Затем он ее поцеловал.
Господь всемогущий, да за такое убивать надо! И ни один суд присяжных не признает меня виновным. Я пометил эту страницу как «вещественное доказательство № 1» и, прихватив с собой книжку, направляюсь домой к Анне. Я верю, что это облегчит задачу убойному отделу.
Но когда Анна открывает мне дверь, все мысли об убийстве ее жениха улетучиваются из головы. Она выглядит потрясающе, и она абсолютно счастлива. Карла была права.
Анна приглашает меня войти и, не успеваю я задать вопрос, сообщает, что Дерек в библиотеке, читает про советские атомные подлодки.
– А, в «Джейне»? – спрашиваю я с видом всезнайки.
– Где?
– В «Джейне». Там можно найти описание любого корабля в мире. Даже шестикласснику под силу.
Анна смиренно вздыхает.
– Карла предупредила меня, что ты плохо воспринял эту новость. Что у тебя там? – Она кивает на книгу Дерека, в которую я вцепился, как в горячую кастрюлю. – Джек, если ты пришел сюда читать мне нотации, то ты зря теряешь время.
– Ладно, уговорила. Но его писанина непростительно позорна. Ты, разумеется, это понимаешь. – Да, это не самый приятный момент в моей жизни. Анна вправе сейчас же выставить меня за дверь. Но она приносит мне водку с тоником, велит сесть и в кои-то веки выслушать ее.
– Во-первых, – начинает она, – все мои любимые романисты давно умерли, поэтому ни за кого из них я выйти замуж не могу. А во-вторых, Дерек хороший человек. Мне с ним весело, он любит меня и не относится к жизни чересчур серьезно…
– Ты описываешь бигля, а не мужа, – подаю голос я. – И, для протокола, я серьезно отношусь к смерти, а не к жизни.
– Джек, перестань. Прошу тебя.
– Скажи мне, что ты познакомилась с ним не во время его встречи с читателями. Скажи мне, что вы встретились в «Старбаксе» или на концерте Янни. С этим я еще могу смириться.
– Он выступал в нашем магазине с публичным чтением, – говорит Анна.
– Он читал это вслух? Да, храбрый мужик, не поспоришь.
– Прекрати!
– А ты знаешь, что его настоящее имя не Дерек Гренобль. Его зовут…
– Разумеется, знаю.
– И ты хочешь заставить меня поверить, что ты действительно продралась сквозь… это? – Я взмахиваю «Любовницей сокольничего».
Анна смеется:
– Да, книжка ужасная. Но я все равно его люблю. Безумно.
– Ему не сорок четыре. А он говорил тебе, что ему столько?
– Нет, не говорил, – возражает она. – Это я велела Карле назвать тебе эту цифру.
– Мило. Так сколько же ему на самом деле?
– Я не знаю и знать не хочу.
– Что ж, зато я знаю. Я нарыл на него кое-что любопытное.
– Ну и держи рот на замке, – резко говорит Анна. – Ты что, не слышал, что я тебе сказала? Мне с ним хорошо. И знаешь еще что? Он первый признаётся в том, что ему просто повезло с этими глупыми шпионскими романами. Он не изображает из себя Джона Ле Kappe.
– Мудро с его стороны, – замечаю я.
Анна, которая ходила туда-сюда по комнате, садится рядом со мной. На ней майка на бретельках с эмблемой Университета Стетсона и белые спортивные шорты. В них ее ноги смотрятся изумительно, как, впрочем, в любом наряде, и пахнет от нее жасмином. Она берет меня за руку и говорит:
– Я жалею только об одном, горячая ты голова. Я абсолютно забыла, что в эту субботу у тебя день рождения. Дерек назначил день свадьбы, я согласилась, и только потом по меня дошло. Но было уже поздно что-то менять.
– Да. Он улетел в Ирландию.
– Мне очень жаль. Прости.
Пока все идет не так ужасно, как я боялся. Естественно, я хочу повалить Анну на пол и сорвать с нее одежду, но это желание, похоже, будет преследовать меня всю жизнь. Однако боль в сердце вполне терпима. Этот феномен я объясняю двумя отвлекающими факторами: во-первых, объятие Эммы (когда мы вернулись в мою квартиру) и, во-вторых, новый поворот в истории Джимми Стомы. Исчезновение его сестры не дает мне полностью сконцентрироваться на том, как бы вернуть утраченную любовь.
