Почему она не кричала и не боролась, когда убийца схватил и повалил ее? Маловероятно, чтобы Потрошитель перерезал ей горло спереди.
Для этого он должен был повалить ее на землю, да еще и удерживать ее в таком положении, пока он в темноте резал ей горло. Кровь, хлестнувшая из раны, должна была залить его с головы до ног. Женщина продолжала удерживать в руке пакет с конфетами. Когда горло перерезается спереди, обычно остается несколько маленьких надрезов, связанных с неудобным углом атаки. Когда же горло перерезается сзади, надрезы оказываются длинными и сразу же пересекают основные кровеносные сосуды, а также ткани и хрящи.
Как только убийца выбирает для себя удобный метод, он уже не меняет его, если только не произойдет чего-либо из ряда вон выходящего, что заставляет убийцу изменить ритуал или стать еще более жестоким в зависимости от обстоятельств и его собственных реакций. Я считаю, что Джек Потрошитель нападал на своих жертв сзади. Он не валил женщин на землю, поскольку жертва могла начать сопротивляться, а тогда он потерял бы контроль над нею. Он убивал женщин, которые привыкли бороться за жизнь и могли защитить себя в случае, если клиент оказывался слишком грубым или отказывался платить.
Сомневаюсь, чтобы Элизабет Страйд успела понять, что с ней произошло. Она двинулась по Бернер-стрит, потому что знала, что члены клуба, собиравшиеся без жен и подруг, начнут расходиться около часа ночи и будут непрочь перепихнуться. Потрошитель мог следить за ней из темноты, пока она обслуживала других мужчин, и дожидаться, когда она окажется одна. Он мог знать о социалистическом клубе и бывать здесь раньше, возможно, даже в ту самую ночь. Потрошитель мог приклеить фальшивые усы, бороду или прибегнуть к другому виду маскировки, чтобы его никто не узнал.
Уолтер Сикерт свободно владел немецким языком и мог понять, что за дискуссии велись в клубе в субботу, 29 сентября. Может быть, он даже находился среди членов клуба. Он вполне мог принять участие в спорах и остаться в помещении до часу ночи, когда начались песни. А может быть, он и не входил в клуб и следил за Элизабет Страйд с того самого момента, как только она вышла из ночлежки. Но что бы он ни делал, убить женщину было намного проще, чем вы можете себе предположить. Если убийца трезв, собран и руководствуется логикой, знает несколько языков, актерствует, имеет тайные убежища и не живет в районе совершения преступления, ему не составляет труда скрыться с места убийства на погруженных в кромешную тьму улицах. Но я думаю, что Потрошитель все же разговаривал с жертвой. Иначе как объяснить, откуда у нее взялась красная роза?
У Потрошителя было достаточно времени для бегства, когда Льюис Димшутц бросился в здание клуба за свечой и оттуда стали выбегать припозднившиеся члены. Когда возле клуба поднялась суматоха, женщина, жившая в доме 36 по Бернер-стрит, вышла на улицу и заметила молодого человека, быстро удалявшегося в сторону Коммершиал-роуд. Он оглянулся на освещенные окна клуба. Женщина заметила, что в руке он нес блестящий черный саквояж, напоминавший медицинский.
Марджори Лилли в своих воспоминаниях о Сикерте пишет, что у него был такой саквояж, который «он очень любил». Зимой 1918 года, когда они вместе работали в его студии, он внезапно решил отправиться на Петтикоут-лейн и взял с собой этот саквояж. По какой-то непонятной для Марджори причине Сикерт написал на нем большими белыми буквами: «Кустарник, 81 Кэмден Роуд». Слово «кустарник» осталось для художницы непонятным, так как в палисаднике дома Сикерта не было никакого кустарника. Впрочем, Сикерт никогда не объяснял свое странное поведение. В то время ему было пятьдесят восемь лет. Стариком назвать его было нельзя. Но порой он действовал очень странно. Лилли занервничала, когда он вынес из дома свой саквояж и отправился вместе с ней и еще одной женщиной на страшную экскурсию по Уайтчепелу в густом ядовитом тумане.
