Мелькнула мечеть и башня рядом. Знаменитый минарет, на который снаружи, с помощью только рук и босых ног, взобрался не менее знаменитый вор. Рэмбо предупредил:
—В аэропорт… И чтобы без глупостей!
К Бухаре подъезжали уже в темноте. Улица была неширокой. Гнали, зажатые по сторонам двумя рядами машин. Таксист знал город: свернул в объезд. За знакомыми уже куполами древних бань в заднем стекле неожиданно появился сноп света. Их догоняли. Выстраивались по сторонам порталы старинных медресе. Пристроившаяся в форватере машина не отставала. Во тьме улицы впереди показался просвет. Внезапно машина притормозила. Из нее кто-то выскочил, побежал к гаишнику с рацией у перекрестка.
—Гони… — приказал Рэмбо.
С дорожной полицией шутки были плохи. То же бывало и в Москве. Можно было пропустить ментовский свисток, и тогда гаишники могли с ходу начать стрелять. Самым лучшим, когда останавливали, было немедленно положить руки на капот.
—Права и документы слева, пистолет справа, начальник!
Светильники едва прорывались сквозь кроны деревьев. Южная, ночь была темнее московской. Освещенные окна скрывались между деревьми. Единственный свет на улице — был свет фар. Рэмбо обернулся ко второму сиденью:
— Как урыли Нисана?
— Просто. После аферы с чеком гарант позвонил ему ночью. Нисан должен был привезти ксерокопию чека, которую ему будто бы ошибочно вручили. В подъезде уже ждали…
— А Савона?
— Его судьбу решили два генерала… — У Боброва еще болел кадык.
— Гореватых?
— И второй. Из РУОПа. Толян. Савон работал на обоих.
— Толян был здесь?
— Сидели на том же ковре, где мы с тобой! — Бобров искал точки согласия и взаимного интереса. Он не собирался опускать руки. — Они ведь свояки! Не въехал?
— Гореватых и Толян?
— Женаты на родных сестрах. Кроме того, Гореватых — он ведь родом отсюда. Из Кагана…
— Теперь, кажется, въехал…
Освещенная площадь возникла внезапно. Вместе с белой «Волгой» сбоку и двумя людьми в камуфляжах с автоматами. Один из вооруженных людей двинул автоматом:
— Тормози!
— Бандиты. Вот так теперь и живем!.. — Таксист показал головой через площадь. — Аэропорт! Вот он! Сто пятьдесят метров…
Четкая граница разделяла площадь и улицу. Свет и тень. Подыхающий голубь на асфальте ждал свою судьбу, которая на этот случай могла принять облик кошки или собаки. Тут же, пользуясь темнотой, прямо на тротуаре мочилась какая-то женщина, отбросив на спину платье, низко пригнув голову и высоко подняв белый толстый зад. Бандит не спеша подошел к такси. Заглянул внутрь. Майор Бобров со скрученными сзади руками быстро отвернулся. Но было поздно. Автомат придвинулся ближе, щелкнул дважды. Майор уткнулся головой в колени. На звук выстрелов подошел напарник, щелкнул затвором.
—По одному из машины! Живо! Руки на капот!
Игумнов перебрался на балкон Арабова еще ночью. Неерия не закрыл балконную дверь. В любую минуту мог появиться в зоне поражения. С соседнего холма, над которым возвышалась стрела подъемного крана, любой человек на балконе становился отличной мишенью для киллера. Хотя Кудим и Туркмения плыли без снайперского снабжения, Игумнов не сомневался: «Люди, посланные генералом ПГУ бывшего КГБ СССР, наверняка знают, к кому обратиться. Необходимое оружие им доставят!»
Исполнителя заказных убийств мировая пресса представляла в виде героя Форсайта, покушавшегося на де Голля, — высокого интеллектуала, сноба, профессионала, каждый выстрел которого стоит миллион долларов. В России газеты писали о профсоюзах киллеров, объединившихся для защиты от своих работодателей после выполнения заказов. Несмотря на очевидную глупость, в корреспонденции косвенно признавалась распространенность и даже престижность профессии. Все в действительности происходило в рамках все того же российского уголовного мира и общественной неустроенности. Туркмения был отличным ментом, пока коррумпированный супрефект не загнал его за решетку, Кудим — был бесстрашным офицером, потом секьюрити, теперь киллером… Криминальная преступность всегда связана была с убийством. Своего же брата уголовника. Фраера. Реже мента.
