Ему нравилось ссорить между собой людей, говорить им в лицо гадости. Однажды на партийно-кинематографической конференции, на которую Макс затесался совершенно волшебным образом, к нему подсел маститый партработник.
— Ну, что там наш Тарабрин пишет? — снисходительно осведомился чиновник. — Все свои рассказики кропает?
Макс был в тот день жутко зол — при распределении подарков участникам конференции его несправедливо обошли. Он немного опоздал к раздаче, и потому вместо дефицитного продуктового набора с салями, черной икрой и шпротами ему перепал набор второстепенной ценности с докторской колбасой, икрой минтая и килькой в томатном соусе. Кроме того, жутко модный и жутко дефицитный Фолкнер, продававшийся делегатам в книжном киоске, ему тоже не достался. По конференц-карточке продавщица попыталась впарить непопулярного деревенского писателя, каждая страница творений которого изобиловала малопонятными для Макса словами: силос, зябь, яровые, отел, компост…
Потому на безобидный вопрос партработника Руденко ответил неожиданно раздраженно:
— Нет, Ксаверий Феофилактыч, рассказики Иван больше не пишет. Теперь он больше на реальные события упирает.
— Как так?
— За мемуары взялся.
— И что он там… кропает? — насторожился партработник. Мемуары дозволялось писать лишь фронтовикам и партийным активистам, а текст требовалось сверять с идеологическим отделом ЦК.
— А все как есть… Вы же знаете, Тарабрин у нас великий правдолюб! — усмехнулся Макс. — Про вас там у него тоже кое-что имеется.
— Что же?
— А то!.. То, как вы свою любовницу на роль в картине протолкнули. Как вы все пробы с талантливыми артистками зарубили на комиссии, а ее, смазливую бездарность, пропихнули вперед.
Макс с удовольствием наблюдал, как заерзал на сиденье высокопоставленный партаппаратчик, доселе считавший себя абсолютно неуязвимым. ан нет, и его можно пребольно кольнуть в мягкое место!
Таким образом. Макс сорвал недовольство плохим продуктовым набором на невинном чиновнике и благополучно забыл об этом.
Однако о нем не забыли.
Однажды в его скромной холостяцкой квартирке на окраине, куда приходилось добираться с пересадкой на автобусе, раздался телефонный звонок.
Звонивший, обладатель уверенного голоса с красивыми баритональными фиоритурами, не представился, но заявил Максу, что им необходимо встретиться.
— Вот еще, — взвился Макс, — буду я еще встречаться! У меня нет времени!
— Для нас, — произнес выразительный голос, — у вас найдется время.
Он так весомо произнес это «для нас», что у Макса похолодело в животе.
Он сглотнул слюну и часто-часто задышал в трубку. «Для нас» — это означало организацию, чьи приказы были обязательны к исполнению рядовыми гражданами, независимо от пола, социального происхождения и занимаемой должности. Этой организацией был КГБ.
С неизвестным договорились встретиться на Арбате возле зоомагазина.
Макс пришел на место за полчаса до назначенного времени и теперь нервно выплясывал в тонких ботиночках на морозе, дрожа не то от холода, не то от дурных предчувствий. Выглядев в толпе чью-нибудь статную фигуру в серой шинели, он нервно вздрагивал и начинал испуганно шевелить губами.
«На чем они меня застукали?» — мучительно размышлял он. Ну, толкнул он пару раз югославские ботинки налево по двойной цене. Ну и что? Что ж, за это сразу в КГБ сажать? Тогда надо пол-Москвы пересажать.
Ну, пару раз прошелся ехидно по руководителям страны, пренебрежительно назвал Хрущева кукурузником, пел на Седьмое ноября частушки: «Я Хрущева не боюсь, я на Фурцевой женюсь, буду щупать сиськи я, самые марксистские!», а про нынешнего Генерального секретаря на Новый год выдал задорную песенку под аккомпанемент балалайки: «Это что за Бармалей вылез к нам на мавзолей? Брови черные, густые, речи длинные, пустые…» Так ведь то была милая артистическая шутка, исполненная, к сожалению, при свидетелях.
