Гога относился к ней хорошо. Роли ей он пока не давал, но твердо обещал, что вставит в кадр. В это время у него догорал роман с исполнительницей главной роли (она играла роль медсестры, попавшей в плен к басмачам), и хорошенькую нимфетку он приберегал на черный день.
Вскоре ему удалось капризную любовницу сплавить директору картины. Руки у него оказались развязаны.
— Ну, крошка! — Осоловелый Гога обнял Катю в баре гостиницы. — Теперь я стал немного посвободнее. Не закрывай на ночь дверь.
Катя чуть не подавилась виноградом, гроздь которого ощипывала, внимая веселым актерским байкам.
— Ты такая юная, такая хорошенькая, — заплетавшимся языком прошептал режиссер и запустил руки ей под юбку, не стесняясь приметливой актерской братии.
Девушка растерянно отбивалась. Она была так напугана!
Как и было обещано, Гога среди ночи постучался в номер своей «ассистентки». Дверь оказалась заперта. Режиссер не ожидал этого и был взбешен.
— Или откроешь немедленно, или завтра же вылетишь из съемочной группы!
— визжал он в коридоре, не смущаясь ночной тишины.
Парализованная страхом Катя замерла, скрючившись на кровати.
Гога еще немного поорал в коридоре, а потом затих. Было слышно, как хлопнула дверь соседнего номера. Катя с облегчением выдохнула и сладко смежила веки, собираясь заснуть.
Балкон был открыт, и легкий ночной ветерок шаловливо играл занавеской.
Ей приснился странный сон. Будто она шла по черному полю, вроде бы спешила на поезд, в небе светил молодой месяц, то и дело выскакивая из-за туч.
Вдруг месяц зашел за пушистую тучку, стало темно, и она остановилась, не зная, куда идти. И туча внезапно стала наползать на нее, разрастаться, душить ей горло, перекрывая доступ воздуха…
Катя заметалась на кровати. Во сне она пыталась бежать, но не могла пошевелиться. Руки и ноги не двигались. Хотела закричать — но рот был забит чем-то мокрым и скользким. Она застонала от ужаса, ей казалось, что она умирает, а внутри разрасталась толчками ужасная саднящая боль. Боль пульсировала, постепенно овладевая всем телом.
Девушка разлепила глаза. Внезапно боль стихла.
Гога, пьяный, с блестящим от пота лицом, лениво отлепился от нее и перевалился на бок. Потом он пьяно рыгнул и тут же захрапел.
Дрожа от ужаса, Катя села на кровати. Все происшедшее казалось бредом.
Откуда в ее номере взялся пьяный Гога? Почему она не сумела проснуться и прогнать его?
Утром в дверь постучали.
— Георгий Николаевич, товарищи из «Узбекфильма» наконец-то организовали нам табун верблюдов. Нужно срочно выезжать на натуру, — послышался гнусавый голос директора картины.
Морщась от головной боли, Гога спустил волосатые ноги с кровати.
— Сгоняй-ка вниз за кофе, а то башка раскалывается, — приказал он Кате, как будто ничего особенного между ними не произошло.
Девушка лежала неподвижно, как мумия, не открывая глаз. Щеки ее были мокры. Гога, кажется, осознал причину ее молчания.
— Ты это… — сказал он. В голосе его неожиданно послышалось смущение.
— Не обижайся на меня. Сама понимаешь, режиссура — процесс нервный, разрядка нужна… Тебя же для этого и пригласили сюда, а ты ломаешься. Ведь не девочка же…
— Я не знала, что меня только для этого пригласили, — глотая тихие слезы, прошептала она пересохшим ртом. — Я думала, вам действительно нужен помощник.
Гога хмыкнул и, не заходя в душ, принялся натягивать на себя грязную, пропахшую потом рубашку.
— Ну ладно, выяснили, — осклабился он, зевая, как утомленный лев. — Я чуть с восьмого этажа не звезданулся, когда через балкон к тебе перелезал, пьяный. Прямо как Ромео! — И он довольный расхохотался. — Ну что грустишь, Катюха! — Режиссер потрепал девушку по щеке и снисходительно пообещал:
— Да ладно тебе переживать! Готовься, сегодня тебя на съемочную площадку выпущу.
Катя обидчиво дернула головой. В глазах еще стояли непролитые слезы, но они мгновенно высохли под действием сказанных слов.
