Признаюсь вам, мистер Лэндор: в тот момент моим глазам были куда милее не холмы и долины, а наряд мисс Маркис. Я с удовольствием смотрел на ее шляпу нежно-зеленого цвета, любовался пелериной и колоколом юбки, под которой угадывалось еще несколько. А эта изящная линия ее рукава с пышной белой подкладкой, из которой высовывалась такая же белая кисть ее руки с длинными пальцами. А ее запах, мистер Лэндор! Это был тот же аромат, что исходил от бумаги с ее запиской: сладковатый, чуть пряный. Чем дольше мы сидели, тем больше я пьянел от этого аромата. Мне даже начало казаться, что он дурманит мое сознание. Я попросил мисс Маркис простить мое любопытство и назвать чудо, источающее такой бесподобный запах. Может, это «Eau de rose»? «Blanc de neige»? А может, какое-нибудь huile ambree?
– He угадали, мистер По, – рассмеялась она. – Обыкновенный фиалковый корень.
Ее ответ лишил меня дара речи. Я онемел и в течение нескольких минут не мог произнести и двух слов. Мисс Маркис забеспокоилась и спросила, что со мной.
– Простите, если я вас напугал, – еле ворочая языком, сказал я. – Фиалковый корень был любимым ароматом моей матери. После ее смерти одежда еще долго хранила этот запах.
Я рассчитывал ограничиться одной фразой; в мои намерения отнюдь не входило подробно рассказывать мисс Маркис о матери. Но я никак не ожидал такого всплеска ее любопытства! Обрывать нить разговора мисс Маркис позволяла только себе. Мне этого она не разрешила. Она тут же связала оборванные концы и извлекла из меня все, что моя душа согласилась ей открыть. Я рассказал мисс Маркис об актерской славе моей матери, о многогранности ее таланта, о веселом характере и безраздельной преданности мужу и детям… Тяжелее всего мне было рассказывать о безвременной и трагической гибели матери в огненной пучине пожара, случившегося в ричмондском театре, где ей столько раз рукоплескали восторженные зрители.
Иногда у меня начинал дрожать голос. Вряд ли мне хватило бы сил довести свое повествование до конца, если бы не молчаливая поддержка мисс Маркис. Нет, мистер Лэндор, ею владело не праздное любопытство, а искреннее желание побольше узнать обо мне. Она оказалась такой благодарной слушательницей, что я рассказал ей все… точнее, все, о чем возможно поведать за десять минут. Рассказал про мистера Аллана, которого потрясла моя сиротская участь и который взял меня к себе. Он сделал очень много, чтобы я вырос джентльменом, каким наверняка меня мечтала видеть мать. Я рассказал мисс Маркис о его покойной жене, ставшей мне второй матерью… Далее я поведал о годах, проведенных в Англии, о своих странствиях по Европе, о службе в артиллерии.
Более того, я успел рассказать о своих мыслях, мечтах и фантазиях. Обо всем этом (хорошем и дурном) мисс Маркис слушала с равным вниманием, словно передо мной была не молодая девушка, а пожилой мудрый проповедник. В ней я увидел воплощение принципа, провозглашенного Теренцием: Homo sum, humani nil a me alienum puto. Ее молчаливое поощрение сделало меня еще откровеннее. Я признался мисс Маркис, что ощущаю незримое присутствие своей матери во сне и наяву. Я особо подчеркнул: собственных воспоминаний о матери у меня не сохранилось, ибо я был слишком мал. И в то же время во мне живет какая-то иная память о ней, которую я называю памятью духа.
Услышав эти слова, мисс Маркис с особой пристальностью взглянула на меня.
– Значит, ваша мать беседует с вами? И о чем же?
Впервые за все это время мне не захотелось отвечать на вопрос мисс Маркис. Впрочем, не совсем так. Поймите, мистер Лэндор, я очень хотел продекламировать ей строки того таинственного стихотворения… и не мог. Что-то удерживало меня. Слава богу, мисс Маркис не настаивала. Не получив от меня ответа, она помолчала и тихо сказала:
– Они покидают эту жизнь, но не покидают нас. Они остаются с нами. Почему – этого, к сожалению, я не знаю.
Ее слова воодушевили меня, и я заговорил об имеющейся у меня на этот счет теории.
