А вдруг заметят, отберут, мне же и попадет.
— Молодец, Артистка! — уважительно похвалила Муха. — Правильно ты эту куруху подрезала. Давно пора!
Кате была приятна неожиданная похвала камерной атаманши. Она села за стол и принялась оживленно рассказывать:
— В карцере, конечно, ужасно… Ни сесть, ни лечь целые сутки. Ноги адски отекают, желудок от сухого хлеба на части рвет… А доктор в больнице, девочки! Ой, мамочки, хорошенький!
— Расскажи-ка про него! — заинтересовалась Зинка, подсаживаясь поближе.
— У него усики, он такой добрый… Он сказал, что Фисе швы наложили, она сейчас в лазарете отлеживается.
— Он тебя раздевал, осматривал? Скажи! — не отставала Зинка.
— Фонендоскопом послушал, и все.
— —Ой, может, сказать, что у меня живот болит? мечтательно проговорила Зинка. — Пусть он меня тоже пощупает…
Камера грохнула дружным смехом. Только одна Свиря блеснула ревнивым взглядом на свою любовницу и насупилась.
— Пропишет он тебе влупидол с повторином по четыре дубинки в день, — мрачно пообещала она, и камера одобрительно захохотала.
Тем временем Муха взяла жестяную кружку и, подойдя к батарее, несколько раз стукнула ею по трубе. И сразу же откуда-то сверху послышался ответный звон.
Так начался разговор по тюремному телефону.
Для этого к батарее прижималась кружка вниз донышком, а к горлу кружки прикладывалось ухо. Собеседник в далекой камере делал то же самое. Сказанные в кружку слова разносились вверх по стояку, от камеры к камере, точно по внутреннему телефону.
— Это двести восьмая, — произнесла Муха в кружку. — У нас Фису-куруху одна первоходка, Артисткой прозывается, давеча порезала. Так что вы там поосторожнее с Фисой. Она скоро из больнички выйдет. Может, к вам посадят.
— Ничего, мы организуем ей теплый прием, — пообещал сверху гулкий голос.
Собеседники обменялись еще несколькими фразами, и связь прервалась.
Катя забралась на свою шконку и, коснувшись щекой подушки, блаженно улыбнулась. Наконец-то она дома!
Дни, оставшиеся до суда, прошли точно в бреду или в полусне. Отныне смыслом Катиной жизни стало не ожидание суда, не подготовка к нему или размышления о том, чем он закончится, не тревожное ожидание того, сколько ей добавят к сроку за нападение на Фису, и даже не раздумья, как дальше сложится ее жизнь. Теперь Катя ждала только одного — перевязки у доктора Родионова. Она летела к нему в кабинет, как на свидание.
Первой мыслью после пробуждения теперь было: «Перевязка!» Она просыпалась раньше всех, еще до принудительной трансляции гимна «Союз нерушимый» по радио в камере, еще до утренней проверки, шла умываться. При помощи расчески и воды она тщательно укладывала красиво подстриженные Зинкой (в прошлом она была парикмахершей) волосы и начинала, как говорится, наводить марафет.
Косметика в тюрьме не разрешалась, кроме помады, но женщины ухитрялись из подручных средств изготавливать самое необходимое. Из сухой палочки от чесночной головки после обгорания получался отличный карандаш для подводки глаз. Тушь для ресниц делали следующим образом: поджигались спички, а когда они сгорали дотла, их перемешивали с сахаром и крошками мыла, добавляли воду. Затем все это растирали, складывали в коробок — и получалась черная масса, почти неотличимая от настоящей «Ленинградской» туши. Тени для век делались из пропитанного синими чернилами зубного порошка, а побелка запросто шла вместо пудры. Румяна наводили свеклой, губы подкрашивали толченным с мылом карандашом.
Даже взгляд опытного косметолога не отличил бы на лице арестантки тюремный самопал от фирменной косметики.
На перевязку Катю собирали всей камерой. Подруги подвивали ей волосы, накручивая локоны на газетные листочки, одалживали свои лучшие вещи.
Припудривали известкой синяк, теперь отливавший болезненной желтизной. Надевали на шею — бусы, на запястья — браслеты, на пальцы — кольца, сплетенные из нанизанных на нитку яблочных семечек.