И все же, некультурно отхлебнув своей водки с тоником, я делаю еще одну попытку:
– Можно мне замолвить за себя словечко? Мне уже намного лучше, Анна, клянусь. Я больше не помешан на всей этой мистической дряни. Просто мой сорок шестой год не был, как бы это сказать, сахарным, а тут еще Кеннеди и Оруэлл и, как ты справедливо заметила, Оскар Уайльд…
– Очень неосмотрительно с моей стороны, – признается она.
– Дело в том, что у меня выдались очень непростые двенадцать месяцев, много всего свалилось. Но год заканчивается удачно, я работаю над крупным материалом – очень серьезной статьей, с ней я смогу вырваться из раздела Смертей и круто изменить свою карьеру. К лучшему, я надеюсь.
Анна смотрит на меня с сочувственной улыбкой – так смотрели посетители на животных в приюте, где работала Алисия; так улыбаются, глядя на собачонок, приговоренных к смерти за то, что не были достаточно сообразительными или симпатичными, чтобы устроиться в этой жизни.
– Мне звонила твоя мать, Джек. Она очень беспокоится.
– Прекрасно.
– Не злись, – просит Анна.
– Думаю, сейчас мою мать заботят только две вещи: я и толстая кишка Дэйва.
– А что с толстой кишкой Дэйва?
– Нет, серьезно, ты не веришь, что мне стало лучше?
– Да, милый, сейчас тебе лучше. Но все начнется по новой, как всегда. Навязчивые идеи, кошмары, полуночные монологи…
Она великодушно не упоминает о том, как однажды я вывесил на дверь шкафчика в ванной статистику смертности.
– Надеюсь, что я ошибаюсь, – продолжает она, – но боюсь, все это вновь обрушится на тебя в субботу, когда тебе исполнится сорок семь. В этом году был Кеннеди, в следующем ты найдешь себе кого-нибудь новенького.
Мой позвоночник превращается в сосульку.
– Кого, например?
Анна качает головой:
– Остановись, Джек.
– Ну, говори! Кто умер в сорок семь из тех, на ком меня может заклинить?
Она в гневе отталкивает мою руку, словно это горячий уголь:
– Снова здорово! Эта твоя проклятая работа…
– Ты надо мной издеваешься, – говорю я, нарываясь на неприятности. – Несешь чушь. Ты не можешь назвать ни одного имени, ведь так? Ни одного!
Она хватает пустой бокал из-под водки и убегает на кухню.
– Анна!
– Джек Керуак, – бросает она через плечо.
И я бормочу себе под нос:
– Святые угодники…
19
Прошлой ночью я не мог заснуть, поэтому отправился обратно в Беккервилль. Было два часа ночи, и дождь лил как из ведра. «Миата» Дженет, припаркованная у тротуара, медленно, но верно наполнялась водой, а дом выглядел в точности так, как мы с Эммой его оставили. Невероятно: копы так и не приезжали. Я было снова дернулся позвонить 911, но потом передумал.
Теперь я сижу за своим столом в редакции, смотрю на фотографию Джека Керуака, найденную в Интернете. Он стоит на фоне пустынного шоссе, ссутулившись, засунув руки в карманы. Биография, приведенная слева от фото, гласит, что английский был его вторым языком и что он написал «На дороге» за три недели. Этих сведений достаточно, чтобы ввергнуть меня в пучину безутешной зависти. Я читаю дальше и убеждаюсь, что Анна была права: он выбыл из игры в сорок семь. Я припоминаю (и биография подтверждает этот факт), что он много пил – это и привело его к свиданию с Костлявой. За этот факт я и буду цепляться следующие двенадцать месяцев, стану успокаивать себя тем, что данный конкретный Джек не был случайной жертвой, подкошенной смертью, – он сам выбрал себе такой конец. Его не застрелил сумасшедший фанат, не сбил украденный трейлер, не укусил техасский рогатый гремучник. Он допился до смерти, а мне вряд ли светит повторить его судьбу, ибо я впадаю в летаргический сон уже после трех рюмок дешевой водки.
Так-то вот.
Из угла до меня доносится знакомое туберкулезное покашливание: Гриффин, полицейский репортер выходного дня, курит украдкой. Обычно он так поздно на работе не задерживается.