Холодея от ужаса. Макс уже воображал себя подсудимым на политическом процессе. Зал полон бывших знакомых, и строгая судья, старая грымза в роговых очках, впаривает ему за антисоветчину по полной программе…
«Сколько могут дать за стишки? — с тоской думал Макс. — Ну, за ботинки ясно, года три, если повезет, как за спекуляцию… А за стишки и больше можно схлопотать! Кабы один только раз, а то — целых два! Раньше, при Сталине, за такое десять лет без права переписки давали! Теперь уж, слава Богу, времена не те. Но все же…»
Какой-то невзрачный мужичонка в очках и кроличьей ушанке прошел мимо него, любопытно ощупав глазами. Поначалу Макс не обратил на него внимания.
Увидев майора милиции, шествовавшего под ручку с женой, он вытянулся в струнку и чуть было не отдал честь.
Тогда мужичонка в шапке приблизился и негромко произнес:
— Здравствуйте, Максим Газгольдович, очень рад, что вы все же выбрали время для нашей встречи. Очень рад! — И он протянул руку.
«Если руку пожимает, значит, арестовывать не будут. Или будут, но не сейчас. Но зачем я им сдался?» — крутились в голове обрывки испуганных мыслей.
— Пройдемся? — предложил товарищ в шапке.
Макс покорно согласился.
Сначала разговор шел о новом фильме, в котором Макса, как всегда, прокатили, о нравах в артистической среде, о том, как трудно пробиться талантливому человеку среди засилья откровенных бездарей. Причем под талантливым человеком Макс подозревал себя.
Комитетчик не возражал, утвердительно кивая.
— Да, талантам надо помогать, — согласился он, — бездарности, как известно, пробьются сами… Кстати, наша организация имеет очень большие возможности в этом плане. Мы всегда с удовольствием помогаем талантливым людям.
Мы и «народных» артистов даем, и «заслуженных», иногда и на Государственную премию выдвигаем.
О возможностях КГБ Макс имел весьма приблизительное, может быть, даже преувеличенное представление. Намек был ясен.
Руденко задрожал от радости.
— Что я должен делать? — спросил он напрямик. Комитетчик рассмеялся, довольный догадливостью пациента.
— Ничего… Пока ничего. Просто ходить, смотреть, слушать. Имеющий уши, да услышит… Где это, кстати, сказано? Вы — артист, должны это знать.
Макс замялся и на всякий случай промолчал.
— Но конечно, мы пригласим вас к себе, надо будет подписать кое-какие бумаги… Так, пустая формальность, просто для отчетности перед начальством.
Они ведь там, наверху, все формалисты. А мы вам и так, без бумаг, верим.
— Да-да, — пробормотал Макс ошеломленно.
Он не знал, радоваться или огорчаться тому, что на него упала властная тень всесильного КГБ. Теперь ему предстояло жить под сенью этой тени и с непременной оглядкой на нее.
Вечером, успокоившись и выпив чайку, отчего кровь по жилам заструилась веселей, он решил, что все не так уж плохо. В конце концов, это его патриотический долг помогать родному КГБ. Как гражданин Страны Советов, он обязан…
Теперь, уверенный в своей безнаказанности, он мог с усиленной мощью метать в сторону врагов ядовитые стрелы своего остроумия. В дружных компаниях, где собирались острые на язык вольнодумцы, потенциальные диссиденты, он неизменно был за своего. Макс смело ругал Брежнева, партию, систему, даже иной раз мог позволить себе лягнуть всесильного монстра, своих заказчиков с Лубянки.
Его даже стали уважать за эту отчаянную смелость.
А если бы вдруг его вызвал тот комитетчик в кроличьей шапке и притянул к ответу за сказанное. Макс сделал бы круглые глаза и с чистой совестью произнес: «Так я же наоборот… Чтобы этих свистунов заграничных на откровенность вызвать, чтобы своим среди них прослыть». И все бы ему было как с гуся вода.
Дивиденды от тайного сотрудничества с органами не заставили себя ждать.
