- улыбнулся он на ходу.
- Меня. Читайте: "Бирса к стенке!"
- Видите, каково трогать политработников и патриотов. Это опасно.
- Ничего страшного...
- Хотите я проведу вас?
- Нет. Я жду, за мной должны приехать.
- Могут побить. Не боитесь?
- Не боюсь.
- Как знаете... - полковник прошел вращающуюся дверь и направился к
депутатской машине, которая поджидала его в стороне.
Толпа стала аплодировать, полковник, улыбаясь, кивал с
признательностью и, как тенор перед поклонниками, приветственно поднимал
руки.
Вскоре прикатили на микроавтобусе Першин и разведчики, никто не
посмел тронуть Бирса, лишь выкрикивали что-то и угрожающе размахивали
руками.
- Шпана безмозглая! - брезгливо ворчал Першин. - Недоумки!

...после пролетья [конец мая] немыслимая жара подступила к Москве,
навалилась и обволокла город. День за днем тяжелое солнце калило камни,
густой, липкий, похожий на жидкое стекло воздух с утра до вечера висел над
раскаленными мостовыми, город погрузился в изнурительный зной, как в
кипяток. На Тверской и Мясницкой, в Охотном ряду, на Моховой, по всему
Садовому кольцу и на площадях у вокзалов одуряющая жара плавила асфальт.
Горожане мечтали о дожде. Всяк москвич, знающий толк в приметах,
напрягал внимание в надежде узреть тайный знак или угадать скрытую посулу.
Старожилы не помнили столь знойного июня, сушь обрушилась на Москву, как
Божья кара. Некая старуха, неизвестно откуда взявшаяся в одном из зеленых
дворов Чертолья, читала по черной тетради извлечения из древнего
календаря.
- Ежели солнце при восхождении окружено красными облаками, день
обещает ненастье, а скорее - дождь с ветром. Белый обруч кругом солнца
сулит непогоду, а ежели солнце при восходе увеличено против обыкновения и
бледно, непременно случится дождь. Бледная луна к дождю, как и мутные
звезды.
Окружившие чтицу горожане слушали с вниманием, но ни знака не было,
ни приметы, сулящей перемену погоды, напротив, все приметы твердили одно и
тоже и сводились к стойкому ведру и зною.
Ночь приносила слабое облегчение, было душно, нагретые за день камни
отдавали тепло. Вместе с темнотой приходил страх, бремя ожидания было не
легче, чем гнет жары.

...ветер бил в открытые окна, электричка, как тяжелый снаряд,
пробивала ночное майское пространство, оставляя за последним вагоном
безвоздушную пустоту. Яркий лобовой фонарь взрезал сумеречную мглу, под
колесами клубилась пыль, отброшенный в стороны рваный воздух трепал
заросли чертополоха, росшего у полотна.
Издали освещенные окна электрички смотрелись, должно быть, как
бегущее в темноте светлое многоточие, но так пусто, так безлюдно было в
ночных полях, что поезд с уютно горящими окнами мнился единственным
убежищем, где теплилась жизнь.
Ключников возвращался в Москву из Звенигорода.
После Егория в лист пошли рябина, клен, сирень и тополь, и вскоре
стали лопаться почки березы и липы, а на Якова, тринадцатого мая, теплый
вечер и тихая звездная ночь предвещали ведренное лето, но не думал никто,
какой предстоит зной.
Ночью в садах и рощах безудержно разорялись соловьи. Они прилетали
вслед за ласточками - те объявились на Егория, шестого мая, а следом,
через день, на Марка, как водится, шестым прилетом после грачей нахлынули
стаи соловьев, мухоловок, пеночек и стрижей.
В Борисов день, разломивший май надвое, соловьи, похоже, и вовсе
ошалели и старались так, словно им предстояло спеть и умереть. Все
двенадцать соловьиных колен оглашали ночную тишь, и хотя певцы в запале не
слышали друг друга, можно было возомнить, что каждый старается
перещеголять соседа.