«А-а… Угро! Знаю! — сказала будущая жена Игумнова, когда их познакомили. — Вы называете себя розыскниками. Уголовники боятся поднять на вас руку…»
Игумнов осторожно поднял голову. Тихий стук где-то внутри отеля не прекращался, там словно готовили омлет из тысячи яиц. Внизу всюду были расставлены в беспорядке машины, свисали невыключенные к утру светильники — нежные, как абрикосы. Увитые растениями балконы безмолвствовали. Названия улиц — черные знаки на белой подсветке — горели неизвестно для кого. Снова, как когда-то в Дубулты, в католической кирхе, звякнули часы.
Жену отпевали в той же церкви, что и телохранителя Неерии. Короткий их брак тянул на долгий роман. Во время похорон, когда Рэмбо вместе с Неерией ушел в храм, Игумнов свернул за некрополь, поставил на могиле свечу. Тяжелый сук с треском обрушился сверху, подминая и обламывая ветви.
«Мертвые говорят с нами… — говорила его иудейская бабка, мать отца. — Нам не дано их видеть, но они постоянно дают нам знать о себе…»
Свеча горела медленно, тугим извивающимся пламенем. Кусты вокруг были затянуты белой паутиной тополей. Черные птицы мертвых прыгали по тропинке. Могила жены была чисто убрана. Блестел мрамор. Раньше на нем было выбито одно имя — мужское, теперь под ним появилось женское. Спустя годы супруги воссоединились для вечной жизни. Потревожил ли его приход покой супружеской четы, снова обретшей друг друга, но теперь уже навсегда…
«Мертвым в могиле ничего не нужно… — говорила бабка. — Ни яблок, ни крутых яиц. У них другие заботы… [ Они ждут Мессию. — Она произносила как иудейка — Машиаха . — С его приходом мертвые поднимутся из могил. Грядет справедливость. Каждый получит, что он заслужил. Начнется суд в Святом городе Иерусалиме…»
Игумнов успел метнуться вперед. Неерия с сигаретой шагнул за балконную дверь. В броске Игумнов дернул его на себя, в то же время удержал, чтобы Арабов грохнулся на него, а не на мраморный, принятый в израильских помещениях пол. В ту же секунду прогремел выстрел. Стреляли где-то рядом. Может, с соседнего балкона. В направлении холма… Антитеррористическое подразделение, установившее снайпера на вершине стратегически важной высоты, приняло экстренные меры. Вслед за упреждающим выстрелом из отеля «Кидрон» группа, непосредственно поднявшаяся к эспланаде, забросала киллеров гранатами ослепляющего действия. Свет был нестерпимым для глаз. Дальнейшее развернулось в считанные секунды. Кудим, раненный в руку, попытался уйти.
Рядом с большим, во всю стену, цветным портретом Эрнесто Че Гевары, шла узкая площадка. Под ней начинался отвесный склон. Далеко внизу к нему прислонялись дома. Не раздумывая, Кудим начал спускаться. В нем жил отличный скалолаз. В здоровой руке он сжимал полученную ночью снайперскую винтовку с лазерным прицелом.
«Ее ни в коем случае нельзя оставить…» Сотник еще в Москве предупредил. По Кудиму не стреляли. Над эспланадой появился полицейский геликоптер, израильской миштаре сверху было все отлично видно.
«Давай, давай, смотри…»
Кудим увидел машину, ждавшую внизу. Он быстро спускался. В середине склона ему удалось оттолкнуться — последний десяток метров он перелетел мгновенно…
Тут удача изменила ему. Он попал ногами на бочку-бойлер. Ее перевернуло. Внизу была каменная глыба не меньше тонны весом. Кудим влетел в нее головой. По заключению израильского судебно-медицинского эксперта, вскрывавшего труп, смерть неизвестного наступила в результате повреждений черепа, не совместимых с жизнью.