Теперь режиссерам, этим упрямцам, было рекомендовано сверху брать Руденко на роли, пусть хотя бы второстепенные… Все же денежки потихонечку капали, и Макс чувствовал себя все более уверенно. Он уже и с Тарабриным теперь разговаривал как с равным, забыв про свое недавнее униженное пресмыкательство.
Весть о том, что Тарабрин «зашился», имела для самого режиссера благое воздействие. Ему внезапно дали зеленую улицу, позволив снимать фильмы, о которых он так долго мечтал. Его жена засияла в этих картинах своей притягательной русской красотой.
Жизнь завертелась с удвоенной быстротой. Съемки фильмов, монтаж, озвучка, поездки на фестивали… Шел семьдесят пятый год. Вот уже старшая дочка пошла в школу, а младшая в детский сад. Как Нине порой не хватало верной, преданной и неизменно исполнительной Кутьковой! Приходилось оставлять детей на случайных людей. Руденко, конечно, свой человек, никогда не откажет, но у него вечно дела…
А Макс был опять не в своей тарелке. После первой встречи с человеком в кроличьей шапке последовала вторая, потом третья… Во время этих свиданий Макс исправно докладывал, что видел и слышал, о чем трепались в его присутствии доверчивые, как дети, артисты.
Результаты этих нечастных встреч внешне не были слишком заметны. Ну, нашли у сценариста Свидеркина несколько самиздатовских рукописей, перетрясли всю квартиру, поволокли перепуганного писаку на Лубянку, взяли с него подписку, отпустили. Ну, закрыли балерине Лампионовой выезд за рубеж на гастроли — мол, неблагонадежна. Ну так что же? Она ведь и вправду неблагонадежна. Еще предаст свою советскую Родину в зарубежной поездке (командировочные в валюте и гостиница за счет государства). Она ведь насчет партии в выражениях не стеснялась!
Короче, совесть Макса была чиста. Или почти чиста. А потом комитетчик неожиданно вызвал его в неурочное время.
— Вы ведь с Тарабриным друзья, так? — осторожно осведомился он. — Вы, конечно, слышали про его мемуары? Макс молча кивнул.
— Мы бы хотели почитать… — намекнул комитетчик. — Есть мнение, что это антисоветское сочинение.
— Слышать-то все слышали, но видеть — не видел никто, — усмехнулся Макс. — И я в том числе.
— Значит, вы должны их увидеть, — мягко попросил шапко-кроликовый, — мы вас очень об этом просим. Но Макс заупрямился.
— Невозможно! — категорически отрезал он. — Я и сам бы хотел в них заглянуть, но… Невозможно! И потом, какой вам толк в этих мемуарах? И так все известно. А вот меня могут от дома отлучить.
— Вы должны найти эти мемуары, — настаивал комитетчик.
— Не буду! — совсем нагло заартачился Макс. — Вот еще!
— Поймите, Максим Газгольдович, — тактично внушал ему собеседник, — вы не можете отказаться от нашего предложения… А вам известно, сколько у нас материала на вас лично? Вы знаете, сколько у нас уже набралось ваших антисоветских высказываний? Любой суд с радостью выпишет вам на основании этих документов шестьдесят четвертую статью, измену Родине… А вы вообще где отдыхать любите?
— В Прибалтике, — пролепетал Макс. — Там как-то культурнее…
— А в Сибири не хотите?..
Делать нечего, пришлось соглашаться. Припертый к стенке Макс еще какое-то время сопротивлялся, пытаясь выторговывать себе поблажки или откупиться от шапко-кроликового мелкими услугами, однако все было напрасно.
— Нам нужен дневник, — твердо отмел все его соблазнительные предложения комитетчик. — И пожалуйста, не затягивайте. Мы ждем.
Что он надеялся найти в дневнике Тарабрина, было непонятно. Может, какую-то антисоветчину, благодаря которой режиссера можно будет держать на крючке? Но ведь он и так был лоялен советскому строю, в диссидентах никогда не ходил, советскую власть отстаивал как свою, с пеной на губах. Вот только фильмы его говорили о ней что-то совсем иное…
Макс пытался завести разговор о дневнике с самим Тарабриным.
— И ты веришь тому, что люди плетут? — легко рассмеялся тот. — Какой дневник, ты что! Тут хоть сценарий успеть бы дописать в срок.
