечах тяжелые косы. Черты вкуса и кокетства были заметны даже в простенькой школьной форме. Куда все это делось? Да туда же, куда пропало и все мое, – ушло в годы.
Но прежде всего в это утро я всмотрелся в собственное изображение. Лицо на фотографии в какой-то мере отвечало тому, что рассказала Вера. Как ни странно, я действительно выглядел старше других, выше и крупнее. Оказалось, что я был не такой худой и даже не такой смуглый, как думал. На всех фотографиях, кроме одной, я был очень серьезен и даже хмур и в самом деле неожиданно властен. Поза ли это, неизбежная и обязательная для каждого вожака? Что-то в этом роде наверняка было. Но я не настолько слеп, чтобы не понять: я действительно превосходил всех остальных и по характеру, и как личность… Как и Вера, кстати, отличалась от двух – трех девушек, мелькавших; на фотографиях. И наверняка мы оказались вместе не случайно. Но только четвертая фотография мне все объяснила – здесь снова придется сделать отступление. Вы верите, что мертвая фотография может хранить живое чувство? Не намекать, не подсказывать, а именно содержать его в себе? Как это ни парадоксально звучит, но это возможно. Мы любили друг друга. Мы были счастливы. Принадлежали друг другу глубоко, без остатка. Как так – без остатка, ведь мы… Но (Своими глазами видел, что это правда, хотя сердце мое молчало. Мы любили, и не было никаких остатков ни в кровати, ни в копне сена.
Вот что представляла собой фотография. Пять человек – три парня и две девушки. Крутая лесная полянка с такой высокой травой, что мы тонем в ней по колено. Рядом со мной стоит совсем незнакомая девчонка – низенькая, смуглая как цыганка и очень важная. Вера последняя с правой стороны фотографии, но стоит так, чтобы видеть меня. Я смотрю на нее, она – на меня. И это все.
Я снова лег в кровать и уснул, ни о чем не думая, а когда проснулся, солнце уже стояло за окном. Мне было стыдно взглянуть на часы. Я поспешно оделся и спустился вниз. Мама, конечно же, ждала меня, – тихая, кроткая, с поблекшими глазами, в которых был не укор, а простенькая человеческая радость.
– Извини, мама, я опять проспал.
– Ничего, сынок, ничего, я рада. Отдыхай у нас, вы у себя в Софии не высыпаетесь…
Ага, значит, я еще и не высыпаюсь, – что же я тогда делаю по ночам? Но я все же спросил:
– А ты откуда знаешь?
– Да ведь жила я у тебя целую неделю. Так ты однажды в три часа домой явился…
Господи, что за сын отвратительный! Неужели это я, тот самый, что на фотографии? Да я хотя бы с Лидией был или один? Я не посмел спросить. Раз в жизни мать приехала погостить, а я оставил ее одну. Перед телевизором, у которого она вряд ли могла заснуть от беспокойных мыслей. Мама налила молока в миску с трещинками и снова села напротив.
– Мама, ты нашла мои рисунки?
– Нашла, сынок. Принести?
– Нет, я ухожу. Ты их оставь наверху, в комнате на столе.
Только на полдороге я спохватился, что забыл побриться. Никогда раньше со мной такого не бывало; эта привычка, как и многие другие, уцелела, несмотря на потерю памяти. Ничего не попишешь, придется обойтись и так. Но в маленькую канцелярию Веры я вошел не в лучшем настроении. Она приняла меня даже приветливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Скоро туча совсем закрыла солнце. Она растянулась вширь и почернела. Больше мне здесь было нечего делать. Я наскоро оделся и сел в машину. Надо было выбираться на твердое место, пока дождь не размыл проселочную дорогу. Так и вышло. Как только я выбрался на асфальт, полил такой ливень, что я даже остановил машину. За полчаса шоссе превратилось в реку. Потом вода спала так же быстро, как и появилась.