Они дошли до Петтикоут-лейн, и миссис Лилли с изумлением заметила, как Сикерт со своим саквояжем исчез на темной улице, «словно туман поглотил его». На улице было темно, как ночью. Женщины искали Сикерта «на бесконечных темных улицах, пока окончательно не выбились из сил». А он засмотрелся на несчастных бедняков, сидевших на ступеньках своих жалких жилищ, и радостно восклицал: «Какая голова! Какая борода! Настоящий Рембрандт!» Отговорить его от подобных прогулок было невозможно. А ведь путь его пролегал всего в нескольких кварталах от тех мест, где тридцатью годами раньше Потрошитель совершал свои убийства.
В 1914 году началась Первая мировая война. Лондон погрузился во мрак, фонари по ночам вообще не горели. Сикерт написал в письме другу: «Улицы стали такими интересными! Точно такими же рембрандтовскими они были двадцать лет назад». Он долго бродил по неосвещенным улицам. В письме он добавляет: «Мне хотелось бы, чтобы страх перед цеппелинами не исчезал никогда, чтобы свет вообще не зажигали».
Я спросила у Джона Лессора о черном саквояже его дяди, и он ответил, что никто из родственников никогда не упоминал о подобном саквояже, принадлежавшем Уолтеру Сикерту. Я настойчиво пыталась его разыскать. Если он хранил в нем окровавленные ножи, анализ ДНК мог бы дать нам очень интересные результаты. Слово «кустарник», написанное на саквояже, могло показаться современникам странным, но на самом деле это совершенно нормально. Полиция, расследовавшая преступления Потрошителя, обнаружила окровавленный нож в кустарнике неподалеку от дома, где жила мать Сикерта. Окровавленные ножи стали появляться в разных местах. Казалось, что их оставляют намеренно, чтобы разозлить полицию и соседей.
В понедельник после убийства Элизабет Страйд Томас Корам вышел из дома своего друга в Уайтчепеле и обнаружил нож на нижней ступеньке лестницы, ведущей в прачечную. Лезвие было примерно с фут длиной с тупым кончиком и черной рукояткой. Нож был завернут в окровавленный белый носовой платок и перевязан бечевкой. Корам не стал трогать нож, а немедленно бросился за местным констеблем, который позже показал, что нож лежал на том самом месте, где он сам стоял всего час назад. Констебль описывает нож, как «испачканный» засохшей кровью. Как ему показалось, это был обычный кухонный нож. Сикерт отлично готовил и часто развлекал своих друзей, готовя им что-нибудь необычное.
Полиция стала опрашивать членов социалистического клуба, распевавших свои песни, пока убивали Элизабет Страйд, а Потрошитель спокойно направился к Майте-сквер, где крутилась другая проститутка, Кэтрин Эддоуз, недавно вышедшая из тюрьмы. Если Потрошитель направился прямо на Коммершиал-роуд и свернул налево на Олдгейт Хай-стрит, чтобы попасть в лондонское Сити, место его следующего преступления оказалось всего в пятнадцати минутах ходьбы от места предыдущего убийства.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ПОДОБНЫЕ ТИПЫ
Кэтрин Эддоуз провела вечер пятницы в ночлежке к северу от Уайтчепел Роуд, потому что у нее не было четырех пенсов, чтобы заплатить за свою половину постели Джона Келли.
Она жила с ним уже семь или восемь лет в меблированных комнатах на углу Флауэр и Дин-стрит в Спиталфилдзе. До Келли Кэтрин жила с Томасом Конвеем и родила ему троих детей. Двум мальчикам было пятнадцать и двенадцать лет, а двадцатитрехлетняя дочь Энни вышла замуж за трубочиста.
Сыновья жили с Конвеем, который бросил Кэтрин из-за ее беспробудного пьянства. Кэтрин годами не виделась ни с ним, ни с детьми. В прошлом она иногда приходила, но только тогда, когда ей нужны были деньги. Хотя они с Конвеем не были женаты официально, он кое-что ей покупал и платил за нее. Его инициалы были вытатуированы на ее левом предплечье.