«Врет, отмазывается, мозги пудрит, — решил Макс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Ну, что там наш Тарабрин пишет? — снисходительно осведомился чиновник. — Все свои рассказики кропает?
Макс был в тот день жутко зол — при распределении подарков участникам конференции его несправедливо обошли. Он немного опоздал к раздаче, и потому вместо дефицитного продуктового набора с салями, черной икрой и шпротами ему перепал набор второстепенной ценности с докторской колбасой, икрой минтая и килькой в томатном соусе. Кроме того, жутко модный и жутко дефицитный Фолкнер, продававшийся делегатам в книжном киоске, ему тоже не достался. По конференц-карточке продавщица попыталась впарить непопулярного деревенского писателя, каждая страница творений которого изобиловала малопонятными для Макса словами: силос, зябь, яровые, отел, компост…
Потому на безобидный вопрос партработника Руденко ответил неожиданно раздраженно:
— Нет, Ксаверий Феофилактыч, рассказики Иван больше не пишет. Теперь он больше на реальные события упирает.
— Как так?
— За мемуары взялся.
— И что он там… кропает? — насторожился партработник. Мемуары дозволялось писать лишь фронтовикам и партийным активистам, а текст требовалось сверять с идеологическим отделом ЦК.
— А все как есть… Вы же знаете, Тарабрин у нас великий правдолюб! — усмехнулся Макс. — Про вас там у него тоже кое-что имеется.
— Что же?
— А то!.. То, как вы свою любовницу на роль в картине протолкнули. Как вы все пробы с талантливыми артистками зарубили на комиссии, а ее, смазливую бездарность, пропихнули вперед.
Макс с удовольствием наблюдал, как заерзал на сиденье высокопоставленный партаппаратчик, доселе считавший себя абсолютно неуязвимым. ан нет, и его можно пребольно кольнуть в мягкое место!
Таким образом. Макс сорвал недовольство плохим продуктовым набором на невинном чиновнике и благополучно забыл об этом.
Однако о нем не забыли.
Однажды в его скромной холостяцкой квартирке на окраине, куда приходилось добираться с пересадкой на автобусе, раздался телефонный звонок.
Звонивший, обладатель уверенного голоса с красивыми баритональными фиоритурами, не представился, но заявил Максу, что им необходимо встретиться.
— Вот еще, — взвился Макс, — буду я еще встречаться! У меня нет времени!
— Для нас, — произнес выразительный голос, — у вас найдется время.
Он так весомо произнес это «для нас», что у Макса похолодело в животе.
Он сглотнул слюну и часто-часто задышал в трубку. «Для нас» — это означало организацию, чьи приказы были обязательны к исполнению рядовыми гражданами, независимо от пола, социального происхождения и занимаемой должности. Этой организацией был КГБ.
С неизвестным договорились встретиться на Арбате возле зоомагазина.
Макс пришел на место за полчаса до назначенного времени и теперь нервно выплясывал в тонких ботиночках на морозе, дрожа не то от холода, не то от дурных предчувствий. Выглядев в толпе чью-нибудь статную фигуру в серой шинели, он нервно вздрагивал и начинал испуганно шевелить губами.
«На чем они меня застукали?» — мучительно размышлял он. Ну, толкнул он пару раз югославские ботинки налево по двойной цене. Ну и что? Что ж, за это сразу в КГБ сажать? Тогда надо пол-Москвы пересажать.
Ну, пару раз прошелся ехидно по руководителям страны, пренебрежительно назвал Хрущева кукурузником, пел на Седьмое ноября частушки: «Я Хрущева не боюсь, я на Фурцевой женюсь, буду щупать сиськи я, самые марксистские!», а про нынешнего Генерального секретаря на Новый год выдал задорную песенку под аккомпанемент балалайки: «Это что за Бармалей вылез к нам на мавзолей? Брови черные, густые, речи длинные, пустые…» Так ведь то была милая артистическая шутка, исполненная, к сожалению, при свидетелях.