Домой я вернулся к двум часам. Мама все еще ждала за столом. Увидев меня, она обрадовалась и встала с места.
– Господи, а я сижу и думаю, куда это парень запропал, уж не утонул ли…
И я вправду почувствовал себя мальчишкой – так стыдно мне стало. Все это время я ни разу не вспомнил о ней, – действительно как мальчишка. Мама тут же принесла кастрюлю, которую старательно держала в тепле целых два часа. Не знаю, известно ли вам сельское блюдо, которое она приготовила, – мне оно показалось шедевром домашней кулинарии, – лесной кебаб. Для него берут грудину и ребра ягненка, только хрящевую часть. Один ягненок – на один раз. Не знаю, почему этот кебаб назвали лесным, когда он благоухает всеми ароматами полевых трав. Мама дважды подкладывала мне в тарелку, после чего я усилием воли заставил себя остановиться; я мог бы опустошить всю кастрюлю. Хотелось выпить стакан вина, но я не посмел, наверное, постеснялся мамы. Я ушел к себе и с наслаждением залез под чистое одеяло, обшитое простыней. Изо всех дней моей жизни этот день показался мне самым полным, самым радостным. Будь благословенна, сестричка, за то, что ты силой затащила меня на реку.
Но ее хитрость не удалась. Ровно в четыре я проснулся, как по будильнику, оделся и поспешно спустился по крутой улочке на площадь. Только у порога почты я замедлил шаг. Не обманывал ли я самого себя? Чего я хотел в действительности? Задать несколько запоздалых и ненужных вопросов? Или отыскать хоть что-нибудь, что могло бы облегчить мою тяжкую вину перед ней? Этого я и теперь не знаю.
На этот раз она встретила меня улыбкой, – правда, несколько поблекшей, но радостной. Однако мой решительный и серьезный вид явно обескуражил ее, и улыбка тут же растаяла и пропала.
– Вера, я знаю, что виноват перед тобой, – начал я. – Но все-таки я хочу, чтобы ответила мне ясно и просто: я обещал жениться на тебе?
Она слегка побледнела, но ответила неожиданно спокойно и серьезно:
– Да, конечно. Мы были помолвлены. Но какое это теперь имеет значение?
– Помолвлены? Перед кем? Перед людьми? Или только друг перед другом?
– Зачем перед людьми? Нет, я никому не говорила. Да и ты, наверное, тоже.
Да, это уже кое-что Но глядя на нее, такую неприс-ступную и все же такую несчастную, я просто не знал, как задать последний вопрос. Но все же собрался с силами и сказал:
– А мы жили вместе?
– Что значит – вместе? – вздрогнула она.
– Понимай как хочешь. Но лучше всего – в буквальном смысле.
– Могу ответить тебе только одно: мы никогда не оставались наедине. Может быть, не было условий. В Тырново ты снимал комнату вместе с Кынчо, твоим одноклассником из Ворован, я жила у тетки. А в селе…
Вера на миг умолкла. Умолкла, собралась с силами и добавила со скрытой душевной экзальтацией:
– Я осталась такой же, какой была!
Я ошеломленно смотрел на нее. В эту минуту я понял все, – не только ее, но и себя.
– А может быть, именно в этом была наша ошибка?
– Нет! – резко крикнула она, у нее даже голос сорвался – Не знаю, как для тебя, но для меня – нет! Даже Марта однажды так и сказала: твоя сила только в этом! До сих пор!
Бедная моя Марта! Она годами несла эту ношу вместо меня… Нашла самый лучший способ утешения… Брошенная женщина и обманутая женщина – далеко не одно и то же… И сейчас незачем убеждать ее в обратном.
– Вера, ты не могла бы дать мне фотографии?
– Какие фотографии? – быстро глянула она на меня.
– Наши! Не может быть, чтобы их не было!
Она сидела неподвижно, будто не слышала. Лицо ее было как каменное, взгляд безжизненный. Потом внезапно встала, отперла массивный железный сейф, стоявший за ее спиной, извлекла оттуда плотный дорогой конверт и положила на стол.