Ближе к концу май повернул на холод, как случается в цветение
черемухи, впрочем, черемуховый холод недолог, хотя раз в семь лет мороз
бьет наотмашь. Но на этот май седьмой год не пришелся, едва отцвела
черемуха, повеяло теплом.
В пролетье на исходе мая седьмым прилетом с зимовий прибыли самые
опасливые и чуткие к теплу птицы - иволги, жуланы-сорокопуты и камышовки.
Птичий гомон чуть смолкал на короткий срок посреди ночи, лишь соловей,
облюбовавший ивняки, бересклет и орешник, а в садах заросли крыжовника,
неутомимо перебирал все колена от зачина до лешевой дудки.
Записавшись в отряд, Ключников решил съездить в Звенигород. Был
будний день, после ошеломительной московской толчеи Звенигород умиротворял
медлительностью и тишиной. Ветер рябил воду на Москва-реке и раскачивал
высокие корабельные сосны на прибрежных холмах.
Родители были на работе, Галю Сергей застал дома, она дежурила в
ночь, днем была свободна, и они, не раздумывая, уединились в сенном сарае.
Затворив дверь на щеколду, они привычно поднялись на полати. Под скошенной
кровлей висели душистые веники первотравья - дягиль, горицвет, дубровка и
мать-и-мачеха, томительный запах кружил голову, как слабое вино.
Сергей обнял Галю, от нее, как всегда, исходило ощущение прохлады,
опрятной свежести, устойчивого покоя и надежного домашнего уюта. Они
обнялись, радуясь встрече, и также радостно, безмятежно отдались любви,
словно вошли в сильную спокойную реку, неторопливое течение несло их в
жаркий послеполуденный час.
Позже они медленно гуляли по окрестным тропинкам, вышли оврагами к
Городку и поднялись к Успенскому собору. С высоты холма открылась
неоглядная даль, плес, речная излука, в стороне над лесом высились
монастырские купола.
Сергей рассказал Гале об отряде, она обеспокоенно взглянула на него:
- Если с тобой что-то случится, я не переживу, - призналась она, и по
обыденности, с какой это было сказано, он понял: это правда.
Галя никогда не старалась произвести впечатление, все, что она
говорила и делала, было неизменно исполнено естественности и простоты -
никакого притворства, никакой игры и жеманства.
- Я думаю, пора, - неожиданно произнес Ключников.
Галя сразу поняла, о чем идет речь. Никогда прежде они не говорили о
женитьбе. Галя не задавала вопросов и не торопила его, как опрометчиво
поступает большинство женщин; когда подруги и родственники одолевали ее
вопросами, она сохраняла спокойное достоинство и невозмутимость.
- Пора, - повторил он и спросил. - Ты согласна?
- Я счастлива, - ответила она без лукавства.
- Мне следовало это сделать раньше, - упрекнул он себя, но она тут же
стала на его защиту:
- Ты раньше не мог.
- Я не хотел начинать с нищеты. А теперь у нас есть деньги.
- Я предпочла бы без них. Это опасно, Сережа, - в ее голосе
угадывалась внятная тревога. - В конце концов, я работаю, могу взять еще
одну ставку.
- Неужели моя жена будет работать на износ? Я сам заработаю, -
ответил Ключников, но снова, в который раз, подумал, сколько в ней
рассудительности, здравого смысла и преданности - о лучшей жене и мечтать
нельзя было.
По заросшему косогору они вышли к берегу холодной быстрой Разводни.
Густой раскидистый ракитник укрывал песчаные отмели и глубокие омуты,
высокая трава раскачивалась под ветром, и казалось, берега зыбко колышутся
над бегущей водой.
Пахло душистой древесной смолкой, среди общего разнотравья выделялись
запахи яснотка, кашки и сныти, птичий гомон наполнял заросли в долине
реки, но стоило прислушаться, можно было отчетливо различить голоса
славки, малиновки, иволги, а поодаль в лесу с утра до темноты вразнобой
стрекотали зяблики, вили трель, подражая сверчкам, тренькали, рюмили,
зазывая дождь, и неистово кидались в драку, стоило соседу приблизиться к
гнезду.