Бусы тоже делались руками тюремных умелиц. Сначала долго собирались семечки от яблок, сушились, потом нанизывались на суровую нитку. Получалась довольно красивая бисерная вязка, и даже в магазинах вряд ли можно было найти что-нибудь лучше этой тюремной бижутерии.
Первая половина дня, как кажется Кате, тянется бесконечно. Девушка ходит по камере, нервно обкусывая ноготь. Заслышав шаги дежурной по коридору, нетерпеливо бросается к двери — может, это за ней?
Зинка завистливо вздыхает, представляя, что ждет ее сокамерницу. Ей-то попасть на прием к обаятельному доктору никак не удается. Мешает ревнивая Свиря, мешает полное здоровье, мешают недоверчивые дежурные, отвечающие на ее жалобы равнодушным «перебьешься».
Долгие часы ожидания… Вот, наконец, приходит дежурная, беззлобно ворчит: «Намазалась, как шалава!» Видно, все знает и сочувствует узнице. Тоже женщина как-никак. Понимает, как в тюрьме тяжело без ласки, без любви…
Точно на крыльях Катя летит по узким коридорам, не замечая ни низких потолков, ни зарешеченных окон, ни дверей с замками.
Задыхаясь, она влетает в кабинет к доктору Родионову и останавливается на пороге, ожидающе опустив руки. Он поднимает голову от бумаг и улыбается ей:
— А, Катюша… Ты сегодня совсем красавица!
У доктора в кабинете очень хорошо. Кушетка застелена чистой простыней.
Тонко пахнет лекарствами и запахом мужского одеколона, а не женским потом и застарелой мочой, как в камере. Есть небольшой телевизор, печенье и настоящий чай!
Доктор обрабатывает ей ранку на шее, подернувшуюся уже молочной, нежной, как у младенца, кожицей, а потом начинает ее раздевать — осторожно и бережно, как настоящий, без дураков, врач. А потом, после всего, что происходит, они быстро одеваются, несмотря на то что в кабинет без разрешения хозяина никто войти не посмеет. Потом, влюбленные друг в друга, расслабленные и счастливые, они садятся пить чай с ломким и легким печеньем, таким вкусным, как на воле.
Сидя за столом напротив доктора Родионова, Катя блаженно щурится. Одно сознание того, что она находится не в душной и вонючей камере среди раздраженных, озлобленных баб, а в уютном кабинете рядом с красивым нежным мужчиной, доставляет удовольствие. Уютно светится телевизор, ветер, врываясь в зарешеченное окно, приносит запах осеннего горького увядания… И если на минутку зажмурить глаза, то покажется, что находишься не в тюрьме, а на свободе, и красивый мужчина, чью приятную тяжесть она только что ощущала всем своим изголодавшимся телом, — это ее возлюбленный, муж или… или Владимир Высоцкий!
Потом, когда истекают отведенные для счастья два часа, доктор вызывает дежурных, и Катю уводят — счастливую, оглушенную свалившимся на нее счастьем.
Как тяжело после двухчасового блаженства вновь возвращаться в спертую тесноту камеры, ловить на себе завистливые взгляды товарок!
На шконке Катя достает из-под матраса крошечное зеркальце и принимается расцарапывать совсем было затянувшуюся ранку.
Если перевязки закончатся и ее встречи с доктором Родионовым прекратятся, она этого не переживет! Она уже не хочет никакого суда, не торопит его. Совсем наоборот, ей хочется отсрочить решающий день, ей хочется или выйти на волю, чтобы там стать женой возлюбленного, или навсегда остаться в тюрьме и быть его вечной пациенткой и любовницей.
— Сколько тебе дадут? — спрашивает доктор, когда она, потихоньку выбравшись из-под его тяжелого мускулистого тела, вытягивается на покрытой белоснежной простыней кушетке.
— Не знаю, года три, — отвечает Катя одними губами. Это время после бурных содроганий — самое блаженное в их свидании. Хочется продлить его хоть на минуточку, украсть еще чуть-чуть не предназначенного ей, случайно свалившегося счастья. — Ты меня будешь ждать? — спрашивает она его счастливым голосом. Она не сомневается в ответе. Каким бы ни был этот ответ — разве может обмануть кого-нибудь этот сумасшедший блеск влюбленных в нее миндалевидных глаз, эта жадность, с которой он тянется к ее телу?
