– Что он пришел по вашу душу.
– В том, что он пришел узнать кое о ком.
– О ком?
– О пятом парне.
– Которым вы займетесь лично.
– Вот именно.
Адамберг замолчал и протянул бокал к бутылке:
– Чисто символически.
– О чем речь, – сказал Данглар, наполняя его бокал на три сантиметра.
– Пятый парень, самый старший, не участвовал в нападении. Во время драки он стоял в стороне, в пяти метрах, в тени ореха, словно он был главарем и отдавал команды. Из тех, что приказывают знаком, не пачкая руки, понимаете?
– Понимаю.
– Со своего места малыш Вейренк не мог отчетливо разглядеть его лицо.
– А вы откуда знаете?
– Потому что Вейренк смог назвать четверых нападавших, а в пятом был не уверен. У него были какие-то подозрения, не более того. Те четверо протрубили четыре года в исправительном интернате, а пятый вышел сухим из воды.
– И вы считаете, что Вейренк здесь только для того, чтобы покончить с этим? Чтобы понять, не знаете ли вы его?
– Думаю, да.
– Нет. Когда вы попросили меня проверить тех четверых, вы подозревали что-то другое. Что заставило вас изменить точку зрения?
Адамберг молча макал кусочек сахара в остатки сидра.
– Выражение милого лица? – сухо спросил Данглар. – Поэзия? Стишки сочинять – не велика наука.
– Ну уж. Мне вот нравится.
– А мне нет.
– Я про сидр. Вы раздражены, капитан. Раздражены и ревнуете, – флегматично добавил Адамберг, раздавив пальцем сахар на донышке бокала.
– Что заставило вас изменить точку зрения, черт побери? – Данглар повысил голос.
– Тише, капитан. Когда Ноэль оскорбил Вейренка, тот хотел наброситься на него, но не смог. Даже в морду ему не дал, а следовало бы.
– И что из того? Он был в шоке. Вы лицо его видели? Он побледнел от муки.
– Да, он вспомнил о множестве оскорблений, которые ему пришлось перенести еще ребенком и позже, в юности. Мало того, что у Вейренка тигриная шевелюра, он еще и хромал, к вашему сведению, после того как по нему проскакала кобыла. А из-за того избиения на лугу он начал шарахаться от собственной тени.
– Мне казалось, это произошло на винограднике.
– Нет, он спутал два места, потому что оба раза терял сознание.
– Лишнее доказательство, что у него проблемы с головой, – сказал Данглар. – Парень, изъясняющийся александрийским стихом, явно не в себе.
– Капитан, вообще-то вам не свойственна нетерпимость.
– Вы считаете, что говорить стихами – это нормально?
– Он не виноват, у него это семейное.
Адамберг подбирал указательным пальцем растаявший в сидре сахар.
– Ну подумайте, Данглар. Почему Вейренк не дал в морду Ноэлю? Он достаточно силен, чтобы уложить лейтенанта на обе лопатки.
– Потому что он новенький, потому что он замешкался, потому что их разделял стол.
– Потому что он кроткий как ягненок. Этот парень никогда не пускал в дело кулаки. Ему неинтересно. Он предпочитает, чтобы психи делали такую работу за него. Он лично никого не убивал.
– То есть Вейренк здесь только для того, чтобы узнать имя пятого нападавшего?
– Думаю, да. И чтобы дать понять пятому парню, что он его знает.
– Не уверен, что вы правы.
– Я тоже. Но надеюсь, что прав, скажем так.
– Что будем делать с двумя живыми? Предупредим?
– Пока нет.
– А пятого?
– Пятый, я полагаю, уже большой мальчик и сможет постоять за себя.
Данглар неохотно встал. Его ярость против Брезийона, потом Девалона и, наконец, Вейренка, а также ужас, испытанный при виде открытой могилы, и излишек выпитого давали о себе знать.
– А пятого, – сказал он – вы знаете, да?.
– Знаю, – ответил Адамберг, снова макая палец в пустой бокал.
– Это были вы.
– Да, капитан.
Данглар покачал головой и распрощался. Сколько угодно можно думать, что ты прав, но как же больно бывает, когда твоя правота подтверждается. Адамберг выждал пять минут после ухода Данглара, потом поставил бокал на стойку и поднялся по лестнице. Остановился перед дверью Вейренка и постучал. Лейтенант читал, лежа на кровати.