– Три бытовухи, – объясняет он; в его голосе неизбывная скука. – Ножевое, огнестрел и молотком по черепушке. По два абзаца на каждый случай. А ты какого черта здесь торчишь?
Гриффин уважает одиночество. А еще у него особый способ разговаривать по телефону. Повинуясь внезапному порыву, я спрашиваю:
– У тебя есть кто-нибудь стоящий в участке Беккервилля?
– А как же! – Он многозначительно помешивает карандашом черный кофе. – Есть у меня там один сержант в ночной смене. Со мной он разговаривает.
Это следует понимать так: источник мой, и даже не проси меня назвать имя.
– У тебя есть время на один звонок?
– Так сразу и не скажешь, Джек.
Я стараюсь выдать старине Гриффину как можно меньше информации. После того как мой рассказ окончен, Гриффин прищуривается и говорит:
– Над чем это ты работаешь? Я думал, ты все еще копошишься в некрологах.
– К сожалению.
– А кто этот Эван Ричардс, который стал мелькать в газете?
– Просто стажер, – заверяю я его. Гриффин всегда настороженно относится к новым подписям под статьями.
– «Лига плюща», верно? Где еще найдешь парня по имени Эван? Полагаю, Коламбия или Йель?
– В точку! – подтверждаю я. Гриффин настоящий профи. – Парень помогает Эмме, пока я разбираюсь с этой историей.
– Должно быть, серьезная история. Раз она выпустила тебя на вольные хлеба.
– Я хотел бы рассказать больше, но не могу.
Гриффин воспринимает это спокойно – после двадцати лет в криминальной хронике он привык к секретам.
– Итак, ты хочешь узнать, что случилось с этой Дженет Т-Р-А-Ш? На конце «ш», да? Дату рождения знаешь?
– Нет, но вот ее адрес. Звонок по 911 перевели в офис шерифа, но не похоже, что они отправили кого-то к ней домой.
– Ленивые ублюдки. – Гриффин выдергивает у меня из руки листок с адресом Дженет. – Я дам тебе знать.
За следующие несколько часов я совершаю четыре подхода к автоматам с шоколадками и кофе и набиваю семь жалких дюймов о жизни Макартура Полка для его будущего некролога.
Мой мозг, похоже, совсем заболотился.
Полк учился газетному делу у своего отца, Форда, который в 1931 году основал еженедельник «Юнион-Реджистер». Заголовок первой полосы в дебютном номере звучал так: «Пляж Силвер-Бич закрыт из-за нашествия медуз».
По мере того как росло население Флориды, увеличивался тираж «Юнион-Реджистер». Менялись и приоритеты издания. В туристический сезон января 1938 года начался выпуск двух номеров в неделю, а к зиме 1940-го газета стала ежедневной. «Самые яркие новости под солнцем» – гласил девиз под шапкой газеты.
Форд Полк не делал никаких поблажек своему единственному сыну: Макартур начал работать в редакции клерком на телефоне и постепенно поднялся до главного редактора. Когда его отец неожиданно отошел от дел, чтобы заняться разведением карликовых норок, Макартур Полк встал во главе «Юнион-Реджистер».
Это случилось в 1959 году, а десять лет спустя число подписчиков возросло вдвое. Его формула успеха была проста, вспоминал впоследствии Полк. Серьезные читатели получали море местных новостей, а все остальные – цветные комиксы.
– Мы сделали из нашей газеты первоклассное издание, – сказал Полк в откровенном интервью за… недель до смерти. – Я всегда верил, что она должна быть совестью нашего общества.
Но в мае 1997 года совесть и качество пали жертвами всепоглощающей жадности: Полк продал «Юнион-Реджистер» компании «Издательская Группа Мэггад-Фист» за 47 миллионов долларов. Практически сразу после этого газета погрузилась в дерьмо…
Я слышу за спиной шумный вздох и разворачиваюсь на стуле. Это молодой Эван Ричардс, наша ранняя пташка.
– Джек, разве так можно писать в газете? «Погрузилась в дерьмо»?
– Последний стажер, который совал нос в мои статьи, теперь сочиняет рекламу гомеопатических средств для увеличения пениса.
Эван робко улыбается:
– Друг, ты выглядишь так, словно торчал здесь всю ночь.
– Знаешь, кто такая Клио Рио?
– Ага, девица, которая поет «Я».
– Точно.
– И выставляет свой лобок на всеобщее обозрение по телику. Горячая штучка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53