— Одевайся. — Он торопливо натягивает брюки, приглаживает ладонью растрепанные волосы. А Катя все еще нежится на кушетке, покрытая с ног до головы только золотистым черноморским загаром. Загар хоть и побледнел за последний месяц, но все еще красиво обрисовывает ее фигуру с бледным треугольником от купальника внизу впалого живота.
Она обожающе смотрит на своего возлюбленного и нехотя приподнимается на локте. Как не хочется одеваться! Именно с одевания и начинается вторая половина ее «перевязки» — тоже довольно приятная, но уже имеющая привкус неминуемого расставания.
А в камере опять то же самое — ленивые перебранки, которые порой заканчиваются ожесточенной дракой, споры, завистливые пересуды.
Катя лежит на своей шконке и смотрит в потолок — оглушенная, потрясенная, счастливая.
Лениво шаркая ногами, Свиря подходит к батарее, стучит кружкой. Ей скучно, хочется с кем-то поболтать. Сегодня она в ссоре с Зинкой. Ссора произошла оттого, что Зинка позволила лапать себя красивому вертухаю, который попался ей во время выезда на суд. Свире стало это известно по тюремному телефону, и сразу же начался семейный скандал с мордобоем.
Батарея отвечает глухим приветливым стуком.
— Что у вас новенького? — кричит Свиря в «трубку».
— У нас Фиса ночью упала со шконки и сильно ударилась, — гулко отвечает ей невидимый собеседник. — Теперь снова в больнице. Сотрясение мозга.
Свиря злорадно смеется, подмигивает Кате. А Кате сейчас не до какой-то там Фисы, ненужной и глупой. Единственное, что волнует ее сейчас, — доктор Родионов и предстоящая ей завтра перевязка.
— А у вас что новенького? — гудит батарея.
— А у нас Артистка закрутила роман с доктором, — сообщает Свиря. — Целыми днями у него пропадает.
— Ну и что, — отвечает тюремный телефон. — В нашей камере знаешь сколько с ним романов было? И Ленка к нему бегала, и Фируза…
Катя протестующе вскакивает на шконке. Она хочет возмутиться наглой ложью, но застывает, потрясенная услышанным:
— А Кисуля однажды даже забеременела от него… Слава Богу, удалось скинуть. А может, он сам ей помог скинуть, не знаю. Кисуля после приговора сейчас уже по этапу пошла, а то б сама рассказала…
— Это ложь! — кричит Катя. — Они врут, они мне завидуют!
Свиря мерзко усмехается и дает отбой.
У Кати лицо совсем опрокинутое. Она зарывается в подушку, плечи ее молча вздрагивают.
— Эх, Зинка! — Запамятовав про недавний скандал, Свиря обнимает подругу за талию. Та гневно сбрасывает ее руку и с ненавистью произносит:
— Что, довольна, да? Испортила девчонке всю радость — и довольна? Тебе что, ее счастье глаза застило? Не приходи ко мне ночью, слышишь! Больше никогда не приходи! Ненавижу!
Но Свиря все равно придет к ней ночью, и Зинка не прогонит ее, вопреки угрозам. И опять они сумасшедше будут ворочаться всю ночь напролет, скрипеть кроватью, г ч стонать и метаться, загнанно дыша. А утром вновь поругаются или подерутся.
Когда на следующий день дежурная приходит звать Сорокину на перевязку.
Катя неожиданно для всех говорит:
— Я не пойду, я уже здорова. Камера удивленно затихает. Десятки пар ожидающих глаз с сочувствием смотрят на девушку.
— Скорей бы суд, — вздыхает Катя. — Скорей бы уже!
— Сорокина, с вещами на выход! — раздается противный визгливый голос дежурной. Это может означать только одно — суд!
Катя вскакивает со шконки, торопливо прощается с камерой. Может быть, она больше никогда не увидит этих лиц, ставших ей почти родными за время совместного сидения…
Конвойные вместе с узницей проходят пропускной пункт, «автозак» приглашающе распахивает двери. Катю вталкивают в «стакан» — узкое пространство, обшитое железом, раскаленное от жары. Там внутри ни пошевелиться, ни присесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Молодец, Артистка! — уважительно похвалила Муха. — Правильно ты эту куруху подрезала. Давно пора!