– У меня есть для вас печальная новость, лейтенант.
Вейренк поднял глаза, весь внимание:
– Слушаю.
– Вы помните Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?
Вейренк быстро прикрыл глаза.
– Так вот, они погибли. Оба.
Лейтенант дернул головой, без комментариев.
– Вы могли бы спросить, как это произошло.
– Как это произошло?
– Фернан утонул в бассейне, Толстый Жорж заживо сгорел в своей халупе.
– Значит, несчастный случай.
– Судьба им отомстила в каком-то смысле. Совсем как у Расина, да?
– Возможно.
– Спокойной ночи, лейтенант.
Адамберг закрыл дверь и замер в коридоре. Ему пришлось прождать почти десять минут, прежде чем он услышал мелодичный голос лейтенанта:
– Жестокость требует переступить черту.
Что превращает жизнь в надгробную плиту –
Грех преступления, а может, знак небесный?
Адамберг сжал кулаки в карманах и беззвучно отошел. Он, конечно, слегка перегнул палку, чтобы утихомирить Данглара. В стихах Вейренка ничего кроткого не было. Мстительная ненависть, война, предательство и кончина – обычный расиновский набор.
XXIX
– Действуем тактично, – предупредил Адамберг, паркуясь у дома священника в Мениле. – Не будем понапрасну волновать человека, скорбящего по мощам святого Иеронима.
– Интересно, а камень, свалившийся с церкви на голову его прихожанки, не очень его взволновал?
Викарий, враждебно отнесшийся к их посещению, провел их в полутемную натопленную комнатку с низким потолком и поперечными балками. Кюре четырнадцати приходов и в самом деле ничто мужское было не чуждо. В светском платье он сидел сгорбившись перед монитором. Он встал им навстречу – в меру некрасивый, энергичный и загорелый, и вид у него был скорее отдохнувший, чем депрессивный. Правда, у него почему-то дергалось одно веко, как щека у лягушки, явно тревога в душе его трепетала – сказал бы Вейренк. Адамберг настоял на встрече под предлогом кражи мощей.
– Ни за что не поверю, что парижская полиция доехала аж до Мениль-Бошана из-за кражи каких-то мощей, – сказал кюре, пожимая комиссару руку.
– Я тоже, – признался Адамберг.
– Тем более что вы начальник уголовного розыска, я навел справки. В чем я провинился?
Адамберг с облегчением отметил, что кюре говорил нормально, а не на туманном, печально-певучем языке священнослужителей. Это монотонное завывание всегда вызывало у него необоримую тоску, уходившую корнями в нескончаемые обедни его детства в промозглом нефе. Это были те редкие минуты, когда его несгибаемая, бессмертная мать позволяла себе вздохнуть и промокнуть платочком глаза, и он неожиданно открывал для себя, во внезапном стыдливом спазме, некую болезненную сокровенность, о которой предпочел бы не знать. Справедливости ради стоит сказать, что именно на этих мессах он грезил особенно страстно. Кюре указал им на длинную деревянную скамейку напротив себя, и трое полицейских устроились на ней рядком, словно прилежные ученики на уроке. Адамберг и Вейренк надели белые рубашки, уготованные им неприкосновенным запасом в полицейских сумках. Адамбергу рубашка была велика, и рукава спускались до пальцев.
– Ваш викарий не хотел нас пускать, – сказал Адамберг, закатывая рукава. – Я подумал, что святой Иероним распахнет передо мной двери.
– Викарий оберегает меня от посторонних взглядов, – сказал кюре, не спуская глаз с летающей по комнате ранней мухи. – Не хочет, чтобы меня видели в таком состоянии. Ему стыдно, он меня прячет. Если хотите выпить – возьмите в буфете. Я больше не пью. Меня это почему-то больше не увлекает.
Адамберг удержал Данглара протестующим взглядом – в девять-то утра, рановато. Кюре посмотрел на них, удивившись, что не последовало встречных вопросов. Не будучи нормандцем, он, судя по всему, способен был говорить без обиняков, что в данном случае даже смущало полицейских. Обсуждать со священником тайны весьма деликатного свойства было гораздо труднее, чем беседовать с преступником, развалясь в служебном кресле. Адамбергу казалось, что он ступает бутсами по нежному газону.
