В таком случае зачем он похищал дневник? Ведь должен же кадет первого класса понимать, что его поступок сочтут попыткой нарушить ход расследования, а это грозило отчислением из академии, если не более суровым наказанием. Я ничего не сказал Хичкоку, боясь, как бы он под горячую руку не затребовал к себе Боллинджера и не наломал дров.
– Я все-таки хочу услышать ваш ответ, мистер Лэндор, – прервал мои размышления капитан.
Он услышал мой ответ, хотя я и сам не верил в то, что говорил.
– Мне думается, Боллинджер подспудно желал, чтобы кто-то когда-то прочел записи Фрая.
– Зачем ему это нужно?
– Затем, что у него есть совесть.
Капитан запыхтел, однако возражать мне не стал. Наверное, такой ответ его удовлетворил.
Не думай, читатель, что я вдруг решил защищать кадета Боллинджера. Я его почти не знал, а то немногое, что было мне известно, не вызывало у меня симпатий к нему. Скорее наоборот. Но если Боллинджер и в самом деле виновен, военная прямолинейность Хичкока лишь спугнет его и заставит затаиться его возможных сообщников.
Но что вынуждало самого Фрая шифровать записи? Чего опасался он? Если ему было что скрывать, зачем вообще заводить дневник? Думаю, здесь мы сталкиваемся с одной из загадок человеческой души, с ее потребностью сделать тайное явным, вывернув себя наизнанку. Эта потребность движет всяким, кто берется писать дневник, включая и меня.
Вернусь, однако, к записной книжке Фрая…
16 июня. Сегодня начинаетца виликое преключение.
Такой записью открывался его дневник. В отличие от кадета По, кадет Фрай достаточно вольно обходился с правописанием. Я пока не знал, о каком «преключении» писал Фрай. Для меня же чтение (если это можно было назвать чтением!) началось со скрупулезной, утомительной работы. Я сидел за столом, довольствуясь парой свечей. В одной руке я держал карандаш, в другой – увеличительное стекло. Слева лежал дневник Фрая, справа – моя записная книжка, куда я переписывал расшифрованные слова и фразы (уже без грамматических ошибок автора). Буквы, словно мухи, налетали на меня со всех сторон. Через какое-то время в глазах начинало рябить. Я прерывал работу, откидывался на спинку стула и закрывал глаза.
Едва начав, я уже чувствовал, что этот дневник выпотрошит меня. Работа подвигалась чертовски медленно. Я одолел не более двух страниц, когда в дверь постучали. Стук был совсем тихим. Кадет По (кто же еще явится сюда в такое время!).
Не дожидаясь моего ответа, он приоткрыл дверь и юркнул внутрь, застыв на пороге. Я только сейчас заметил, до чего же стоптаны его сапоги. На форменном плаще, возле плеча, красовалась свежая дыра. В руках он держал очередной свой отчет.
Боже милостивый! Я сегодня утону в писанине!
– Вы могли бы и не спешить, – не слишком-то приветливо произнес я. – Как видите, я сегодня занят.
– Я написал это легко и быстро, – ответил По, переминаясь с ноги на ногу.
– Знаю, какой ценой вам дается эта легкость и быстрота. Вы окончательно загоните себя и свалитесь.
– Пустяки, – беспечно отмахнулся По.
Он уселся на пол. Свечи стояли на столе, и его лица я почти не видел, однако глаза моего помощника лихорадочно блестели даже в темноте. По смотрел на меня и словно чего-то ждал.
– Что у вас там? – спросил я, кивком указывая на коричневый пакет.
– Вам стоит это прочесть как можно скорее.
– Прямо сейчас?
– Да, мистер Лэндор. Я подожду.
Он даже не спросил, чем я тут занимаюсь. Должно быть, решил, что просто коротаю время в ожидании его новостей. Впрочем, может, и так.
– Ну что ж, – согласился я, принимая от него листы. – Надеюсь, этот ваш отчет короче предыдущего.
– Скорее всего, да.
– Не хотите чего-нибудь глотнуть? – спросил я, сожалея, что так холодно встретил его.
– Нет, спасибо. Я просто посижу и подожду, пока вы читаете.