– Иногда мне думается: мертвые не оставляют нас потому, что мы слишком мало их любим. Мы забываем их, пусть непреднамеренно, но забываем. Какой бы продолжительной ни была наша скорбь по любимому человеку, жизнь рано или поздно берет свое. Покинувшие земной мир чувствуют это. Им становится невыразимо одиноко. И тогда они начинают требовать внимания к себе. Они хотят, чтобы наши сердца помнили их. Иными словами, забвение для них – вторая смерть, и они боятся ее сильнее, нежели смерти телесной.
Мисс Маркис сидела не шевелясь.
– А иногда мне кажется совсем противоположное: мы слишком любим покинувших этот мир. Мы словно запираем их у себя в сердцах и не отпускаем. Мы забываем, что у них теперь совсем другие дела, другие заботы. Возможно, совсем далекие от наших. А мы мешаем им по-настоящему умереть. Вот они и будоражат нас своим незримым присутствием.
Revenants, – сказала она, глядя мне в глаза.
– Скорее всего. Но можно ли говорить о возвращении, если они не уходили?
Мисс Маркис вдруг заслонила рот ладонью. Я было подумал, что она пытается скрыть зевок, однако из-за ладони прорвались всплески смеха.
– Скажите, мистер По, ну почему я охотнее соглашусь час подряд философствовать вместе с вами на самые мрачные темы, чем одну минуту говорить о нарядах, украшениях и прочих пустяках? – смеясь, спросила она. – А ведь многие готовы болтать об этом дни напролет.
Одинокий луч солнца осветил подножие соседней горы, но мисс Маркис не обратила на него внимания. Взяв прутик с тупым концом, она принялась что-то чертить на гранитной поверхности. Лицо ее было сосредоточенным.
– Тогда, на кладбище… – тихо произнесла она.
– Мисс Маркис, не стоит говорить об этом.
– Нет, стоит. Я хочу об этом говорить. Хочу вам сказать…
– Я слушаю вас, мисс Маркис.
– Я хочу сказать, что очень вам благодарна за то мгновение, когда я открыла глаза и увидела вас.
Она мельком взглянула на меня и сейчас же отвела взгляд.
– В тот день, мистер По, я увидела то, чего совсем не ожидала увидеть. Ни на вашем лице, ни на чьем-либо. Мне думалось: проживи я хоть тысячу лет, я этого не увижу.
– И что же вы увидели, мисс Маркис?
– Любовь, – шепотом ответила она.
Ах, мистер Лэндор! Вы едва ли поверите, что вплоть до этого благословенного мгновения я и думать не смел о любви к мисс Маркис. Не спорю, я восхищался ею, и очень восхищался. Она изумляла и завораживала меня – это я тоже признаю. Однако клянусь вам, мистер Лэндор, я ни разу не переступал незримой черты, за которой обычные чувства восхищения сменяются более возвышенными.
Но едва ее губы произнесли это священное слово, я более не мог отрицать очевидного. Своим милосердием мисс Маркис открыла темницу и вызволила истину, которую я старательно прятал от себя.
Я понял, что любил ее. Вопреки всем уловкам своего разума я любил ее.
Это признание переменило все вокруг. Из вод Гудзона вдруг выскочил крупный осетр и, несколько раз подпрыгнув, вновь скрылся в великой реке. Его всплески звучали для меня нежнейшей музыкой, сравнимой с эоловой арфой. Я неподвижно сидел на золотистом пороге широко раскрытых ворот, за которыми простирался мир грез, и смотрел вдаль. Но эта даль лишь возвращала меня к ней.
– Вижу, вы сильно удивлены, – сказала мисс Маркис. – Не надо удивляться. Разве вы не увидели… – Ее голос дрогнул, но она не умолкла. – Разве вы не увидели в моем сердце ответной любви?
О благословенная Любовь! Даже в миг своего рождения она торопится скрыться от нас. В своем стремлении узреть ее лик мы можем подняться до небес, но и там она ускользает. И мы горестно возвращаемся на грешную землю.
Вы не поверите, мистер Лэндор, но я потерял сознание. Я забыл, что опаздываю на утренние занятия. Я был счастлив, безмерно, нечеловечески счастлив. И если бы в тот момент Атропа (жестокая дочь Фемиды) перерезала нить моей жизни, я бы не заметил и этого.
