И упустил бы тем самым уникальную возможность.
– И дождь не за горами.
– Я бы сказал ей: попроси меня об этом завтра, а потом сокрушался бы всю оставшуюся жизнь.
– Почему это?
– Сигурни не из тех женщин, которые терпят, когда им хотя бы раз отказывают.
– Выходит, она так никогда и не узнала бы, чего лишилась.
Джонас Килрой – высокий, тощий, рыжеволосый, веснушчатый, веселый открытый человек с неизменной глуповатой ухмылкой на губах. Каждое Утро он стоит на верхней лестничной площадке университетского здания, возле перехода на гуманитарное отделение, и размышляет о той части тамошнего студенчества, которая ватагами, стайками, а то и целыми толпами снует по асфальтовым дорожкам, топчет траву газонов и устремляется в обитель всяческой премудрости, именуемой Калифорнийским университетом. Он размышляет над тем, не покинули ли его окончательно энтузиазм пастыря здешних стад и желание приготовить для них очередное пиршество разума.
Его дисциплины – сравнительное религиеведение и мифология – давно уже не рассматриваются теми, от кого все зависит, в качестве необходимых составляющих подлинного образования, а сам он, первосвященник познания, давно перестал быть значимой и заметной фигурой в университетском пейзаже, превратившись всего-навсего в ходячий анахронизм, подобно профессорам и преподавателям английской литературы или археологии. Держат здесь – и этих горемык, и его самого – скорее по привычке, а также для того, чтобы обеспечить получение ничего не значащего диплома лентяями и лентяйками, любящими и умеющими разве что поболтать.
Глядя на то, как они, в количестве нескольких тысяч человек, топчут траву, внося собственную порцию углекислого газа в и без того отравленную атмосферу и вдыхая положенную каждому долю смога, он размышлял над тем, какое количество студентов решило специализироваться на английской кухне, на керамике или на многих других ремеслах, которые, конечно, вполне могут пригодиться в реальном мире, но которым, однако же, не место в доме знания, созданном лишь для того, чтобы служить святилищем истинно интеллектуальных поисков и занятий.
Каждую минуту, проведенную им на лестничной площадке, с ним здоровался кто-нибудь из студентов, при этом примерно две трети здоровавшихся принимали его за точно такого же студента, как они сами.
Обернувшись, он прошел в дверь, услужливо открытую тощей очкастой девицей, которая называла его профессором Килроем и взирала на него со слепым обожанием. Таких обожателей и обожательниц было у него примерно с полдюжины, – и сейчас, уже не в первый раз, ему пришла в голову мысль о том, что и у самого Иисуса Христа преданных учеников было не намного больше.
Никто, кроме Мэри Бакет, начальницы ночной смены в лос-анджелесском хосписе, – той самой сиделки, которая напоролась в палате на обескураженного Майка Риальто, – не знал о том, что Диана Кордей, известная исполнительница стриптиза, на самом деле была проституткой.
Никто во всем хосписе, кроме Мэри Бакет, не знал, что и звали-то ее по-настоящему вовсе не Дианой Кордей. Ее подлинное имя было Дотти Бод-жек, она родилась и выросла в Питтсбурге, штат Пенсильвания. Ее отец был алкоголиком, а мать по субботним вечерам выходила на панель. Собственный брат Гарри лишил ее девственности, когда ей было всего тринадцать. На протяжении следующих четырех лет родной отец спьяну спал с ней, как минимум, раз в неделю. Она сбежала от всего этого в Нью-Арк, штат Нью-Джерси, и поступила на фабрику по производству презервативов контролером ОТК.
Фабричные работницы раздавали изделия своим детишкам, чтобы те надували их, как воздушные шарики. Они перевязывали ими волосы вместо ленточки. Они выносили их с фабрики в сумочках и в карманах и субботними вечерами вываливали на столики в местных питейных заведениях просто ради потехи. Они были миссионершами и проповедницами безопасного секса задолго до того, как поднял свою уродливую и смертоносную голову СПИД.