Кэтрин Эддоуз исполнилось сорок три года. Она казалась очень худой. Тяжелая работа и пьянство наложили неизгладимый отпечаток на ее внешность, но когда-то она была довольно привлекательной со своими высокими скулами, темными глазами и черными волосами. Они с Келли кое-что приворовывали на улицах, а иногда она мыла и чистила комнаты. Осенью они обычно уезжали из Лондона, потому что начинался сезон сбора урожая. Вернулись в город они только в четверг. Вместе с тысячами других бедняков они собирали хмель в графстве Кент. Работа была тяжелой и низкооплачиваемой. Кэтрин и Келли получали не больше шиллинга за бушель, но по крайней мере можно было хоть на время выбраться из грязи и тумана и подышать свежим воздухом. Они жили, как короли, ночевали в амбарах, кормились на фермах. К возвращению в Лондон у них не осталось ни пенса.
В пятницу, 28 сентября, Келли вернулся в меблированные комнаты на углу Флауэр и Дин-стрит в Спиталфилдзе, а Кэтрин осталась на свободной кровати в ночлежке. Неизвестно, что она делала той ночью. На следствии Келли показал, что она не была уличной женщиной, поскольку он не потерпел бы, чтобы его женщина была с каким-нибудь другим мужчиной. Кэтрин никогда не приносила ему денег по утрам, сообщил Келли, желая развеять последние сомнения в том, чем женщина зарабатывала себе на жизнь. Он утверждал, что Кэтрин не была алкоголичкой и напивалась лишь изредка, по особым случаям.
Кэтрин и Келли считали себя мужем и женой и регулярно платили по восемь пенсов за двуспальную постель в ночлежке. Впрочем, иногда они ссорились. Несколько месяцев назад Кэтрин ушла от Келли на «несколько часов», но Келли под присягой поклялся, что в целом они с Кэтрин жили вполне мирно. Он сказал, что в субботу утром она предложила заложить кое-что из собственной одежды, чтобы купить еды, но он настоял на том, чтобы заложить его ботинки. Кэтрин так и сделала, выручив полкроны. Эта закладная квитанция и еще одна, которую они купили у какой-то женщины на сборе хмеля, надежно покоились в одном из карманов Кэтрин. Она не теряла надежды на то, что когда-нибудь сможет выкупить ботинки Келли и остальные вещи.
В субботу утром, 29 сентября, Кэтрин встретилась с Келли между десятью и одиннадцатью часами на старом вещевом рынке в Хаундсдиче, возникшем на месте старинного римского рва, окружавшего Лондон. Хаундсдич располагается между Олдгейт Хай-стрит и Бишопсгейт Уизин. Этот район с северо-востока прилегает к лондонскому Сити. Большую часть вырученной суммы Кэтрин и Келли потратили на еду. После плотного завтрака Кэтрин отправилась по своим делам. И меньше чем через пятнадцать часов она оказалась хладным трупом, из которого вытекла практически вся кровь.
Днем она надела на себя почти все, что у нее было: черный жакет с искусственным мехом на воротнике и манжетах, два верхних жакета, отделанных черной шелковой тесьмой и искусственным мехом, ситцевую блузку в цветочек с тремя оборками, коричневый льняной корсаж с черным бархатным воротником и коричневыми металлическими пуговицами спереди, серую нижнюю юбку, очень старую зеленую шерстяную юбку, очень старую и истрепанную синюю юбку с красной оборкой на светлой саржевой подкладке, белую рубашку, мужской белый жилет с пуговицами спереди и двумя карманами, коричневые чулки, зашитые на носке белыми нитками, мужские ботинки (правый был зашит красной нитью), черную шляпку с бархатной отделкой, белый фартук. На шею она повязала красный шелковый и большой белый платки.
В одном из многочисленных карманов лежали еще один носовой платок, шпильки, мыло, веревка, белая тряпка, кусок льняной ткани, белые и синие нитки, две черные глиняные трубки, красный кожаный портсигар, расческа, булавки и иголки, моток пеньки, наперсток, столовый нож, чайная ложка и две баночки из-под горчицы, в которых Кэтрин хранила сахар и чай, купленные на деньги от заклада ботинок. У Келли не осталось денег на ночлег. В два часа Кэтрин сказала ему, что отправляется в Бермондси, на юго-восток города. Может быть, она собиралась зайти к своей дочери Энни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58