– Викарий вас прячет, – повторил он, невольно перенимая нормандскую привычку к утверждению-содержащему-вопрос.
Кюре раскурил трубку, не спуская глаз с юной мухи, пролетавшей теперь на бреющем полете над клавиатурой его компьютера. Он хлопнул ладонью по столу, но промахнулся.
– Я не собираюсь ее убивать, – объяснил он, – просто ловлю. Мне любопытно, с какой частотой вибрируют мушиные крылья. В неволе они бьются гораздо быстрее, и звук пронзительнее. Сейчас увидите.
Он выпустил толстое кольцо дыма и взглянул на них, не раскрывая ладони.
– Это моему викарию пришла в голову мысль отправить меня в депрессию, – снова заговорил он, – пока все не успокоится. Он посадил меня фактически под домашний арест по просьбе епархиального начальства. Я уже несколько недель никого не видел, так что рад поболтать, пусть даже с полицейскими.
Адамберг колебался, не понимая, как поступать с загадкой, впрямую заданной кюре. Человек хочет, чтобы его выслушали и поняли, почему бы и нет. Кюре всю жизнь занят тревогами своей паствы, сам не имея ни малейшей возможности пожаловаться даже шепотом. Комиссар рассматривал несколько гипотез – любовное разочарование, плотские угрызения, утрата мощей, церковь-убийца в Оппортюн.
– Об утрате божественного призвания, – предложил Данглар.
– Вот, – кюре кивнул в сторону майора. Словно хорошую отметку поставил.
– Внезапной или постепенной?
– Какая разница? Внезапность ощущения – всего лишь завершение постепенного подспудного процесса, который вы, может, и сами не замечаете.
Рука кюре обрушилась на муху, но она тут же вырвалась в просвет между большим и указательным пальцем.
– Что-то вроде оленьих рогов, когда они из кожи вон лезут.
– Если угодно. Личинка идеи зреет себе в укромном уголке, внезапно обретает крылья и взлетает. Призвание нельзя потерять ни с того ни с сего, как книгу. Впрочем, книга рано или поздно найдется, а вот призвание – вряд ли. И это лишнее доказательство того, что оно уже давно бесшумно катилось под откос, не ставя меня в известность. Потом в одно прекрасное утро вдруг прозреваешь, потому что ночью, ничего не почувствовав, прошел точку невозврата. Глянул в окно – вот женщина на велосипеде проехала, снег на яблони лег… и становится тошно, и век манит за собой.
– Еще вчера ценил я долг миссионерства
И кафедру предать считал за изуверство.
Все превратилось в прах, исчезло без следа,
И я с самим собой простился навсегда.
– Да, что-то в этом роде.
– То есть вы не особенно переживаете из-за кражи мощей? – спросил Адамберг.
– Вы хотите, чтобы я переживал?
– Я собирался вам предложить натуральный обмен: я бы обещал найти святого Иеронима, а вы бы мне рассказали что-нибудь о Паскалине Виймо. Но полагаю, такая сделка вас уже не заинтересует.
– Как знать? Мой предшественник, отец Реймон, с ума сходил по менильским мощам и прочим святым реликвиям. Я не оправдал его надежд, но все-таки что-то во мне еще теплится. Так что хотя бы ради него я готов поискать святого Иеронима.
Обернувшись, кюре обвел жестом книжные полки за своей спиной и указал на толстый фолиант под колпаком из оргстекла, царивший на пюпитре. Древняя книга буквально притягивала к себе Данглара.
– Все это мне досталось от него. И книга, разумеется, – он почтительно кивнул в сторону пюпитра. – Подарена отцу Реймону отцом Отто, умиравшим в Берлине под бомбами. Хотите посмотреть? – добавил он, взглянув на Данглара, не спускавшего глаз с сокровища.
– Да, признаюсь. Если это действительно то, что я думаю.
Кюре улыбнулся, почуяв знатока. Он несколько раз затянулся, нарочито затягивая паузу, словно подготавливал эффектный выход звезды.
– Это «De Sanctis reliquis», – сказал он, смакуя каждое слово, – в полном издании 1663 года. Можете посмотреть, только страницы переворачивайте пинцетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48