Туркмении повезло.
Его начали преследовать не сразу. Он бросился в другую сторону. У подножия холма находилась автобусная остановка. Туркмения успел добежать до нее. От остановки как раз отходил длинный иерусалимский автобус, один из первых, отправившихся в то утро. Спускавшиеся в обход по серпантину секьюрити не успели. Туркмения протянул водителю пять шекелей, получил сдачу. Держался спокойно. Водитель подмигнул ему в зеркало над головой. Он принял его за одного из румынских рабочих, которых в районе Катамоны жило великое множество. Туркмения сел впереди, тут было что-то вроде четырехместного купе, пассажиры парами сидели лицом к лицу. Напротив мясистая девка в погонах десантницы, с карабином на коленях, с голубыми глазами, коровьими большими губами, читала молитвенник. Губы ее шевелились. Соседкой ее была молодая марокканка в короткой юбке, с необыкновенно красивыми ногами. Сидевшая рядом с Туркменией деваха была в футболке. От одной подмышки к другой было выведено крупно: «KAMIKADSE». Тяжелые груди ее прядали на поворотах. В автобусе было людно. Вязаные кипы мужиков. Бархатные береты и шляпки религиозных евреек. Словно с фотографий времен русско-японской войны или прибытия экспедиционного корпуса союзников в Одессу. Сидевшие по другую сторону прохода молодые супруги были бывшие соотечественники. В газетах потом написали, что они оставили дома двух маленьких детей и направлялись заключать договор о покупке квартиры. На Тахане Мерказит им предстояло пересесть в автобус, шедший на Тель-Авив. Супруги встали рано. Зевали, широко раскрывая рты… Молодой российский еврей что-то громко бубнил подруге в конце автобуса. Здоровый мужик в черной рясе — греческий монах — смотрел в окно. Ватная женщина с огромным животом, казалось, будто уже умерла, только об этом не догадывалась…
Это был автобус 18-го маршрута, шедший из района проживания иерусалимской нищеты, как назвало его в тот день израильское телевидение, в сторону Центральной автобусной станции — Таханы Мерказит, которому суждено было уже через несколько минут взлететь в воздух… Пока об этом знал только один человек — молодой араб, сидевший недалеко от Туркмении, туго перепеленатый взрывчаткой…
Шум взрыва в автобусе на Яффо был слышен на Агриппас в «Ирина, Хэлена-турс». Стряпчий включил радио. Ивритский диктор со скоростью автомата сообщил о несчастье.
«Снова террорист-самоубийца. Снова 18-й маршрут. Есть пострадавшие…»
Все трое выскочили на улицу. Со всех сторон уже неслись надрывные завывания сирен машин полиции и «Скорой помощи». В Израиле жизнь научила полицию и врачей принимать меры в считанные минуты. Улицы Яффо и Сарэй Исраэл перед Центральной автобусной станцией были уже перекрыты. Перекресток был одним из наиболее оживленных на этой самой напряженной иерусалимской трассе. Автобусы обычно шли тут вплотную, один за другим, в обе стороны, почти касаясь друг друга… Видимо, это учитывали люди «Хамас», организовывавшие взрывы… Как и то, что было воскресенье — первый рабочий день израильской недели. Люди ехали на работу, солдаты возвращались в военные части после субботних отпусков.
—Назад!..
К месту взрыва не пускали. От автобуса катил густой черный дым. Там уже боролись с огнем. Появившиеся неизвестно когда бородатые, в черных костюмах и шляпах, религиозные ортодоксы, харедим, первые бежали с каталками, перевозившими пострадавших к машинам «Скорой помощи» — «амбулансам», реанимационным. Страшное завывание подкатывавших и уезжавших машин продолжалось…
Куски обшивки автобуса разбросало на огромной площади вместе с кровавым веществом. Уже виднелись накрытые пленкой неподвижные тела на асфальте… Несколько десятков мальчиков религиозной ишивы на перекрестке молились вслух, истово отбивая поклоны перед собой и на стороны. Темнолицый солдат-эфиоп с карабинами плакал не стесняясь. Мелькали черные шляпы, белые сорочки, телекамеры журналистов. Люди кричали. Какая-то мать рвалась в автобус, там осталась дочь… Перекресток был усеян битым стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
—В аэропорт… И чтобы без глупостей!