Холодея от ужаса. Макс уже воображал себя подсудимым на политическом процессе. Зал полон бывших знакомых, и строгая судья, старая грымза в роговых очках, впаривает ему за антисоветчину по полной программе…
«Сколько могут дать за стишки? — с тоской думал Макс. — Ну, за ботинки ясно, года три, если повезет, как за спекуляцию… А за стишки и больше можно схлопотать! Кабы один только раз, а то — целых два! Раньше, при Сталине, за такое десять лет без права переписки давали! Теперь уж, слава Богу, времена не те. Но все же…»
Какой-то невзрачный мужичонка в очках и кроличьей ушанке прошел мимо него, любопытно ощупав глазами. Поначалу Макс не обратил на него внимания.
Увидев майора милиции, шествовавшего под ручку с женой, он вытянулся в струнку и чуть было не отдал честь.
Тогда мужичонка в шапке приблизился и негромко произнес:
— Здравствуйте, Максим Газгольдович, очень рад, что вы все же выбрали время для нашей встречи. Очень рад! — И он протянул руку.
«Если руку пожимает, значит, арестовывать не будут. Или будут, но не сейчас. Но зачем я им сдался?» — крутились в голове обрывки испуганных мыслей.
— Пройдемся? — предложил товарищ в шапке.
Макс покорно согласился.
Сначала разговор шел о новом фильме, в котором Макса, как всегда, прокатили, о нравах в артистической среде, о том, как трудно пробиться талантливому человеку среди засилья откровенных бездарей. Причем под талантливым человеком Макс подозревал себя.
Комитетчик не возражал, утвердительно кивая.
— Да, талантам надо помогать, — согласился он, — бездарности, как известно, пробьются сами… Кстати, наша организация имеет очень большие возможности в этом плане. Мы всегда с удовольствием помогаем талантливым людям.
Мы и «народных» артистов даем, и «заслуженных», иногда и на Государственную премию выдвигаем.
О возможностях КГБ Макс имел весьма приблизительное, может быть, даже преувеличенное представление. Намек был ясен.
Руденко задрожал от радости.
— Что я должен делать? — спросил он напрямик. Комитетчик рассмеялся, довольный догадливостью пациента.
— Ничего… Пока ничего. Просто ходить, смотреть, слушать. Имеющий уши, да услышит… Где это, кстати, сказано? Вы — артист, должны это знать.
Макс замялся и на всякий случай промолчал.
— Но конечно, мы пригласим вас к себе, надо будет подписать кое-какие бумаги… Так, пустая формальность, просто для отчетности перед начальством.
Они ведь там, наверху, все формалисты. А мы вам и так, без бумаг, верим.
— Да-да, — пробормотал Макс ошеломленно.
Он не знал, радоваться или огорчаться тому, что на него упала властная тень всесильного КГБ. Теперь ему предстояло жить под сенью этой тени и с непременной оглядкой на нее.
Вечером, успокоившись и выпив чайку, отчего кровь по жилам заструилась веселей, он решил, что все не так уж плохо. В конце концов, это его патриотический долг помогать родному КГБ. Как гражданин Страны Советов, он обязан…
Теперь, уверенный в своей безнаказанности, он мог с усиленной мощью метать в сторону врагов ядовитые стрелы своего остроумия. В дружных компаниях, где собирались острые на язык вольнодумцы, потенциальные диссиденты, он неизменно был за своего. Макс смело ругал Брежнева, партию, систему, даже иной раз мог позволить себе лягнуть всесильного монстра, своих заказчиков с Лубянки.
Его даже стали уважать за эту отчаянную смелость.
А если бы вдруг его вызвал тот комитетчик в кроличьей шапке и притянул к ответу за сказанное. Макс сделал бы круглые глаза и с чистой совестью произнес: «Так я же наоборот… Чтобы этих свистунов заграничных на откровенность вызвать, чтобы своим среди них прослыть». И все бы ему было как с гуся вода.
Дивиденды от тайного сотрудничества с органами не заставили себя ждать.
Теперь режиссерам, этим упрямцам, было рекомендовано сверху брать Руденко на роли, пусть хотя бы второстепенные… Все же денежки потихонечку капали, и Макс чувствовал себя все более уверенно. Он уже и с Тарабриным теперь разговаривал как с равным, забыв про свое недавнее униженное пресмыкательство.