Кате была приятна неожиданная похвала камерной атаманши. Она села за стол и принялась оживленно рассказывать:
— В карцере, конечно, ужасно… Ни сесть, ни лечь целые сутки. Ноги адски отекают, желудок от сухого хлеба на части рвет… А доктор в больнице, девочки! Ой, мамочки, хорошенький!
— Расскажи-ка про него! — заинтересовалась Зинка, подсаживаясь поближе.
— У него усики, он такой добрый… Он сказал, что Фисе швы наложили, она сейчас в лазарете отлеживается.
— Он тебя раздевал, осматривал? Скажи! — не отставала Зинка.
— Фонендоскопом послушал, и все.
— —Ой, может, сказать, что у меня живот болит? мечтательно проговорила Зинка. — Пусть он меня тоже пощупает…
Камера грохнула дружным смехом. Только одна Свиря блеснула ревнивым взглядом на свою любовницу и насупилась.
— Пропишет он тебе влупидол с повторином по четыре дубинки в день, — мрачно пообещала она, и камера одобрительно захохотала.
Тем временем Муха взяла жестяную кружку и, подойдя к батарее, несколько раз стукнула ею по трубе. И сразу же откуда-то сверху послышался ответный звон.
Так начался разговор по тюремному телефону.
Для этого к батарее прижималась кружка вниз донышком, а к горлу кружки прикладывалось ухо. Собеседник в далекой камере делал то же самое. Сказанные в кружку слова разносились вверх по стояку, от камеры к камере, точно по внутреннему телефону.
— Это двести восьмая, — произнесла Муха в кружку. — У нас Фису-куруху одна первоходка, Артисткой прозывается, давеча порезала. Так что вы там поосторожнее с Фисой. Она скоро из больнички выйдет. Может, к вам посадят.
— Ничего, мы организуем ей теплый прием, — пообещал сверху гулкий голос.
Собеседники обменялись еще несколькими фразами, и связь прервалась.
Катя забралась на свою шконку и, коснувшись щекой подушки, блаженно улыбнулась. Наконец-то она дома!
Дни, оставшиеся до суда, прошли точно в бреду или в полусне. Отныне смыслом Катиной жизни стало не ожидание суда, не подготовка к нему или размышления о том, чем он закончится, не тревожное ожидание того, сколько ей добавят к сроку за нападение на Фису, и даже не раздумья, как дальше сложится ее жизнь. Теперь Катя ждала только одного — перевязки у доктора Родионова. Она летела к нему в кабинет, как на свидание.
Первой мыслью после пробуждения теперь было: «Перевязка!» Она просыпалась раньше всех, еще до принудительной трансляции гимна «Союз нерушимый» по радио в камере, еще до утренней проверки, шла умываться. При помощи расчески и воды она тщательно укладывала красиво подстриженные Зинкой (в прошлом она была парикмахершей) волосы и начинала, как говорится, наводить марафет.
Косметика в тюрьме не разрешалась, кроме помады, но женщины ухитрялись из подручных средств изготавливать самое необходимое. Из сухой палочки от чесночной головки после обгорания получался отличный карандаш для подводки глаз. Тушь для ресниц делали следующим образом: поджигались спички, а когда они сгорали дотла, их перемешивали с сахаром и крошками мыла, добавляли воду. Затем все это растирали, складывали в коробок — и получалась черная масса, почти неотличимая от настоящей «Ленинградской» туши. Тени для век делались из пропитанного синими чернилами зубного порошка, а побелка запросто шла вместо пудры. Румяна наводили свеклой, губы подкрашивали толченным с мылом карандашом.
Даже взгляд опытного косметолога не отличил бы на лице арестантки тюремный самопал от фирменной косметики.
На перевязку Катю собирали всей камерой. Подруги подвивали ей волосы, накручивая локоны на газетные листочки, одалживали свои лучшие вещи.
Припудривали известкой синяк, теперь отливавший болезненной желтизной. Надевали на шею — бусы, на запястья — браслеты, на пальцы — кольца, сплетенные из нанизанных на нитку яблочных семечек.