К Бухаре подъезжали уже в темноте. Улица была неширокой. Гнали, зажатые по сторонам двумя рядами машин. Таксист знал город: свернул в объезд. За знакомыми уже куполами древних бань в заднем стекле неожиданно появился сноп света. Их догоняли. Выстраивались по сторонам порталы старинных медресе. Пристроившаяся в форватере машина не отставала. Во тьме улицы впереди показался просвет. Внезапно машина притормозила. Из нее кто-то выскочил, побежал к гаишнику с рацией у перекрестка.
—Гони… — приказал Рэмбо.
С дорожной полицией шутки были плохи. То же бывало и в Москве. Можно было пропустить ментовский свисток, и тогда гаишники могли с ходу начать стрелять. Самым лучшим, когда останавливали, было немедленно положить руки на капот.
—Права и документы слева, пистолет справа, начальник!
Светильники едва прорывались сквозь кроны деревьев. Южная, ночь была темнее московской. Освещенные окна скрывались между деревьми. Единственный свет на улице — был свет фар. Рэмбо обернулся ко второму сиденью:
— Как урыли Нисана?
— Просто. После аферы с чеком гарант позвонил ему ночью. Нисан должен был привезти ксерокопию чека, которую ему будто бы ошибочно вручили. В подъезде уже ждали…
— А Савона?
— Его судьбу решили два генерала… — У Боброва еще болел кадык.
— Гореватых?
— И второй. Из РУОПа. Толян. Савон работал на обоих.
— Толян был здесь?
— Сидели на том же ковре, где мы с тобой! — Бобров искал точки согласия и взаимного интереса. Он не собирался опускать руки. — Они ведь свояки! Не въехал?
— Гореватых и Толян?
— Женаты на родных сестрах. Кроме того, Гореватых — он ведь родом отсюда. Из Кагана…
— Теперь, кажется, въехал…
Освещенная площадь возникла внезапно. Вместе с белой «Волгой» сбоку и двумя людьми в камуфляжах с автоматами. Один из вооруженных людей двинул автоматом:
— Тормози!
— Бандиты. Вот так теперь и живем!.. — Таксист показал головой через площадь. — Аэропорт! Вот он! Сто пятьдесят метров…
Четкая граница разделяла площадь и улицу. Свет и тень. Подыхающий голубь на асфальте ждал свою судьбу, которая на этот случай могла принять облик кошки или собаки. Тут же, пользуясь темнотой, прямо на тротуаре мочилась какая-то женщина, отбросив на спину платье, низко пригнув голову и высоко подняв белый толстый зад. Бандит не спеша подошел к такси. Заглянул внутрь. Майор Бобров со скрученными сзади руками быстро отвернулся. Но было поздно. Автомат придвинулся ближе, щелкнул дважды. Майор уткнулся головой в колени. На звук выстрелов подошел напарник, щелкнул затвором.
—По одному из машины! Живо! Руки на капот!
Игумнов перебрался на балкон Арабова еще ночью. Неерия не закрыл балконную дверь. В любую минуту мог появиться в зоне поражения. С соседнего холма, над которым возвышалась стрела подъемного крана, любой человек на балконе становился отличной мишенью для киллера. Хотя Кудим и Туркмения плыли без снайперского снабжения, Игумнов не сомневался: «Люди, посланные генералом ПГУ бывшего КГБ СССР, наверняка знают, к кому обратиться. Необходимое оружие им доставят!»
Исполнителя заказных убийств мировая пресса представляла в виде героя Форсайта, покушавшегося на де Голля, — высокого интеллектуала, сноба, профессионала, каждый выстрел которого стоит миллион долларов. В России газеты писали о профсоюзах киллеров, объединившихся для защиты от своих работодателей после выполнения заказов. Несмотря на очевидную глупость, в корреспонденции косвенно признавалась распространенность и даже престижность профессии. Все в действительности происходило в рамках все того же российского уголовного мира и общественной неустроенности. Туркмения был отличным ментом, пока коррумпированный супрефект не загнал его за решетку, Кудим — был бесстрашным офицером, потом секьюрити, теперь киллером… Криминальная преступность всегда связана была с убийством. Своего же брата уголовника. Фраера. Реже мента.