– Вот, – беззвучно, одними губами произнесла она.
– Почему ты их держишь в сейфе? – задал я дурацкий вопрос.
– А где же? Кроме них, у меня ничего больше нет…
Я убрал конверт во внутренний карман пиджака.
– Ничего больше нет… – повторила она. – Так что завтра ты должен вернуть их.
Потом я ушел. Я шагал по улице, не глядя по сторонам, хотя какая-то пожилая женщина неловко поздоровалась со мной. Дома я разлегся на кровати. Не было ни малейшего желания рассматривать фотографии, даже доставать их не хотелось. Мне действительно все было ясно, – по крайней мере, все про нас с Верой. Она ни в чем не виновата. Ни в чем, даже в том, что я назвал нашей ошибкой. Она просто была моей тенью и выполняла любое мое желание. Как она могла бы отказать мне, если бы я действительно захотел! Все эти полусказки о квартирах и условиях ничего не значат. Для сильного желания достаточно копны сена в селе.
А я? Как объяснить мое поведение? Что это было – осторожность, сознательное или неосознанное опасение, страх перед ответственностью? Эта мысль показалась мне абсурдной. Наутро я убедился в том, что она в самом деле нелепа… А может быть, причиной была черта моего характера, о которой все так часто упоминают? Мой фанатизм, идейный и моральный, что в конце концов почти одно и то же… Я не понимал смысла этого слова, и вряд ли когда-нибудь пойму его полностью. Но как увязать эту черту со всем остальным, что я о себе слышал? Например, с буйным, горячим, порывистым характером?
Наверное, самое правильное объяснение – иное. Я пришел к Лидии таким, каким Вера оставила меня – непорочным, а значит, неподготовленным. И страсть повалила меня с ног. Раздавила, сокрушила без остатка. Когда вера разрушена без остатка, на ее место никогда не приходит другая вера. Ее место занимает неверие. Вот почему я не нашел в себе сил предупредить Веру о том, что произошло, или оправдаться перед ней пусть даже ценой какой-нибудь плоской или нелепой выдумки. Мне уже было все равно.
Марта вернулась домой пораньше и ворвалась ко мне в комнату веселая и довольная.
– Ну что? – чуть не с порога спросила она. – Мама говорит, ты ни одного рака не принес.
– А в чем я их принесу? Ты мне не дала ведро! Она приняла мои слова за чистую монету.
– Господи, какая я глупая! Ну ничего, ты хоть расскажи.
Я заговорил с удовольствием, – и тяжелые и неприятные мысли стали уплывать из головы. Чем дальше, чем больше я увлекался своим рассказом, может быть, потому, что заново переживал все случившееся. Услышав, что я высыпал раков в воду, сестра нахмурилась.
– Это ты зря!
– Почему?
– Потому что больше ты уже за раками не поедешь! Человек устроен так, что не делает бессмысленных и бесполезных поступков! А ты – человек и должен вести себя как люди. Хотя бы до тех пор, пока не найдешь себя.
Марта обернулась и рассеянно взглянула на столик, – именно туда я положил конверт, полученный от Веры. Потом подошла ко мне и погладила по хохолку на темени.
– Ты опять ходил к Вере, – сказала она.
– А что, нельзя? – сдержанно спросил я.
– Ваши отношения уже не проблема для тебя…
– Знаю, что не проблема… Но факт. Надо ли спорить о том, что любой факт – лицо некой истины. Я хочу узнать, что кроется за этим фактом, и узнаю.
Но Марта уже не слушала, – она утратила всякий интерес к разговору.
– Пойдем к маме, – сказала она. – Не надо оставлять ее одну, бедняжку.
Утром я проснулся беспричинно и внезапно, будто где-то рядом прозвенел будильник. Такой будильник был, и я очень хорошо знал, какой он и где находится. Я вскочил, будто меня толкнула чья-то рука, подошел к столику на тонких прогнивших ножках, взял конверт. И все не решался открыть его. Мне казалось, что в комнате темно, хотелось сильного света. И я зажег лампу.