Бусы тоже делались руками тюремных умелиц. Сначала долго собирались семечки от яблок, сушились, потом нанизывались на суровую нитку. Получалась довольно красивая бисерная вязка, и даже в магазинах вряд ли можно было найти что-нибудь лучше этой тюремной бижутерии.
Первая половина дня, как кажется Кате, тянется бесконечно. Девушка ходит по камере, нервно обкусывая ноготь. Заслышав шаги дежурной по коридору, нетерпеливо бросается к двери — может, это за ней?
Зинка завистливо вздыхает, представляя, что ждет ее сокамерницу. Ей-то попасть на прием к обаятельному доктору никак не удается. Мешает ревнивая Свиря, мешает полное здоровье, мешают недоверчивые дежурные, отвечающие на ее жалобы равнодушным «перебьешься».
Долгие часы ожидания… Вот, наконец, приходит дежурная, беззлобно ворчит: «Намазалась, как шалава!» Видно, все знает и сочувствует узнице. Тоже женщина как-никак. Понимает, как в тюрьме тяжело без ласки, без любви…
Точно на крыльях Катя летит по узким коридорам, не замечая ни низких потолков, ни зарешеченных окон, ни дверей с замками.
Задыхаясь, она влетает в кабинет к доктору Родионову и останавливается на пороге, ожидающе опустив руки. Он поднимает голову от бумаг и улыбается ей:
— А, Катюша… Ты сегодня совсем красавица!
У доктора в кабинете очень хорошо. Кушетка застелена чистой простыней.
Тонко пахнет лекарствами и запахом мужского одеколона, а не женским потом и застарелой мочой, как в камере. Есть небольшой телевизор, печенье и настоящий чай!
Доктор обрабатывает ей ранку на шее, подернувшуюся уже молочной, нежной, как у младенца, кожицей, а потом начинает ее раздевать — осторожно и бережно, как настоящий, без дураков, врач. А потом, после всего, что происходит, они быстро одеваются, несмотря на то что в кабинет без разрешения хозяина никто войти не посмеет. Потом, влюбленные друг в друга, расслабленные и счастливые, они садятся пить чай с ломким и легким печеньем, таким вкусным, как на воле.
Сидя за столом напротив доктора Родионова, Катя блаженно щурится. Одно сознание того, что она находится не в душной и вонючей камере среди раздраженных, озлобленных баб, а в уютном кабинете рядом с красивым нежным мужчиной, доставляет удовольствие. Уютно светится телевизор, ветер, врываясь в зарешеченное окно, приносит запах осеннего горького увядания… И если на минутку зажмурить глаза, то покажется, что находишься не в тюрьме, а на свободе, и красивый мужчина, чью приятную тяжесть она только что ощущала всем своим изголодавшимся телом, — это ее возлюбленный, муж или… или Владимир Высоцкий!
Потом, когда истекают отведенные для счастья два часа, доктор вызывает дежурных, и Катю уводят — счастливую, оглушенную свалившимся на нее счастьем.
Как тяжело после двухчасового блаженства вновь возвращаться в спертую тесноту камеры, ловить на себе завистливые взгляды товарок!
На шконке Катя достает из-под матраса крошечное зеркальце и принимается расцарапывать совсем было затянувшуюся ранку.
Если перевязки закончатся и ее встречи с доктором Родионовым прекратятся, она этого не переживет! Она уже не хочет никакого суда, не торопит его. Совсем наоборот, ей хочется отсрочить решающий день, ей хочется или выйти на волю, чтобы там стать женой возлюбленного, или навсегда остаться в тюрьме и быть его вечной пациенткой и любовницей.
— Сколько тебе дадут? — спрашивает доктор, когда она, потихоньку выбравшись из-под его тяжелого мускулистого тела, вытягивается на покрытой белоснежной простыней кушетке.
— Не знаю, года три, — отвечает Катя одними губами. Это время после бурных содроганий — самое блаженное в их свидании. Хочется продлить его хоть на минуточку, украсть еще чуть-чуть не предназначенного ей, случайно свалившегося счастья. — Ты меня будешь ждать? — спрашивает она его счастливым голосом. Она не сомневается в ответе. Каким бы ни был этот ответ — разве может обмануть кого-нибудь этот сумасшедший блеск влюбленных в нее миндалевидных глаз, эта жадность, с которой он тянется к ее телу?