«А-а… Угро! Знаю! — сказала будущая жена Игумнова, когда их познакомили. — Вы называете себя розыскниками. Уголовники боятся поднять на вас руку…»
Игумнов осторожно поднял голову. Тихий стук где-то внутри отеля не прекращался, там словно готовили омлет из тысячи яиц. Внизу всюду были расставлены в беспорядке машины, свисали невыключенные к утру светильники — нежные, как абрикосы. Увитые растениями балконы безмолвствовали. Названия улиц — черные знаки на белой подсветке — горели неизвестно для кого. Снова, как когда-то в Дубулты, в католической кирхе, звякнули часы.
Жену отпевали в той же церкви, что и телохранителя Неерии. Короткий их брак тянул на долгий роман. Во время похорон, когда Рэмбо вместе с Неерией ушел в храм, Игумнов свернул за некрополь, поставил на могиле свечу. Тяжелый сук с треском обрушился сверху, подминая и обламывая ветви.
«Мертвые говорят с нами… — говорила его иудейская бабка, мать отца. — Нам не дано их видеть, но они постоянно дают нам знать о себе…»
Свеча горела медленно, тугим извивающимся пламенем. Кусты вокруг были затянуты белой паутиной тополей. Черные птицы мертвых прыгали по тропинке. Могила жены была чисто убрана. Блестел мрамор. Раньше на нем было выбито одно имя — мужское, теперь под ним появилось женское. Спустя годы супруги воссоединились для вечной жизни. Потревожил ли его приход покой супружеской четы, снова обретшей друг друга, но теперь уже навсегда…
«Мертвым в могиле ничего не нужно… — говорила бабка. — Ни яблок, ни крутых яиц. У них другие заботы… [ Они ждут Мессию. — Она произносила как иудейка — Машиаха . — С его приходом мертвые поднимутся из могил. Грядет справедливость. Каждый получит, что он заслужил. Начнется суд в Святом городе Иерусалиме…»
Игумнов успел метнуться вперед. Неерия с сигаретой шагнул за балконную дверь. В броске Игумнов дернул его на себя, в то же время удержал, чтобы Арабов грохнулся на него, а не на мраморный, принятый в израильских помещениях пол. В ту же секунду прогремел выстрел. Стреляли где-то рядом. Может, с соседнего балкона. В направлении холма… Антитеррористическое подразделение, установившее снайпера на вершине стратегически важной высоты, приняло экстренные меры. Вслед за упреждающим выстрелом из отеля «Кидрон» группа, непосредственно поднявшаяся к эспланаде, забросала киллеров гранатами ослепляющего действия. Свет был нестерпимым для глаз. Дальнейшее развернулось в считанные секунды. Кудим, раненный в руку, попытался уйти.
Рядом с большим, во всю стену, цветным портретом Эрнесто Че Гевары, шла узкая площадка. Под ней начинался отвесный склон. Далеко внизу к нему прислонялись дома. Не раздумывая, Кудим начал спускаться. В нем жил отличный скалолаз. В здоровой руке он сжимал полученную ночью снайперскую винтовку с лазерным прицелом.
«Ее ни в коем случае нельзя оставить…» Сотник еще в Москве предупредил. По Кудиму не стреляли. Над эспланадой появился полицейский геликоптер, израильской миштаре сверху было все отлично видно.
«Давай, давай, смотри…»
Кудим увидел машину, ждавшую внизу. Он быстро спускался. В середине склона ему удалось оттолкнуться — последний десяток метров он перелетел мгновенно…
Тут удача изменила ему. Он попал ногами на бочку-бойлер. Ее перевернуло. Внизу была каменная глыба не меньше тонны весом. Кудим влетел в нее головой. По заключению израильского судебно-медицинского эксперта, вскрывавшего труп, смерть неизвестного наступила в результате повреждений черепа, не совместимых с жизнью.
Туркмении повезло.
