Чужаки?
– Бывают, – признал Адамберг. – У нас имеет место некоторая напряженность между долинами Гав-де-По и Оссо.
– Ну да, – подтвердил Анжельбер, словно не узнал ничего нового.
Адамберг, хоть и привык с детства к тяжелому музыкальному ритуалу мужских собраний, почувствовал на своей шкуре, что в беседу нормандцев сложнее вникнуть, чем в чью-либо другую. Они хранили верность своей репутации молчунов. Подозрительные, осторожные фразы с трудом прокладывали себе дорогу, словно испытывая каждым словом твердость почвы. Говорили они тихо, стараясь не высказываться напрямую. Ходили вокруг да около, будто желание выложить карты на стол было столь же неуместно, как и бросить на него кусок сырого мяса.
– Почему дерьмо? – спросил Адамберг, кивая на рога над входом.
– Потому что это сброс. Чтобы повоображать, и такие сойдут. Сам посмотри, если не веришь. Там у основания кости заметны розетки.
– А это кость?
– Ты и правда профан, – грустно заметил Альфонс, словно недоумевая, с какой стати Анжельбер допустил этого невежду в их компанию.
– Это кость, – подтвердил старик. – Череп зверя прорастает наружу. Такое только у плотнорогих бывает.
– Представь, если бы наши черепа прорастали наружу, – сказал Робер мечтательно.
– Вместе с мыслями? – спросил Освальд, чуть улыбнувшись.
– Тебе это не грозит.
– Полицейским было бы кстати, – вставил Адамберг. – Хоть и небезопасно – все бы видели, что у тебя на уме.
– Во-во.
Анжельбер воспользовался задумчивой паузой, чтобы вновь наполнить бокалы.
– А в чем ты, собственно, разбираешься? Не считая полицейских? – спросил Освальд.
– Отстань от него, – приказал Робер. – В чем хочет, в том и разбирается. Он же у тебя не спрашивает, в чем ты разбираешься.
– В женщинах, – сказал Освальд.
– Он тоже, представь себе. Иначе бы от него не ушла жена.
– Во-во.
– Разбираться в женщинах – это не то же самое, что разбираться в любви. Особенно когда это касается женщин.
Анжельбер встрепенулся, словно отгоняя ненужные воспоминания.
– Объясни ему, – кивнув Илеру, он постучал пальцем по снимку растерзанного оленя.
– Самец скидывает рога каждый год.
– Зачем?
– Они ему мешают. Он носит рога, чтобы сражаться за самок. Когда драчка окончена, рога падают.
– Жаль, – сказал Адамберг. – Они красивые.
– Красота усложняет жизнь, – сказал Анжельбер. – Пойми, рога тяжелые и путаются в ветвях. После боя они сами сваливаются.
– Так люди складывают оружие. Если тебе на примере понятнее. Бабу получил, можно заключать перемирие.
– Женщины – сложная штука, – сказал Робер, в своем репертуаре.
– Но красивая.
– Вот и я про то, – вздохнул старик. – Чем они красивее, тем с ними сложнее. Их не поймешь.
– Нет, – сказал Адамберг.
– Поди знай.
Четверо мужчин разом, не сговариваясь, глотнули вина.
– Рога отпадают, это называется сброс, – продолжал Илер. – Их собирают в лесу, как грибы. А рога убитого оленя срезают. Они живые. Дошло?
– А убийце плевать на живые рога, – сказал Адамберг, возвращаясь к снимку распоротого оленя. – Его интересует только смерть. Или сердце.
– Во-во.
IX
Адамберг попытался прогнать оленя, занимавшего все его мысли. Ему не хотелось заходить в гостиничный номер с полной крови головой. Он постоял за дверью, чтобы прочистить себе мозги и прояснить мысли, насильно вогнав в них облака, шарики и голубые небеса. Потому что в комнате спал девятимесячный ребенок. А кто их знает, этих детей. Может, они способны проникнуть внутрь головы, услышать ворчливые мысли, уловить запах тревожного пота и, не дай бог, увидеть растерзанного оленя в раздумьях отца.