Он сидел на холодном полу и следил за каждым словом, которое прочитывали мои глаза. И сколько бы раз я ни оглядывался на него – я видел одну и ту же картину: застывшего, терпеливо ждущего По.
Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору
17 ноября
Моя «кладбищенская» встреча с мисс Маркис окончилась полной неопределенностью, и я терялся в догадках, увидимся ли мы снова. Казалось бы, мы едва успели познакомиться, но мысль о том, что я ее больше никогда не увижу… эта мысль мучила и истязала меня с изощренностью самых жестоких палачей.
С тяжелым сердцем и воспаленным разумом принялся я за свой сизифов труд – математику. Она и в лучшие дни стоила мне громадного напряжения сил, а тут… Чтобы отвлечься, я взялся за французский. Но до чего безжизненными показались мне пышные, выспренние фразы Лесажа. Они почти не отличались от холодных рассуждений Архимеда и Пифагора. Я слышал, что у людей, лишенных света, совершенно меняются представления о времени. Они способны проспать трое суток подряд, уверенные, будто «слегка вздремнули». С какой радостью я разделил бы их участь. Что мне этот день? Он ничем не отличается от вчерашнего; он ничем не будет отличаться от завтрашнего и любого другого в нескончаемой веренице дней. Секунды тянулись, как минуты, минуты – как часы. А часы? Они превращались в эоны!
Наступило время обеда (правильнее сказать, я дожил до обеда). Есть мне не хотелось. Ни тело, ни разум не требовали пищи. Все во мне погрузилось в глубочайшую меланхолию… Незаметно пришел вечер. Барабаны возвестили отбой. После их сигнала всем кадетам надлежало развернуть свои подстилки и спать. Уже и не помню, когда я ложился так рано. Я лежал, страшась лишь одного: только бы сумрак, воцарившийся в моей душе, не поглотил меня целиком и бесследно, оставив в память обо мне жесткую подстилку, дырявое одеяло да горделиво висящий на стене мушкет.
Однако мне было суждено дожить до утра. Я понял это по звуку рожка, играющего побудку. Стряхнув с себя легкую паутину сна, я увидел кадета Гибсона, делящего со мной это унылое жилище. Он стоял у изголовья и ехидно ухмылялся. Заметив, что я проснулся, он рявкнул во все горло:
– А тебе записка! От женщины!
Он протянул мне плотно сложенный лист бумаги. На записке было выведено мое имя. Гибсон не ошибся: размашистость и изящная округлость букв свидетельствовали о женской руке. Я и думать не смел, что записка написана Ею, но каждый удар моего сердца утверждал обратное: это от Нее! От Нее! Я порывисто развернул записку:
Дорогой мистер По!
Не согласитесь ли вы встретиться во мною сегодня утром? Насколько я знаю, утренние занятия начинаются не сразу после завтрака и у кадетов есть небольшой отрезок свободного времени. Если я не ошиблась и если вы готовы выполнить мою просьбу, буду ждать вас у форта Путнам.
Ваша Л. А. М.
Ну кто в здравом уме отказался бы выполнить такую просьбу? Эта кроткая властность слов, это неподдельное изящество почерка и едва уловимый аромат духов, исходящий от бумаги… Думаю, мистер Лэндор, вы меня поймете.
Как по волшебству, время понеслось все быстрее и быстрее. Если вчера меня тяготила каждая секунда, сегодня я не замечал пролетающих часов, остававшихся до нашей встречи. После убогого завтрака я незаметно выбрался из серого моря кадетских плащей и направился к горе Независимости. Наконец-то я был один. Да, один и счастлив, ибо знал: она уже там. Она раньше меня проделала этот путь сквозь заросли папоротника и безлистные кусты. Дальше мне нужно было пройти по мшистому ковру, из которого торчали обломки скал. И вот они – развалины крепостных стен, где несчастный майор Андре провел последние дни своей жизни. Но в те минуты я думал не о майоре, а о ней. Мох хранил недавние следы ее башмаков.
Миновав арки каземата, густо поросшие плющом, я выбрался на полянку, окаймленную кедровником. На широкой гранитной плите я увидел мисс Маркис. Она сидела слегка запрокинув голову. Услышав мои шаги, она обернулась и встретила меня приветливой улыбкой. Клянусь вам, мистер Лэндор, в ее улыбке не было ни тени фальши или принуждения. Раздражение, владевшее мисс Маркис в нашу прошлую встречу, показалось мне дурным сном. Я вновь видел перед собой веселую и приветливую девушку, какой она предстала предо мной в своем родном доме.
