Не обращая внимания на нас, она отходит на несколько шагов в сторону, садится и укачивает своего брата, напевая монотонную песенку.
Моджахеды занимают наши позиции на нашей заставе и начинают стрелять, убивая мечущееся население. Неразбериха полная.
– Занять круговую оборону! – снова орет Троекуров.
Только ему одному понятно, что здесь происходит. Женщины, старики и дети выволакивают из горящих домов пожитки. Возле Троекурова собирается толпа возбужденных афганцев. Некоторые держат в руках «калашниковы». Вот тебе и самооборона. Еще двое тащат к бронетранспортеру старика. К ним бросается старуха. У нее открытое лицо, она некрасива, даже уродлива, с ее бескровных губ срывается поток умоляющих слов. Внезапно ее поведение изменяется. С диким воплем она бросается на одного из мужчин, держащих старика. Она царапает ногтями по его лицу. Тот отдирает ее, вскидывает автомат. Короткая очередь. Старуха оседает в пыль медленно, с изумлением глядя на что-то неестественно белое, появившееся из ее живота.
Другая женщина, как безумная, пытается возвратиться в свой горящий дом. Афганец ударяет ее прикладом автомата. Она падает, но снова ползет по направлению к своему жилищу. Афганец оттаскивает ее за ноги.
Вокруг нас собирается все больше и больше солдат самообороны. Мне становится жутко. У них много оружия. Их братья стреляют в нас с нашего участка. Но, кажется, у них свои проблемы. Первым делом они расправляются со стариком, пристрелив его.
В толпе афганцев начинается оживление, когда они увидели, как четверо волокут молодого парня. Руки парня скручены за спиной телефонным шнуром, глубоко врезавшимся в тело. Одно плечо исцарапано до крови – парня тащили волоком по земле. Нога ниже колена раздроблена пулей.
Старший среди афганцев наклоняется к пленному. Угрожая автоматом, выкрикивает какие-то вопросы. Время от времени указывает рукой в нашу сторону. Очевидно, что плененный – минометчик. Он молчит. Старший выпрямляется, приказывает что-то подчиненным и отходит в сторону. Двое держат пленного за голову, а два других по очереди льют ему в нос и рот воду. У меня невольно вырвалось:
– Черт бы их взял, он же раненый!
– Не вмешивайся. Это ведь для них спектакль, – говорит Троекуров.
– Но как же пуштун-валат?
– Заткнись, рядовой! – у старшего лейтенанта нехорошие глаза.
Один из афганцев, возмущенный стойкостью пленного, пинает его раздробленную ногу раз, потом еще. Из раны показываются обломки костей. Но пленный, лицо которого исказилось от мучительной боли, по-прежнему молчит. Ему разжимают рот, снова и снова льют воду в него.
Среди афганцев есть опрятно одетый человек, который говорит по-русски. Он шепчется с Троекуровым и кричит что-то солдатам, те отходят от пленного. Собравшиеся возле нас жители кишлака теснее прижимаются друг к другу. Один из афганцев выхватывает из-за пояса нож, истошно кричит, показывая рукой на горящие жилища, на труп женщины, опускается на колени возле парня и хватает его за жирные, черные как смоль волосы. Он силой поворачивает голову парня так, чтобы тот видел занесенный над ним нож, затем острием ножа проводит по костлявой груди моджахеда кровавую линию от подбородка до пупка… Доведя нож до живота, офицер надавливает на него и выкрикивает какой-то вопрос. С губ парня сбегает ручеек крови – от чудовищной боли он закусил себе язык и искусал все губы. Афганец повторяет свой вопрос. Парень молчит. Афганец, трясясь от злобы, снова кричит что-то, а потом медленно перемещает вес своего тела на руку с ножом… Лезвие скрывается в теле жертвы, как в куске теплого масла…
В дымное небо взвивается жуткий вопль умирающего. Проткнув жертву насквозь, афганец выдергивает нож и с искаженным от злобы лицом отходит в сторону. Парень лежит неподвижно, и только конвульсивные движения его груди показывают, что он еще жив.
Я отворачиваюсь, мои губы шепчут:
– Боже, что же они делают?..
К лежащему парню подскакивает афганец из молодых – черный и грязный. Он раздвигает ноги парня, выхватывает из-за пояса огромный нож, вонзает его в окровавленный живот и резким движением к себе распарывает его на две части. Раздается дикий вопль. В конвульсивном рывке на какой-то момент жертва принимает сидячее положение и смотрит мутным взглядом на своего истязателя. Лицо палача искажается злобной гримасой и он с размаха бьет парня окровавленным кулаком по лицу. Парень падает на спину, а истязатель продолжает орудовать ножом, как мясник. Последние предсмертные конвульсии – и парень мертв. Палач засовывает руку в рану и выдирает оттуда кусок окровавленной печени. С победоносным оскалом он поднимает свой трофей над головой, чтобы все видели…
Я застыл от ужаса и бормочу заплетающимся языком:
– Об этом следует доложить командованию… Это ужасно… Этих людей надо посадить в тюрьму.
– Черт с ними, Язубец, успокойся, пока тебя не услышали, – советует мне Троекуров. – Просто ты впервые участвуешь в операции, а когда видишь такое в первый раз, бывает трудновато, но ничего, ты привыкнешь к этому… Успокойся.
