– На сей раз пауза затянулась дольше обычного. – Три года назад у меня диагностировали редкое и очень неприятное заболевание, которое поражает в первую очередь руки. И особенно кончики пальцев. Я встал перед выбором – сменить стиль или сменить инструменты. Какое-то время экспериментировал с разными кистями и в конце концов предпочел всем прочим собольи. Они оказались настолько хороши, что я тут же рекомендовал их своим аспирантам.
– Понимаю. Сколько всего людей имеют к ним доступ?
– Помимо меня и аспирантов?
– Да.
– Ну... у нас тут не банковское хранилище, как вы понимаете. Каждый может войти и потрогать. А если очень хочется – и унести. Я, например, не делаю большого секрета из своих работ. Точнее, не делаю секрета для студентов. Они часто ко мне заглядывают. У меня нет ни денег, ни желания нанимать человека, который бы круглосуточно охранял мои кисти.
– Мистер Уитон, – словно извиняясь, проговорил Кайсер, – неловко спрашивать, право... Но нам это нужно знать, сами понимаете. Одним словом, не могли бы вы припомнить, где находились в дни похищений?
– Ну, если вы спросите меня о конкретных числах... Я не уверен, конечно, но... Постойте, вы что же это, господа, меня подозреваете?! По-вашему, я мог совершить все эти дикие преступления?!
– Каждый, кто имел доступ к этим кистям, до поры до времени проходит в этом деле в качестве подозреваемого. Для начала сообщите, где вы находились три дня назад вечером? Сразу после открытия Музея искусств? Скажем, с восьми сорока пяти до девяти пятнадцати?
– Дома. И, опережая ваш следующий вопрос, вынужден признаться, что был один. Самое время связаться с адвокатом, не так ли?
– Как вам будет угодно, сэр. Это ваше гражданское право, и я не смею оказывать на вас давления.
– Понимаю...
В колонках повисла длительная пауза. Очевидно, Уитон крепко задумался, а Кайсер и Ленц выжидали. Наконец вновь зазвучал голос Джона:
– Расскажите, пожалуйста, по какому принципу вы набирали себе аспирантов?
– Все просто. Каждый желающий присылал мне свои работы. Точнее, фотоснимки. Выбрав лучшие, я посмотрел на холсты воочию.
– Помимо творческой составляющей, был ли еще какой-нибудь критерий для отбора?
– Нет.
– Вы сверялись с послужным списком кандидатов? С их биографиями?
– Разумеется, каждый из них сопровождал свою заявку неким резюме, хотя, вы знаете, художники не приучены писать подобные бумажки и оформляют их, как правило, весьма произвольно. Опять-таки упреждая ваш следующий вопрос, скажу, что резюме Леона Гейнса было одним из самых... как бы поточнее выразиться... оригинальных.
– Могу себе представить... – почти дружелюбно фыркнул Кайсер, и все-таки это не могло обмануть Уитона, который прекрасно понимал, что участвует в беседе в качестве допрашиваемого. – Как я понимаю, работы будущих аспирантов произвели на вас самое благоприятное впечатление. Что именно определило ваш выбор в их пользу?
– Боюсь, в двух словах на это не ответишь, – отозвался Уитон.
– Тогда расскажите в двух словах о каждом из аспирантов.
– В сущности, я не так хорошо знаю, что они за люди, чем живут... Мы пересекаемся в основном в рабочем порядке...
– Начните с Фрэнка Смита, – не унимался Кайсер.
Очередная долгая пауза, смысла которой мы с Бакстером, не видя глаз Уитона, не могли разгадать. То ли он не хотел говорить, то ли мучительно подыскивал правильные слова...
– Ну что ж, я весьма высокого мнения о Фрэнке, – наконец начал Уитон. – Он очень одаренный мальчик. С материальными проблемами, правда, никогда в жизни не сталкивался, но это не значит, что его детство было безоблачным. Разумеется, я не посвящен в детали, но кое-что он о себе говорил. Представьте, богатая влиятельная семья, папа желает, чтобы сын сделал традиционную карьеру, а он вдруг начинает рисовать... Между тем возможности Фрэнка как художника огромны. Я лично не вижу им предела. И он по-настоящему предан своему занятию. Уверен, у него впереди много времени, чтобы отточить мастерство. Хотя его техника, к слову, и так практически совершенна. А главное – он не испытывает никаких сомнений и уверен в своих силах. Не знаю, что еще про него рассказать. Я не критик. И не полицейский детектив.