Его начали преследовать не сразу. Он бросился в другую сторону. У подножия холма находилась автобусная остановка. Туркмения успел добежать до нее. От остановки как раз отходил длинный иерусалимский автобус, один из первых, отправившихся в то утро. Спускавшиеся в обход по серпантину секьюрити не успели. Туркмения протянул водителю пять шекелей, получил сдачу. Держался спокойно. Водитель подмигнул ему в зеркало над головой. Он принял его за одного из румынских рабочих, которых в районе Катамоны жило великое множество. Туркмения сел впереди, тут было что-то вроде четырехместного купе, пассажиры парами сидели лицом к лицу. Напротив мясистая девка в погонах десантницы, с карабином на коленях, с голубыми глазами, коровьими большими губами, читала молитвенник. Губы ее шевелились. Соседкой ее была молодая марокканка в короткой юбке, с необыкновенно красивыми ногами. Сидевшая рядом с Туркменией деваха была в футболке. От одной подмышки к другой было выведено крупно: «KAMIKADSE». Тяжелые груди ее прядали на поворотах. В автобусе было людно. Вязаные кипы мужиков. Бархатные береты и шляпки религиозных евреек. Словно с фотографий времен русско-японской войны или прибытия экспедиционного корпуса союзников в Одессу. Сидевшие по другую сторону прохода молодые супруги были бывшие соотечественники. В газетах потом написали, что они оставили дома двух маленьких детей и направлялись заключать договор о покупке квартиры. На Тахане Мерказит им предстояло пересесть в автобус, шедший на Тель-Авив. Супруги встали рано. Зевали, широко раскрывая рты… Молодой российский еврей что-то громко бубнил подруге в конце автобуса. Здоровый мужик в черной рясе — греческий монах — смотрел в окно. Ватная женщина с огромным животом, казалось, будто уже умерла, только об этом не догадывалась…
Это был автобус 18-го маршрута, шедший из района проживания иерусалимской нищеты, как назвало его в тот день израильское телевидение, в сторону Центральной автобусной станции — Таханы Мерказит, которому суждено было уже через несколько минут взлететь в воздух… Пока об этом знал только один человек — молодой араб, сидевший недалеко от Туркмении, туго перепеленатый взрывчаткой…
Шум взрыва в автобусе на Яффо был слышен на Агриппас в «Ирина, Хэлена-турс». Стряпчий включил радио. Ивритский диктор со скоростью автомата сообщил о несчастье.
«Снова террорист-самоубийца. Снова 18-й маршрут. Есть пострадавшие…»
Все трое выскочили на улицу. Со всех сторон уже неслись надрывные завывания сирен машин полиции и «Скорой помощи». В Израиле жизнь научила полицию и врачей принимать меры в считанные минуты. Улицы Яффо и Сарэй Исраэл перед Центральной автобусной станцией были уже перекрыты. Перекресток был одним из наиболее оживленных на этой самой напряженной иерусалимской трассе. Автобусы обычно шли тут вплотную, один за другим, в обе стороны, почти касаясь друг друга… Видимо, это учитывали люди «Хамас», организовывавшие взрывы… Как и то, что было воскресенье — первый рабочий день израильской недели. Люди ехали на работу, солдаты возвращались в военные части после субботних отпусков.
—Назад!..
К месту взрыва не пускали. От автобуса катил густой черный дым. Там уже боролись с огнем. Появившиеся неизвестно когда бородатые, в черных костюмах и шляпах, религиозные ортодоксы, харедим, первые бежали с каталками, перевозившими пострадавших к машинам «Скорой помощи» — «амбулансам», реанимационным. Страшное завывание подкатывавших и уезжавших машин продолжалось…
Куски обшивки автобуса разбросало на огромной площади вместе с кровавым веществом. Уже виднелись накрытые пленкой неподвижные тела на асфальте… Несколько десятков мальчиков религиозной ишивы на перекрестке молились вслух, истово отбивая поклоны перед собой и на стороны. Темнолицый солдат-эфиоп с карабинами плакал не стесняясь. Мелькали черные шляпы, белые сорочки, телекамеры журналистов. Люди кричали. Какая-то мать рвалась в автобус, там осталась дочь… Перекресток был усеян битым стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54