— А что, что я должна делать? — выдавила она из себя, когда Гога зашнуровывал ботинки.
В ее голосе потихоньку крепла надежда. — А, там посмотрим! — Режиссер беззаботно махнул рукой и, насвистывая веселую мелодию, вышел из номера.
У Карабанова было несколько отработанных приемов для удовлетворения чересчур требовательных любовниц, мечтавших попасть в кадр. Обычно он приводил кандидатку в актрисы на съемочную площадку, предварительно шепнув оператору, чтобы тот использовал заведомо бракованную пленку, которой было навалом. Потом он некоторое время гонял актрису по площадке, авторитетно крича в мегафон:
— Средний план! Наезд камеры… Плавно! Крупный план!
От этих приемов глупышка, мечтавшая о лаврах Фрейндлих или Тарабриной, млела. Она честно закатывала глаза, как того требовал режиссер, и думала о том, сколько ее крупных планов окажется в фильме и как это скажется на ее грядущей кинематографической карьере. Потом, когда весь лимитированный метраж был выбран, отснятая пленка внезапно оказывалась браком. Однако роман уже близился к своему естественному концу и скандалить было поздно.
С Катей происходило примерно то же самое. Ее ночное покорное молчание покупалось редкими минутами счастья на съемочной площадке. Она из кожи вон лезла, чтобы хорошо сыграть, а вся съемочная группа, выучив наизусть привычки своего режиссера, тихо посмеивалась. Многие женщины сами прошли через этот тренинг и теперь злорадно хихикали, глядя на потуги новой фаворитки. Они завидовали ее смазливой мордочке, ее молодости и ее неистребимым надеждам.
— Два шага вправо… Застыла! Смотришь на небо. Вот так! Мотор!
Хлопала хлопушка.
— Кадр девять дубль два! — пищал голос ассистентки.
О это волшебное слово «мотор!»… Это были самые счастливые минуты в жизни Кати. Будет премьера, ее маленькую роль непременно заметят, и вскоре какой-нибудь известный режиссер пригласит ее на главную роль… Жалко, что Тарабрин умер, — теперь он не сможет стать этим режиссером. Вот удивится мать, увидев в титрах фамилию дочери!
На самом деле целый день торчать на съемочной площадке по жаре было тяжело и противно — противно раз за разом выполнять одни и те же движения, делать вымученное лицо. Однако ради сладкого мига, мига триумфа, стоило пострадать.
Вместе с тем кое-что из жизни матери, тесно связанной с кинематографом, внезапно стало ей близко и понятно. Она увидела обратную сторону ремесла. И эта сторона ей активно не нравилась.
«Я теперь точно знаю, — мрачно думала Катя, — все актрисы спят с режиссерами. Вот и моя мать спала с Тарабриным, чтобы он ее снимал. Просто она более везучая, чем остальные, ей удалось заставить его жениться. Если бы отец мой был режиссером, то она любила бы его, а не Тарабрина. И миф о великой любви ее и Тарабрина — это только красивая легенда. С ее стороны это был элементарный расчет!»
Однажды она поведала Гоге, кто ее мать, но режиссер не поверил ей. Или не захотел поверить?
— Что ж твоя мать тебя не пристроит? — усмехнулся он недоверчиво. В его голосе звучало другое: если бы твоя мать действительно была так известна, как Тарабрина, ты бы не обслуживала меня по ночам…
— А я не хочу, чтобы меня пристраивали! — Катя гордо задрала подбородок. — Ненавижу блат! Я хочу в жизни пробиться сама, не прикрываясь ее именем!
— Ну, попробуй, попробуй, — усмехнулся Гога и, перевалившись на другой бок, немедленно захрапел.
Сорок съемочных дней пролетели быстро, как один миг.
Вернувшись в столицу, Катя получила в мосфильмовской кассе деньги и теперь деловито пересчитывала их, тщательно отделяя купюру от купюры. Для нее эти двести рублей были огромной суммой, целым состоянием. Это были ее первые заработанные деньги…
Первым делом она снимет комнату, хватит метаться по общежитиям, позвонит отцу, чтобы он не волновался. Потом предстоит долгий процесс озвучивания фильма, потом премьера… А потом (она была уверена в этом) предложения от режиссеров посыплются, как из рога изобилия. И скоро она забудет, как дурной сон, кто такой Гога и чего ей стоили те несколько кадров в фильме, за которые приходилось расплачиваться собственным телом.