– Понимаю. Вам когда-нибудь приходилось наблюдать проявления агрессии со стороны Фрэнка? Может быть, до вас доходили какие-то слухи?
– Проявления агрессии?! О чем вы! Во время работы он, безусловно, одержим, но агрессия и Фрэнк – понятия несовместимые. У него полно других недостатков. Например, он довольно резко высказывается в адрес многих художников. И порой бывает к ним несправедлив. Фрэнк знает историю искусства наизусть и не терпит невежества, но, на мой скромный взгляд, склонен перегибать палку. Можете представить, как он отзывается о Леоне Гейнсе и как тот на это реагирует.
– Расскажите-ка об этом.
– Леон уже сто раз пристукнул бы Фрэнка, если бы не боялся пожизненного приговора. У него ведь уже есть две судимости, да вы, конечно, знаете. В третий раз его упекли бы до конца дней.
– Что он за человек, этот ваш Гейнс?
Уитон громко вздохнул. Так громко, что наши с Бакстером колонки в фургончике зафонили.
– Леон прост как правда. Или совсем напротив. Как посмотреть. Вам придется разобраться в этом самостоятельно. Гейнс – истерзанная душа, из которой никто и никогда не изгонит демонов. Даже искусство – хотя оно ему здорово помогло – не способно вылечить этого человека.
– А вам известно, что Гейнс регулярно избивает своих женщин?
– Понятия не имею, чем Гейнс занимается в свободное время. Избивает, вы говорите? Меня это не удивляет. Вы посмотрите на его картины.
– Как вы считаете, он способен на убийство?
– Мы все способны на убийство, агент Кайсер. И не говорите, что вы этого не знали.
– Вы служили во Вьетнаме, – неожиданно перевел разговор в другое русло Джон. – Не так ли?
– Вы же читали мою биографию.
– У вас достойный послужной список. Я бы даже сказал, прекрасный.
– Я исполнял приказы, только и всего.
– Не только. Вы стали кавалером Бронзовой звезды. За что именно, не припомните?
– Повторяю: вы уже навели обо мне справки. Зачем же спрашивать?
Дэниел Бакстер, сидевший рядом со мной, крякнул и покачал головой.
– Первый испуг у Уитона прошел. Он начинает чувствовать себя в своей тарелке.
– Как вы это поняли? – прошептала я.
– Перестал отвечать на вопросы и возвращает их адресату.
– Читать – одно, узнавать из первых уст – другое, – назидательно проговорил Кайсер.
– Вы ведь там тоже были? – вопросом на вопрос ответил Уитон.
– Служил рейнджером, восьмая рота девятой бригады. А вы были в морской пехоте?
– Третья бригада.
– Там наградами не разбрасывались.
– Не разбрасывались, это вы верно подметили. Ну... нашу роту втоптали в рисовое поле близ Куанчи. Сержант наступил на мину, и ему оторвало ногу по колено. За ним поползли двое, и через минуту мы их лишились. Обоих положил снайпер, засевший на дереве. Погода была нелетная, так что надеяться на вертолеты и напалм не приходилось, но для того парня мы все были как на ладони, и он расстреливал нас неспешно и методично. Словно бутылки в тире. Мы запросили о помощи артиллерию, но ничего путного из этого не вышло. Сержант кричал, чтобы его не бросали... что он взорвет себя, если мы уйдем. Я думаю, он так бы и сделал. Поэтому пополз и вытащил его.
– Вот так просто?
– На войне все бывает. Кому не повезет, а кого и пронесет. Снайпер пытался меня снять, но мазал.
– В наградном листе говорится, что вы и с ним разобрались тоже.
– Когда я вернулся целым и невредимым вместе с сержантом, меня охватила эйфория. Ложное чувство собственной неуязвимости. Казалось, меня кто-то заговорил от пуль. Все летят мимо. У вас бывало на войне такое чувство?
– Только однажды. Опасная иллюзия.
– Да, но тогда она мне помогла. Я взял гранатомет и рванул через поле.
– Оно было заминировано?