Сергей и Галя легли в траву под деревья, потерялись в густой зелени,
и казалось, они здесь свои, сродни траве и деревьям.
Под вечер, когда Ключников вернулся домой, во дворе его встретил
отец.
- Надобно поговорить, - сказал он озабоченно и нахмурился, насупил
брови, как бы в поисках нужных слов. - Неудобно, сынок... Столько лет
вместе, а все молчком, молчком. У нее родители, подруги, родня...
Полгорода в знакомых. А мы вроде всем голову морочим - нехорошо. Перед
людьми стыдно.
- Мы уже решили, отец. Приеду на той неделе, заявление подадим.
Можешь всем объявить.
- Вот и ладно, - облегченно вздохнул отец и повеселел сразу,
посветлел лицом.
В Москву Ключников возвращался поздней электричкой. До Голицына он
читал, не поднимая головы, людей в вагоне было немного - раз-два и
обчелся. Позже народу прибавилось, электричка с диким воплем проскакивала
станции без остановок, в мутной мгле за окном горели далекие фонари.
Ключников дремал, когда двери резко разъехались, из тамбура ввалилась
шумная орава и покатилась по вагону, горланя во все горло и вдруг смолкла,
застыла, словно наткнулась на преграду.
Девушка сидела одна с журналом в руках, напротив клевал носом мелкий
мужичок, парни потоптались в проходе и внезапно швырнули мужичка на
соседнюю лавку, а сами обсели девушку - двое рядом, трое напротив. Она
попыталась встать и уйти, но они не пустили, усадили силой, прижали к
стенке и ухмылялись, корчили рожи, и уже понятно было, что добром это не
кончится.
Подняв голову, Ключников увидел испуганные глаза девушки, они были и
без того большие, но испуг увеличил их, и теперь они казались огромными на
побледневшем лице.
Шпана изголялась над ней, как хотела. Они были уверены в себе и в
том, что никто не вступится, а вступится, они дадут укорот, чтобы
неповадно было.
- Отстаньте от нее, - вмешалась какая-то женщина, но они не обратили
внимания, лишь один лениво повернул голову:
- Заткнись, тетка!
Женщина умолкла, а больше никто не рискнул - впутаешься, себе дороже.
Девушка озиралась в надежде, что кто-то придет на помощь, но соседи
отворачивались, и она снова попыталась встать и уйти, но шпана не
выпустила ее.
- Кк-у-да?! - весело заорал самый вертлявый из них, которому, судя по
всему, в компании отводили роль шута.
Он выламывался больше других, кривлялся, ерничал, хлопотал, не
переставая, чтобы развлечь приятелей.
Девушка поняла, что ей никто не поможет, и сжалась, затравленно
смотрела на обидчиков и беспомощно отстранялась, когда они тянули к ней
руки.
Ключников знал повадки шпаны. Тупые и злобные, они, как бездомные
собаки, сбивались в стаи, которые рыскали повсюду в поисках добычи. Каждый
сам по себе был ничтожен, но вместе они были опасны, и потому уповали на
стаю: в стае их разбирал кураж, в стае они мнили себя сильными и
значительными, стаей они мстили всем прочим за свое ничтожество в
одиночку.
Такие стаи были сущим бедствием повсюду. Они были плоть от плоти
режима, который с первого мгновения, как возник, ставил человека ни в
грош, возведя произвол и насилие в норму, изо дня в день доказывая, что
все дозволено. И потому отребье по всей стране уверовало: так есть, так
должно быть.
Ключников надеялся, что они покуролесят и отстанут, но, не получая
отпора, они лишь наглели и расходились; уразумев, что все их боятся, они
победно озирали вагон.
Один из них был верзила, вероятно, спортсмен, он надменно бычился и
свысока, лениво поглядывал по сторонам; он был накачан без меры, майка
едва не лопалась на груди, и как все верзилы, он был медлителен и сонлив.
Ключников окинул взглядом вагон: рассчитывать на помощь не
приходилось. Пассажиры помалкивали, делали вид, что происходящее их не
касается, но понятно было, что они боятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57