— Одевайся. — Он торопливо натягивает брюки, приглаживает ладонью растрепанные волосы. А Катя все еще нежится на кушетке, покрытая с ног до головы только золотистым черноморским загаром. Загар хоть и побледнел за последний месяц, но все еще красиво обрисовывает ее фигуру с бледным треугольником от купальника внизу впалого живота.
Она обожающе смотрит на своего возлюбленного и нехотя приподнимается на локте. Как не хочется одеваться! Именно с одевания и начинается вторая половина ее «перевязки» — тоже довольно приятная, но уже имеющая привкус неминуемого расставания.
А в камере опять то же самое — ленивые перебранки, которые порой заканчиваются ожесточенной дракой, споры, завистливые пересуды.
Катя лежит на своей шконке и смотрит в потолок — оглушенная, потрясенная, счастливая.
Лениво шаркая ногами, Свиря подходит к батарее, стучит кружкой. Ей скучно, хочется с кем-то поболтать. Сегодня она в ссоре с Зинкой. Ссора произошла оттого, что Зинка позволила лапать себя красивому вертухаю, который попался ей во время выезда на суд. Свире стало это известно по тюремному телефону, и сразу же начался семейный скандал с мордобоем.
Батарея отвечает глухим приветливым стуком.
— Что у вас новенького? — кричит Свиря в «трубку».
— У нас Фиса ночью упала со шконки и сильно ударилась, — гулко отвечает ей невидимый собеседник. — Теперь снова в больнице. Сотрясение мозга.
Свиря злорадно смеется, подмигивает Кате. А Кате сейчас не до какой-то там Фисы, ненужной и глупой. Единственное, что волнует ее сейчас, — доктор Родионов и предстоящая ей завтра перевязка.
— А у вас что новенького? — гудит батарея.
— А у нас Артистка закрутила роман с доктором, — сообщает Свиря. — Целыми днями у него пропадает.
— Ну и что, — отвечает тюремный телефон. — В нашей камере знаешь сколько с ним романов было? И Ленка к нему бегала, и Фируза…
Катя протестующе вскакивает на шконке. Она хочет возмутиться наглой ложью, но застывает, потрясенная услышанным:
— А Кисуля однажды даже забеременела от него… Слава Богу, удалось скинуть. А может, он сам ей помог скинуть, не знаю. Кисуля после приговора сейчас уже по этапу пошла, а то б сама рассказала…
— Это ложь! — кричит Катя. — Они врут, они мне завидуют!
Свиря мерзко усмехается и дает отбой.
У Кати лицо совсем опрокинутое. Она зарывается в подушку, плечи ее молча вздрагивают.
— Эх, Зинка! — Запамятовав про недавний скандал, Свиря обнимает подругу за талию. Та гневно сбрасывает ее руку и с ненавистью произносит:
— Что, довольна, да? Испортила девчонке всю радость — и довольна? Тебе что, ее счастье глаза застило? Не приходи ко мне ночью, слышишь! Больше никогда не приходи! Ненавижу!
Но Свиря все равно придет к ней ночью, и Зинка не прогонит ее, вопреки угрозам. И опять они сумасшедше будут ворочаться всю ночь напролет, скрипеть кроватью, г ч стонать и метаться, загнанно дыша. А утром вновь поругаются или подерутся.
Когда на следующий день дежурная приходит звать Сорокину на перевязку.
Катя неожиданно для всех говорит:
— Я не пойду, я уже здорова. Камера удивленно затихает. Десятки пар ожидающих глаз с сочувствием смотрят на девушку.
— Скорей бы суд, — вздыхает Катя. — Скорей бы уже!
— Сорокина, с вещами на выход! — раздается противный визгливый голос дежурной. Это может означать только одно — суд!
Катя вскакивает со шконки, торопливо прощается с камерой. Может быть, она больше никогда не увидит этих лиц, ставших ей почти родными за время совместного сидения…
Конвойные вместе с узницей проходят пропускной пункт, «автозак» приглашающе распахивает двери. Катю вталкивают в «стакан» — узкое пространство, обшитое железом, раскаленное от жары. Там внутри ни пошевелиться, ни присесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67