– Да, но тогда я об этом не думал. У меня была цель – снайпер. Бежал зигзагами, падал, перекатывался, опять бежал. Тот парень стрелял, но ему не везло. А когда я приблизился на расстояние выстрела, ему уже поздно было спасаться. Он слишком увлекся мной и проворонил момент, когда следовало слезать с дерева и давать деру. Я подбежал, навел свою трубу, и снайпера не стало.
– Это был геройский поступок. А как насчет случая с изнасилованием? – без всякого перехода буднично спросил Кайсер.
Снова пауза. Кайсер вел допрос таким образом, что Уитон никак не мог к нему приноровиться. Едва он начинал привыкать, как его мгновенно спускали с небес на землю очередным неудобным вопросом.
– А при чем тут это? – наконец тихо осведомился художник.
– По-своему, это тоже был геройский поступок. Но за такие в армии медали не дают. Скорее наоборот. Думаю, тот поступок стоил вам дружеского расположения сослуживцев, не так ли?
– У меня не было выбора.
– Не было?
– Я воспитан на уважении к женщине, агент Кайсер. На каком бы языке она ни изъяснялась и каким бы цветом ни отливала ее кожа.
Я едва удержалась, чтобы не поаплодировать Уитону.
– К тому же это была даже не женщина, – добавил он глухо, – ребенок...
– Они только собирались ее насиловать или уже закончили, когда вы там появились?
– Я застал их как раз в процессе. Мы обшаривали какую-то деревушку, искали схроны с оружием. Помню, я дошел почти до околицы, как вдруг услышал визг из крайней лачуги.
– Их было двое?
– Да. Один уселся на ее груди, придавив коленями руки, другой... другой насиловал.
– Каковы были ваши действия?
– Я потребовал прекратить.
– Но один из них был старше вас по званию, не так ли? Капрал, сержант?
– Капрал.
– И они послушались?
– Нет, конечно. Они стали ржать.
– А вы?
– Я взял их на мушку и сказал, что буду стрелять.
– У вас была «М-16»?
– Нет, шведская «К-50».
– Хороший выбор. Вы знали толк в оружии.
– Просто не хотел погибнуть только потому, что «М-16» дала бы осечку в критический момент. Я прикупил себе «К-50» в Сайгоне, когда проводил там свой отпуск.
– Хорошо. Что было дальше?
– Они стали орать на меня, грозить всеми смертями, но девчонку оставили в покое.
– Вы в самом деле готовы были открыть по ним огонь?
– Да. Но стрелял бы по ногам.
– Вы вернулись в часть и тут же доложили о происшествии по команде?
– Да.
– А что стало с той девочкой? Вы пытались ее утешить?
– Нет, я старался не спускать глаз с тех двоих.
– Разумно.
– Ее мать была там же. Они ее оглушили, но к тому моменту она уже потихоньку начала приходить в себя. Скажите, друзья, какое отношение все это имеет к вашему расследованию?
– Честно? Понятия не имею, мистер Уитон. Но мы наметили круг вопросов и зададим их все, таковы правила. До сих пор вы были с нами откровенны. Я благодарен вам за это. И это говорит в вашу пользу.
– В самом деле?
В колонках раздалось шуршание. Мы с Бакстером поняли, что Ленц расхаживает по комнате и микрофон трется о ткань пиджака.
– Готовность номер один, – шепнул мне Бакстер.
– Мистер Уитон, – снова раздался голос Ленца. – Должен вам сказать, что полотно, над которым вы работаете, уже сейчас производит сильнейшее впечатление. Оно, похоже, знаменует возврат к вашей прежней манере письма. Уверен, что картина произведет фурор в мире искусства.
Очевидно, доктор Ленц придерживался совершенно иных методик ведения допроса, нежели Кайсер.
– Спасибо на добром слове, – ответил Уитон. – Честно говоря, меня не очень заботит мнение критиков. Я их недолюбливаю. Нет, лично у меня не было с ними никаких проблем, но они жестоко обходились с работами людей, перед которыми я преклоняюсь. И этого я им забыть не могу.
– Вспомним, что говорил о критиках Уайльд! – воскликнул Ленц. – «Те, кто в прекрасном находят дурное. Люди испорченные, и притом испорченность не делает их привлекательными».
– Вот именно! – обрадовался Уитон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76