Первым, что я увидел, открыв глаза, было ее лицо. Ее божественные глаза, излучавшие поистине священный свет.
– Мистер По, – сказала мисс Маркис, – давайте договоримся, что в следующий раз никто из нас не будет терять сознание.
Я горячо пообещал ей, что никогда впредь не позволю себе даже на мгновение закрыть глаза в ее присутствии. Желая скрепить наш завет, я предложил мисс Маркис отныне называть меня просто Эдгаром.
– Хорошо, Эдгар. Я согласна. Но тогда и вы должны отныне называть меня просто Леей.
Лея! Лея! Это имя и сейчас небесным колоколом звенит внутри меня. Какой безграничный мир счастья скрыт всего в нескольких буквах!
Лея. Лея.
Рассказ Гэса Лэндора
20
21 ноября
Самое странное, что По ничего не добавил к написанному. Окончив читать его отчет, я ждал от моего юного помощника устного продолжения. Я был почти уверен, что сейчас он начнет цитировать кого-нибудь из римских поэтов или углубится в рассуждения о необычайной хрупкости любви. Менее всего мне хотелось выслушать лекцию о происхождении слова «любовь», сдобренную собственными теориями влюбленного По.
Однако я не угадал: он всего лишь пожелал мне спокойной ночи и, пообещав держать меня в курсе своих изысканий, исчез с легкостью призрака.
Мы не виделись с ним сутки. Могли бы вообще больше не увидеться, если бы не чистая случайность. Сам По назвал бы ее каким-нибудь возвышенным словом, но я не собираюсь приплетать сюда мистику и говорить о деснице Провидения. Да, читатель, я считаю, что по чистой случайности, устав копаться в дневнике Лероя Фрая, я решил выйти подышать свежим воздухом. Естественно, я захватил с собой фонарь, чтобы не споткнуться в кромешной тьме.
Ночь была сухая. Пахло соснами. Река шумела громче обычного. Луна выглядывала лишь на мгновение и тут же вновь пряталась в облаках. При каждом моем шаге под ногами что-то хрустело. Я старался ступать осторожно, словно моя прогулка могла оскорбить ночную природу. Возле развалин старых артиллерийских казарм я остановился и стал глядеть на темную траву Равнины.
И вдруг близ старого плаца для экзекуций мои глаза заметили чей-то силуэт. Я поднял фонарь и пошел туда. Чем ближе я подходил, тем яснее видел фигуру человека, стоящего на четвереньках.
Согласись, читатель, поза весьма странная. Первой мелькнувшей у меня мыслью было: «Наверное, этому человеку стало плохо, и он сейчас упадет». Еще несколько шагов показали, что я ошибался. Этот человек навис над другим, а тот, второй, неподвижно лежал на земле.
Первого я узнал мгновенно. Этого крепко сбитого молодца с льняными волосами я уже видел в кадетской столовой. Рендольф Боллинджер. Ногами он крепко удерживал руки своего противника, а одной рукой крепко сжимал тому горло.
Но кто же был вторым? Я сделал еще несколько шагов и разглядел крупную голову на худощавой шее и плащ с дырой на плече. Сомнений не оставалось: вторым был По.
Я бросился к ним, отчетливо понимая, сколь неравны их силы. Боллинджер был на полфута выше По и на сорок фунтов тяжелее. Все его действия говорили о твердом намерении расправиться с влюбленным петушком. А люди типа Боллинджера, как правило, стремятся довести задуманное до конца.
– Кадет Боллинджер, немедленно прекратите!
Мой суровый голос как будто сократил расстояние между нами. Боллинджер вскинул голову. Блеснули его глаза. Он и не подумал отпустить свою жертву, а совершенно спокойно ответил мне:
– Это наше личное дело, сэр, и вас оно не касается.
Сам не знаю, почему мне вспомнились слова, небрежно брошенные Лероем Фраем сотоварищу по комнате: «По неотложному делу».
Весь вид Боллинджера показывал, что он тоже занят неотложным делом. Мое присутствие его ничуть не смущало и не мешало. Меж тем По уже начал хрипеть, и этот хрип был страшнее любого крика.
– Прекратите немедленно! – вновь крикнул я.
Его тяжелая рука продолжала выдавливать последние капли воздуха из легких По. Боллинджер ждал, когда под ее тяжестью хрустнут шейные позвонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72