Весть о том, что Тарабрин «зашился», имела для самого режиссера благое воздействие. Ему внезапно дали зеленую улицу, позволив снимать фильмы, о которых он так долго мечтал. Его жена засияла в этих картинах своей притягательной русской красотой.
Жизнь завертелась с удвоенной быстротой. Съемки фильмов, монтаж, озвучка, поездки на фестивали… Шел семьдесят пятый год. Вот уже старшая дочка пошла в школу, а младшая в детский сад. Как Нине порой не хватало верной, преданной и неизменно исполнительной Кутьковой! Приходилось оставлять детей на случайных людей. Руденко, конечно, свой человек, никогда не откажет, но у него вечно дела…
А Макс был опять не в своей тарелке. После первой встречи с человеком в кроличьей шапке последовала вторая, потом третья… Во время этих свиданий Макс исправно докладывал, что видел и слышал, о чем трепались в его присутствии доверчивые, как дети, артисты.
Результаты этих нечастных встреч внешне не были слишком заметны. Ну, нашли у сценариста Свидеркина несколько самиздатовских рукописей, перетрясли всю квартиру, поволокли перепуганного писаку на Лубянку, взяли с него подписку, отпустили. Ну, закрыли балерине Лампионовой выезд за рубеж на гастроли — мол, неблагонадежна. Ну так что же? Она ведь и вправду неблагонадежна. Еще предаст свою советскую Родину в зарубежной поездке (командировочные в валюте и гостиница за счет государства). Она ведь насчет партии в выражениях не стеснялась!
Короче, совесть Макса была чиста. Или почти чиста. А потом комитетчик неожиданно вызвал его в неурочное время.
— Вы ведь с Тарабриным друзья, так? — осторожно осведомился он. — Вы, конечно, слышали про его мемуары? Макс молча кивнул.
— Мы бы хотели почитать… — намекнул комитетчик. — Есть мнение, что это антисоветское сочинение.
— Слышать-то все слышали, но видеть — не видел никто, — усмехнулся Макс. — И я в том числе.
— Значит, вы должны их увидеть, — мягко попросил шапко-кроликовый, — мы вас очень об этом просим. Но Макс заупрямился.
— Невозможно! — категорически отрезал он. — Я и сам бы хотел в них заглянуть, но… Невозможно! И потом, какой вам толк в этих мемуарах? И так все известно. А вот меня могут от дома отлучить.
— Вы должны найти эти мемуары, — настаивал комитетчик.
— Не буду! — совсем нагло заартачился Макс. — Вот еще!
— Поймите, Максим Газгольдович, — тактично внушал ему собеседник, — вы не можете отказаться от нашего предложения… А вам известно, сколько у нас материала на вас лично? Вы знаете, сколько у нас уже набралось ваших антисоветских высказываний? Любой суд с радостью выпишет вам на основании этих документов шестьдесят четвертую статью, измену Родине… А вы вообще где отдыхать любите?
— В Прибалтике, — пролепетал Макс. — Там как-то культурнее…
— А в Сибири не хотите?..
Делать нечего, пришлось соглашаться. Припертый к стенке Макс еще какое-то время сопротивлялся, пытаясь выторговывать себе поблажки или откупиться от шапко-кроликового мелкими услугами, однако все было напрасно.
— Нам нужен дневник, — твердо отмел все его соблазнительные предложения комитетчик. — И пожалуйста, не затягивайте. Мы ждем.
Что он надеялся найти в дневнике Тарабрина, было непонятно. Может, какую-то антисоветчину, благодаря которой режиссера можно будет держать на крючке? Но ведь он и так был лоялен советскому строю, в диссидентах никогда не ходил, советскую власть отстаивал как свою, с пеной на губах. Вот только фильмы его говорили о ней что-то совсем иное…
Макс пытался завести разговор о дневнике с самим Тарабриным.
— И ты веришь тому, что люди плетут? — легко рассмеялся тот. — Какой дневник, ты что! Тут хоть сценарий успеть бы дописать в срок.
«Врет, отмазывается, мозги пудрит, — решил Макс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67