Адамберг бесшумно толкнул дверь. Он солгал почтенным нормандцам. Сопровождал – да, из вежливости – да, но лишь для того, чтобы посидеть с ребенком, пока Камилла будет играть на альте. Их последний разрыв – пятый или седьмой, он уже им счет потерял, привел к неожиданной катастрофе: Камилла безнадежно превратилась в его подругу. Рассеянная, улыбчивая, сердечная, родная – но подруга, во всем отчаянно трагическом смысле этого слова. Это ее новое качество сбивало с толку Адамберга, он пытался обнаружить трещину и вытащить наружу чувство, бьющееся под маской непринужденности, как краб под камнем. Но Камилла, судя по всему, и впрямь ушла на дно, забыв былые ссоры. «А, – сказал он себе, поприветствовав ее вежливым поцелуем, – пытаться вовлечь усталую подругу в новое любовное приключение – задача, увы, непосильная». Поэтому, недоумевая, но покорившись судьбе, он сосредоточился на своей новой роли отца. Будучи новичком в этой области, Адамберг честно пытался втолковать себе, что данный младенец приходится ему сыном. Ему казалось, что это стоило бы ему таких же усилий, найди он мальчика под забором.
– Он не спит, – сказала Камилла, надевая черный концертный пиджак.
– Мы почитаем сказку. Книжку я принес.
Адамберг вытащил из сумки здоровенный том. Его четвертая сестра явно считала своим долгом повышать культурный уровень брата и усложнять ему жизнь. Она подсунула ему четырехсотстраничный труд о пиренейской архитектуре, которая была ему до лампочки, велев изучить его и высказать свое мнение. А если уж кого Адамберг и слушался, так это своих сестер.
– «Строительство в Беарне, – прочел он. – Традиционные строительные технологии XII – XIX вв.».
Камилла улыбнулась, пожав плечами с легкостью верного друга. Главное, чтобы ребенок заснул, – в этом она полностью полагалась на Адамберга, а до его странностей ей не было дела. Ее мысли сосредоточены были на вечернем концерте – этим чудом она наверняка обязана Йоланде, выпросившей его у Могучих.
– Ему понравится, – сказал Адамберг.
– Да ради бога.
Ни упрека, ни насмешки. Белоснежное небытие настоящего товарищества.
Оставшись в одиночестве, Адамберг принялся изучать своего сына, который смотрел на него с важным видом, если вообще можно было употреблять это слово применительно к девятимесячному младенцу. Сосредоточенность ребенка на неизвестно каком, ином пространстве, его безразличие к мелким неприятностям, более того, невозмутимость и отсутствие всяких желаний тревожили Адамберга – слишком уж он узнавал в нем себя. Уже не говоря о густых бровях, носе, который явно собирался стать крупным, и лице, таком, мягко говоря, незаурядном, что ему запросто можно было дать на два года больше. Тома Адамберг пошел в отца, чего комиссар вовсе ему не желал. Правда, благодаря этому сходству до комиссара начало доходить – по капельке, по крохам, – что этот ребенок – плоть от плоти его.
Адамберг открыл книгу на заложенной билетиком странице. Обычно он их просто загибал, но это произведение сестра велела пощадить.
– Том, слушай внимательно, мы сейчас вместе будем повышать свой культурный уровень, и деться нам некуда. Помнишь, что я тебе читал про фасады, обращенные на север? Ты все усвоил? Слушай дальше.
Невозмутимый Тома смотрел на отца внимательно и безучастно.
– «Широкое использование речной гальки при сооружении низких стен в сочетании с конструктивным подходом применительно к наличию местных ресурсов представляет собой систематическое, хотя и не повсеместное явление». – Нравится, Том? – «Привнесение в подавляющее число этих стенок кладки в стиле opus piscatum, имитирующем узор листа папоротника или рыбьего хребта, отвечает потребности компенсировать, с одной стороны, незначительные размеры элементов строительного материала, с другой – низкую связующую способность порошкообразного строительного раствора».
Адамберг отложил книгу, встретившись глазами с сыном.
– Понятия не имею, что такое opus spicatum, и мне плевать, сын мой. Тебе тоже. Так что по этому вопросу у нас разногласий нет. Но я тебе объясню, как решать такого рода проблемы, поскольку ты наверняка еще с ними столкнешься. Что делать, когда ничего не понимаешь. Учись, пока я жив.
Адамберг достал мобильный телефон и набрал номер под рассеянным взглядом сына.