Кстати, пора бы ей, наконец, приодеться, ведь, как говорится, встречают по одежке… Надо побродить по комиссионкам, там иногда можно задешево отыскать импортные вещи. А то ее неизменные джинсы «Рила» уже светятся на коленях и выглядят очень непрезентабельно. Правда, если перевязать волосы ленточкой с бусинками, то можно запросто сойти за хиппи… Но стиль «хиппи» — это совсем не то, что нужно актрисе на этапе стремительного взлета карьеры.
Катя спрятала деньги поглубже в карман и погрузилась в трамвай. Она собиралась отправиться на Банный переулок, где в те времена возле бюро квартирного обмена существовал огромный нелегальный центр по операциям с недвижимостью.
Толстая маклерша с пережженными пергидролем волосами показалась ей ласковой и очень доброй.
— Ты, наверное, девочка, хочешь квартиру снять? — с первого взгляда определила она.
— Мне бы комнату, — доверчиво улыбнулась Катя. — Желательно поближе к метро. Не дороже двадцати рублей.
— Тут такая схема, — объяснила маклерша. — Я тебе даю несколько адресов, каждый адрес — пятерка. Ты ездишь по ним и выбираешь, что тебе нужно.
Хозяева будут тебя ждать. Скажешь, что от Нателлы, они все поймут. Четыре адреса тебе за глаза хватит. Давай двадцатку.
— Спасибо! Большое вам спасибо, — поблагодарила Катя, получая бумажку с адресом. — Вы мне очень помогли!
Окрыленная, она поспешила к метро.
По первому адресу, в одном из арбатских переулков, никого не было дома.
«Ладно, вечером зайду», — решила Катя.
Второй адрес, на Сретенке, оказался мрачной коммуналкой, битком набитой орущими детьми и выжившими из ума старухами. Кате открыл какой-то мужик, по виду алкоголик, в голубой, рваной на груди майке.
— Я от Нателлы, — предупредила Катя, шагнув вперед.
— Какой Нателлы? — дохнул перегаром коммунальный абориген.
— Насчет комнаты.
— У нас все комнаты заняты.
— Вы не поняли, я хотела бы снять комнату.
— Сколько платишь? — заинтересовался алкоголик.
— Ну, не знаю, как договоримся.
— Давай сейчас полтинник и живи сколько хочешь. Хоть год.
— У вас отдельная комната? А большая? А душ есть?
Оказалось, ей было предложено жить в одной комнате с многодетной семьей алкаша. Катя пулей вылетела из подъезда.
Третий адрес был черт-те где, в Медведкове. От метро нужно было тащиться двадцать минут на автобусе.
Дверь открыла худая нервная женщина с бигуди на голове.
— Никакую Нателлу не знаю! — Она шваркнула дверью перед носом посетительницы. По подъезду пронеслось печальное эхо.
Катя чуть не расплакалась.
Она села на ступеньки, прислонилась лбом к перилам. Ей было ужасно плохо. Кружилась голова, есть не хотелось, но почему-то тошнило. Смутные сомнения, обуревавшие ее в последние дни, стали внезапно осязаемыми и плотными…
Последний адрес оказался тоже фальшивым. Комнату сдали еще два месяца назад студентам-молодоженам.
Катя опять потащилась на Арбат. Снова ей никто не открыл.
— Тебе чего, деточка? — спросила любопытная старуха, вперевалку поднимаясь по лестнице (лифт не работал).
— А кто здесь живет, не знаете? — спросила Катя.
— Никто не живет, — ответила старуха. — Здесь юридическая консультация, в понедельник приходи.
Ночевала Катя на вокзале, положив под голову сумку с вещами. В общежитие ее опять не пустили. Недавно там обворовали несколько комнат, и новый комендант принялся за укрепление дисциплины, ужесточив систему пропуска посетителей. Катя могла взять билет и уехать домой. Но была еще одна проблема, которую нужно было решить именно здесь…
— Понимаешь, у меня нет прописки, в поликлинике не хотят принимать! — стараясь не расплакаться, кричала Катя, держа телефонную трубку одеревеневшими от холода руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67