Дотти позволяла некоторым мужикам брать себя, стоя в коридорчике у самого выхода на помойку, сразу же за мужским туалетом, в таверне Стоша на Элизабет-авеню. Мужики же платили за выпивку, а иногда совали ей деньги, чтобы она приобрела себе что-нибудь, – шарф, шляпку, туфельки. Позволяя им забавляться с собой, она тем самым скрашивала собственное одиночество и отгоняла ощущение, будто ее жизнь, подобно жизни ее матери, упирается в безнадежный тупик. Ей даже не приходило в голову, что она может попробовать себя и свои силы на каком-нибудь ином поприще. Когда ее уволили в ходе одного из сокращений, обусловленного рецессией, но оттого ничуть не менее болезненного для всех, на кого оно распространилось, она принялась «работать» в таверне по шесть вечеров в неделю вместо прежних двух (воскресенье она посвящала церкви, выстаивая по две мессы) и теперь уже соглашалась на более или менее регулярные вспоможения со стороны мужиков – надо же было платить за жилье, за еду, да и на булавки оставлять себе что-нибудь.
Будучи девушкой далеко не глупой, она в конце концов поняла, что переведя свои встречи с рабочими, захаживающими к Стошу и в другие кабаки по соседству, на профессиональную основу, сможет зарабатывать вдвое, а то и втрое больше, чем на фабрике по производству презервативов. Только надо забыть о какой бы то ни было избирательности.
Постепенно она перебралась в гостиничные вестибюли и сравнительно неплохие рестораны, где скучали, ожидая деловых встреч и сплошь и рядом страшась их, мелкие и средние бизнесмены. В общении с деловыми партнерами им приходилось падать на колени и лизать жопу – вот они и отыгрывались на гостиничных проститутках, восстанавливая самоуважение и даже порой воображая себя хозяевами жизни.
Как раз в это время Доти стала Дианой. Сперва она, правда, решила назваться Шиной – в честь Шины из джунглей, героини телесериала пятидесятых, который не раз прокручивали и в последующие десятилетия. Она полюбила Шину еще маленькой девочкой в те дни, когда телевизор был ее единственным собеседником, от которого не исходило ни малейшей угрозы. Но поскольку она не была пышногрудой блондинкой шести футов роста, в отличие от героини телесериала, то, повертев так и сяк, выбрала в конце концов имя Дианы, богини охоты. И хотя, как она сама говорила, это имя было для нее, польской вертихвостки, чересчур шикарным, в нем все же содержалось определенное послание, адресованное сильному полу.
Однажды, субботним вечерком, она отправилась на соревнования по борьбе в Джерси-сити и там познакомилась с человеком, снявшим ее, чтобы отпраздновать победу Халка Хогана над Дьяволом в маске. После чего этот мужик решил выпотрошить ее – в финансовом смысле слова, – обзывая драной полячкой и осыпая пощечинами. Она перерезала ему горло его же собственной бритвой, что, разумеется, было вынужденной самообороной.
В ту же ночь Диана выехала в Голливуд, решив, что почва в Нью-Джерси – при всей приятной прохладности тамошнего климата – уже горит у нее под ногами. В особенности потому, что из трактира она вышла вместе с мужиком, – которого затем, пусть и в порядке вынужденной самообороны, убила, – на глазах у офицера полиции нравов Мика Мэлона, который давно невзлюбил ее из-за того, что она отказывалась обслуживать его бесплатно.
В первую же ночь в Голливуде она подкупила натурой бармена из коктейль-холла на Сансет Стрип, метрдотеля из ресторана на Беверли Хиллз и владельца кофейни в районе Мелроуз. И сразу же приступила к работе среди здешнего люда – среди писателей, шикарных потаскух, церковных проповедников и частных детективов.
По воскресеньям она ходила в церковь, а по субботам – иногда – и на исповедь. Иногда, особенно остро захотев чего-нибудь, она даже молилась, но не бывала ни удивлена, ни разочарована, когда ее молитвы не сбывались. Время от времени она работала добровольной помощницей в больницах, госпиталях и прочих благотворительных, как правило, учреждениях и в конце концов остановила свой выбор на лос-анджелесском хосписе, потому что ей было известно, что здесь содержат умирающих.