В конверте было девять фотографий. Почти все маленького формата, все до одной – школьные. Но как и говорила Вера, на каждом снимке мы были не одни. Я еле узнал Веру, и мне даже захотелось перекреститься от облегчения – очень хорошенькая девочка, очень свежая. Тонкая фигурка, круглое, вечно улыбающееся личико, на плечах тяжелые косы. Черты вкуса и кокетства были заметны даже в простенькой школьной форме. Куда все это делось? Да туда же, куда пропало и все мое, – ушло в годы.
Но прежде всего в это утро я всмотрелся в собственное изображение. Лицо на фотографии в какой-то мере отвечало тому, что рассказала Вера. Как ни странно, я действительно выглядел старше других, выше и крупнее. Оказалось, что я был не такой худой и даже не такой смуглый, как думал. На всех фотографиях, кроме одной, я был очень серьезен и даже хмур и в самом деле неожиданно властен. Поза ли это, неизбежная и обязательная для каждого вожака? Что-то в этом роде наверняка было. Но я не настолько слеп, чтобы не понять: я действительно превосходил всех остальных и по характеру, и как личность… Как и Вера, кстати, отличалась от двух – трех девушек, мелькавших; на фотографиях. И наверняка мы оказались вместе не случайно. Но только четвертая фотография мне все объяснила – здесь снова придется сделать отступление. Вы верите, что мертвая фотография может хранить живое чувство? Не намекать, не подсказывать, а именно содержать его в себе? Как это ни парадоксально звучит, но это возможно. Мы любили друг друга. Мы были счастливы. Принадлежали друг другу глубоко, без остатка. Как так – без остатка, ведь мы… Но (Своими глазами видел, что это правда, хотя сердце мое молчало. Мы любили, и не было никаких остатков ни в кровати, ни в копне сена.
Вот что представляла собой фотография. Пять человек – три парня и две девушки. Крутая лесная полянка с такой высокой травой, что мы тонем в ней по колено. Рядом со мной стоит совсем незнакомая девчонка – низенькая, смуглая как цыганка и очень важная. Вера последняя с правой стороны фотографии, но стоит так, чтобы видеть меня. Я смотрю на нее, она – на меня. И это все.
Я снова лег в кровать и уснул, ни о чем не думая, а когда проснулся, солнце уже стояло за окном. Мне было стыдно взглянуть на часы. Я поспешно оделся и спустился вниз. Мама, конечно же, ждала меня, – тихая, кроткая, с поблекшими глазами, в которых был не укор, а простенькая человеческая радость.
– Извини, мама, я опять проспал.
– Ничего, сынок, ничего, я рада. Отдыхай у нас, вы у себя в Софии не высыпаетесь…
Ага, значит, я еще и не высыпаюсь, – что же я тогда делаю по ночам? Но я все же спросил:
– А ты откуда знаешь?
– Да ведь жила я у тебя целую неделю. Так ты однажды в три часа домой явился…
Господи, что за сын отвратительный! Неужели это я, тот самый, что на фотографии? Да я хотя бы с Лидией был или один? Я не посмел спросить. Раз в жизни мать приехала погостить, а я оставил ее одну. Перед телевизором, у которого она вряд ли могла заснуть от беспокойных мыслей. Мама налила молока в миску с трещинками и снова села напротив.
– Мама, ты нашла мои рисунки?
– Нашла, сынок. Принести?
– Нет, я ухожу. Ты их оставь наверху, в комнате на столе.
Только на полдороге я спохватился, что забыл побриться. Никогда раньше со мной такого не бывало; эта привычка, как и многие другие, уцелела, несмотря на потерю памяти. Ничего не попишешь, придется обойтись и так. Но в маленькую канцелярию Веры я вошел не в лучшем настроении. Она приняла меня даже приветливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40