– Ты звонишь Данглару, – пояснил он. – Вот и все. Запомни это и имей всегда при себе его телефон. Все проблемы такого рода он решит тебе в одну секунду. Сейчас увидишь, следи внимательно.
– Данглар? Адамберг. Извините, что побеспокоил, но малыш тут запнулся на одном слове, и ему нужны разъяснения.
– Давайте, – сказал Данглар устало. Он привык соответствовать неожиданным закидонам комиссара и смирился со своей негласной ролью.
– Opus spicatum. Он интересуется, что бы это могло значить.
– Как же. Ему девять месяцев, черт возьми.
– Я не шучу, капитан. Он правда интересуется.
– Майор, – возразил Данглар.
– Скажите, Данглар, вы долго меня будет доставать своим званием? Майор, капитан, нам-то что? И вопрос не в этом. А в opus spicatum.
– Piscatum, – поправил Данглар.
– Вот именно. Привнесение этого opus в деревенские стенки отвечает потребности компенсировать. Мы с Томом зациклились на этой штуке и ни о чем другом не можем думать. Хотя месяц назад в Бретийи какой-то вандал растерзал оленя и даже рога его не взял, зато вырвал сердце. Что скажете?
– Маньяк, сумасшедший, – угрюмо сказал Данглар.
– Во-во. Робер тоже так считает.
– Какой еще Робер?
Данглар мог брюзжать сколько душе угодно, когда Адамберг дергал его по всяким пустякам, но ему никогда не удавалось прекратить эти дурацкие разговоры, заявить о своих правах или, дав волю гневу, бросить трубку. Голос комиссара действовал на майора как теплый зыбкий ветер, который легко подхватывал его и, не встречая отпора, уносил куда хотел, словно опавший листик или одну из этих проклятых галек из проклятой пиренейской речки. Данглар очень на себя злился, но уступал. В итоге побеждает вода.
– Робер – мой новый друг из Аронкура.
Майору Данглару можно было не объяснять, где находится поселок Аронкур. Обладая мощной и идеально организованной памятью, майор знал назубок все округа и коммуны страны и мог, хоть ночью его разбуди, мгновенно выдать фамилию полицейского, ответственного за данный участок.
– Хорошо время провели?
– Очень хорошо.
– Вы по-прежнему товарищи? – отважился Данглар.
– Законченные, беспросветно. Мы остановились на opus spicatum, Данглар.
– Piscatum. Если вы собрались чему-то учить ребенка, делайте это, по крайней мере, добросовестно.
– Потому я вам и позвонил. Робер считает, что убил молодой человек, юный маньяк. Но старейшина, Анжельбер, уверяет, что это как посмотреть и что с возрастом юный маньяк становится старым маньяком.
– И где вы это обсуждали?
– В кафе, за аперитивом.
– Сколько бокалов беленького?
– Три. А у вас как на этом фронте?
Данглар напрягся. Комиссар контролировал его запои, и ему это было неприятно.
– Я вам вопросов не задавал, комиссар.
– Задавали. Вы спросили, по-прежнему ли у нас с Камиллой товарищеские отношения.
– Ладно, – сказал Данглар, сдавшись. – Opus piscatum – это способ кладки елочкой плоских камней, черепиц и продолговатой гальки, получается что-то вроде рыбьего хребта, откуда и название. Его еще римляне придумали.
– Понятно. А дальше что?
– Дальше ничего. Вы спросили, я ответил.
– А зачем это нужно, Данглар?
– А мы зачем нужны, комиссар? Мы, люди, – здесь, на земле?
Когда Данглару было плохо, его снова и снова терзал вопрос о бескрайнем космосе, на который не существовало ответа, а вместе с ним – вопросы о взрыве солнца через четыре миллиарда лет и о злосчастном и тревожном недоразумении по имени Человечество, посаженном на комок земли, заблудившийся во Вселенной.
– У вас неприятности? – встревожился Адамберг.
– Приятного мало.
– Дети спят?
– Спят.
– Выйдите куда-нибудь, Данглар, послушайте Освальда или Анжельбера. В Париже их тоже хоть отбавляй.
– С такими именами вряд ли. И что они мне скажут?
– Что сброшенные рога не идут ни в какое сравнение с рогами убитого оленя.
– Я знаю.
– Что у плотнорогих лоб растет наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48