Диана и Кении Гоч познакомились и подружились на панели.
И вот Диана сидела на диванчике в ординаторской.
Мэри Бакет, сложив руки на груди и склонив голову набок, стояла в дверном проеме и смотрела на проститутку. Вид у сиделки был при этом такой, словно она измеряла ей температуру тела или кровяное давление.
– Нормально себя чувствуешь? – спросила Мэри.
– Малость получше, – ответила Диана.
– Выходить с утра на работу, проработав ночь на панели, это, наверное, не слишком разумно, – рассудительно сказала Мэри.
Диана резко посмотрела на нее, чуть не вступила в перепалку, но одумалась, сообразив, что Мэри не осуждает ее, а всего-навсего думает вслух.
– Я не всю ночь проработала. Я вчера быстро управилась.
Бакет подумала о том, что должны означать слова «быстро управилась» – двух клиентов, трех или только одного. Она знала, что Диане хотелось бы внушить ей, будто она является эскорт-девушкой экстракласса, своего рода сексуальной помощницей, не обладающей лицензией целительницы, которая помогает мужчинам избавиться от функциональных расстройств, антрепренером, преуспевающей деловой женщиной, носящей шелковые трусики и черный поясок вместо приталенного костюма и эластичных колготок и набивающей сумочку презервативами, а не документами… Но куда ты денешься, подумала Мэри, глядя на Диану, – необразованная красотка, охочая до всяких пакостей, которой просто-напросто подфартило, когда она прибыла в Голливуд.
– Вид у тебя неважный, – сказала Мэри. – Для меня это шок.
– Ты такое видывала и раньше. – Мы с Кении дружили. Мы познакомились на панели.
– А я и не знала.
– Иногда он носил красные платья и сандалии из крокодиловой кожи. – Вспомнив об этом, она хохотнула. – И, приодевшись в женское платье, называл себя Гарриэт Ларю. Он так и не мог для себя понять, кем был. – Она слегка нахмурилась. На лице у нее можно было прочитать любую мысль и малейшую эмоцию. – Мужчины и женщины, мальчики и девочки, собаки и кошки, – он любил все и вся просто потому, что ему хотелось, чтобы все его тоже любили.
Каждый норовит приписать свои слабости и пороки другому, подумала Мэри. И у всех имеются на то причины. И слишком большая потребность в любви И способность любить – первая среди таковых.
– Эта-то неразборчивая любовь его и сгубила, – сказала Мэри, сказала круто и прямо, не выказывая осуждения, а всего лишь констатируя факт. Такими сентиментальными песенками она была сыта по горло. – Надо бы тебе отправиться домой.
Свистун блаженно ухмылялся с закрытыми глазами, а ветер сквозь раскрытую дверь доносил запах далеких соленых морей и экзотических цветов, благоухающих на их берегах.
– В дверь пахнуло ветром семидесятых, – по-прежнему не открывая глаз, сказал Свистун.
– Нет, то Майк Риальто в зеленом больничном халате с чужого плеча, – возразил Боско.
Свистун живо раскрыл глаза. Риальто уже подсел к столику.
– А мне плеснете? – спросил Риальто, жадно посмотрев на кофейник.
Боско придвинул к нему собственную чашку, к которой не успел прикоснуться.
– Похоже, тебе это нужно.
Риальто обеими руками схватил чашку и выпил ее залпом. Кофе был черен и обжигающе горяч, но он этого даже не заметил.
– Это благодеяние. Я никогда не забуду об этом, – сказал Риальто.
– Я не особенно любопытствую, – начал Свистун, – но даже это рубище представляет собой существенный шаг вперед по сравнению с тем, что ты носишь обычно. Хотя фасон, должен признать, несколько неожиданен.
– Я только что из лос-анджелесского хосписа, где умер человек, предварительно захаркав мне кровью все лицо.
– Ну-ка, еще раз, – сказал Боско.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43