– Как я рада, что вы пришли, мистер По, – сказала она.
Грациозно взмахнув рукой, мисс Маркис пригласила меня сесть рядом, что я и поспешил сделать. Как я узнал, она позвала меня с единственной целью – поблагодарить за помощь, великодушно оказанную ей в трудную минуту. Честно говоря, я не видел в своем поступке ничего сверхъестественного. Довел ослабевшую после обморока девушку до ее дома, вот и все. Но оказалось, подобный caritas был более чем щедро вознагражден. Узнав, что из-за нее я пропустил вечерний парад (о чем трехглавый Локк тут же донес начальству), мисс Маркис сразу же отправилась к отцу и заверила его, что без моего спасительного участия все могло бы оказаться гораздо хуже.
Услышав от своей единственной и любимой дочери столь впечатляющие новости, благочестивый доктор Маркис, не теряя времени, пошел к капитану Хичкоку и вступился за меня, подробно рассказав ему о моем поступке. К чести нашего коменданта, Хичкок не только снял с меня взыскание, но и отменил очередной наряд в караул («подарок» все того же Локка). В конце их разговора доктор Маркис сказал капитану, что мое поведение сделало бы честь любому офицеру армии Соединенных Штатов.
Но этим любезность доктора Маркиса не ограничилась. Он объявил, что будет рад лично выразить мне свою благодарность и не видит лучшего способа сделать это, чем в самое ближайшее время пригласить меня в гости.
Какой стремительный поворот в моей судьбе, мистер Лэндор! Еще вчера я пребывал в глубочайшем отчаянии, мечтая хотя бы на мгновение снова увидеть мисс Маркис. И вдруг меня удостаивают приглашения в ее дом, и уже не как товарища ее брата, а как именитого гостя, которому те, кому она дороже жизни, намерены выразить… Простите, мистер Лэндор, мне опять не хватает слов.
Утро было холодным, но мисс Маркис предусмотрительно надела теплую пелерину с капюшоном и потому не страдала от порывов ветра. Сегодня уже не я, а она заговорила о природных красотах: о высоком Буйволином холме, о Вороньем Гнезде с его остатками оборонительных сооружений и о зубчатой цепи гор, называемых здесь Головоломкой. При этом пальцы ее теребили шнурки башмака.
– Красиво, но это какая-то унылая красота, – наконец сказала мисс Маркис. – Насколько приятнее сидеть здесь в марте, когда знаешь, что скоро все покроется зеленью и расцветет.
Я возразил, сказав, что, по моему убеждению, истинное величие Нагорий проявляется как раз поздней осенью. Летняя листва и зимний снег скрывают от глаз очень многое, что можно увидеть только сейчас. Растительность не улучшает, а лишь искажает изначальный божественный замысел.
Странно, но эти слова почему-то вызвали у нее улыбку. Поверьте, мистер Лэндор, у меня и в мыслях не было шутить.
– А вы, мистер По, – романтик, – сказала мисс Маркис. Затем, улыбнувшись еще шире, добавила: – Должно быть, вам доставляет наслаждение беседовать с Богом.
Я ответил, что ни в природном мире, ни в мире людей не знаю инстанции выше. Поскольку мисс Маркис была настроена шутить, я тоже в шутку спросил: может, ей известен некто, стоящий выше Бога.
– Все это настолько… – со вздохом проговорила она и вдруг умолкла.
Ее рука сделала легкий взмах, словно отдавая восточному ветру незавершенную тему нашего разговора. Конечно, я еще слишком мало знаю мисс Маркис, но меня удивляет ее особенность какой-нибудь туманной фразой обрывать нить разговора и либо замолкать, либо как ни в чем не бывало обращаться совсем к другой теме, напрочь забыв о прежней. Не желая настораживать ее расспросами, я тоже умолк и погрузился в созерцание природных красот. Конечно же, я бросал мимолетные взгляды и на свою спутницу, но старался не выходить за рамки приличий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72