– Успокоиться? Привыкнуть к этому?! – почти кричу я. – Что же мы звери, что ли?!
– Рядовой Язубец, – строго начинает старший лейтенант, – я же приказал тебе заткнуться. Давай-ка, улыбнись, они уже обратили на тебя внимание.
– Ты хочешь сказать, что не доложишь об этих зверствах? – изумленно спрашиваю я у своего командира.
– Ты, десантура! Что с тобой происходит? Ведь не мы, а они это делают. Тебе надо привыкнуть к этому.
– К чему привыкнуть? Какой толк убивать пленного? Информацию таким путем не получишь. Это бессмысленно! Я не думаю, что они хотели получить информацию от…
– Рядовой Язубец! – раздраженно прерывает меня Троекуров. – Что ты разводишь здесь детский сад! Я просто не понимаю, чего ты хочешь. Подавай рапорт и уматывай отсюда к чертовой бабушке. Пойми: человек, которого они убили – дух. И мы здесь, чтобы убивать духов. Помогать афганским товарищам выйти из этого средневековья. Тридцать минут назад эти люди сидели по жилищам и боялись нос высунуть. Они были убеждены, что их перестреляют. Душманы пробрались в кишлак. Этот мертвый старик – отец минометчика. Если бы не мы – самооборону ликвидировали. И ты не знаешь, что они у них повырезали бы. А посмотри на них теперь: от страха и следа не осталось, они уже храбрые. Убитый парень – доказательство их силы и превосходства, а ты еще не видел, как они отпиливают своим же головы, и носят их в мешках, как амулеты, которые постоянно напоминают им и другим о том, что они храбрые солдаты.
– Правильно, товарищ старший лейтенант, но о чем думают, по-твоему, вот эти люди? Эти женщины и дети? – запальчиво произношу я, показывая в сторону столпившихся жителей кишлака. – Что они думают? Взгляни: ведь они ненавидят нас.
– Не беда, если оказались убитыми несколько женщин и детей или если пленный умер во время допроса. Это хороший урок для них. Нам здесь держать заставу. Кишлак справа полностью безлюдный. Там духам нечем поживиться. Их все равно не перевоспитаешь, лучше уж убить – это единственный способ. И нечего переживать из-за каких-то убитых детей, они все равно выросли бы душманами. Конечно, расстрелять этого парня было бы правильней, но мы не должны вмешиваться в их действия. Нас только взвод, а их целая сотня, целый кишлак. Чего же они не возмущаются нашим присутствием? Мы подвергаем их опасности, но нас терпят, потому что мы помогаем им ударами с воздуха, когда они попадают в беду, как сегодня. Ты доложи генералу Громову, что афганский царандой зверствует над мирным населением – так тебя мигом упекут в психушку. Ты думаешь, что командующий ограниченного контингента не знает, что происходит на передовых? Может, им тоже это не нравится, однако на хрена тогда было вводить войска… Это старая история… Э-э, рядовой, я думал ты покрепче… Мы должны радоваться победе… У нас только контуженный водитель; а сколько их там лежит, посмотри.
Во время моей перепалки с Троекуровым моджахеды укрепились на нашем участке. На что они надеются, мне непонятно. Через некоторое время сюда вновь прилетят вертолеты. Командир взвода скорректирует огневой налет, и от моджахедов живого места не останется.
Все происходит так, как я и предполагал. «Вертушки», вся шестерка, нанесли ракетный удар по бывшему месту нашей дислокации.
С автоматами наперевес вместе с афганскими «товарищами» мы пошли рядом с медленно идущими бронетранспортерами к развороченным позициям. Я радуюсь возможности идти в открытую, зорко всматриваясь в дымящиеся бугры и ямы. Вот и мое укрытие. То, что я вижу там, заставляет отвернуться, но помня о резком разговоре со старшим лейтенантом, я упрямо смотрю в яму, где лежит разорванный труп раненого афганца. Но не это ужасает больше всего, а то, что у трупа нет головы, она аккуратно отрезана.
Наше подразделение замыкает кольцо вокруг участка, находим несколько контуженных, оглушенных взрывами НУРСов душманов. Каждый из них при усах, в чалме, с бородой. Бороды густые, спутанные. Одежда грязная, в заплатах. Один из пленных явно напуган, вот-вот заплачет. Двое других уставились мрачными взглядами в землю, а у четвертого гневное выражение лица и непокорный вид. Старший афганской самообороны выкрикивает резким голосом вопросы и слышит ответы «нет», «никого» от первых трех, четвертый же, плотно сжав губы, молчит.
Вопросы звучат все громче. Как я понимаю, это вовсе и не вопросы, а упреки. Упреки в том, что душманы обстреливают заставу именно в районе кишлака, и это привело, в конце концов, к кровавому исходу – кишлак разрушен, имеются многочисленные жертвы.
Вопросы-упреки звучат все громче. Коренастый старший самообороны, разгневанный упорным молчанием одного из пленных, выхватывает из рук подчиненного автомат и направляет его в лицо неповинующегося упрямца, гневно повторяя один и тот же вопрос. Тон ответа молодого пленника ничуть не уступает по резкости тону инквизитора, он не ограничивается, как его товарищи, односложными словами. От сильного удара кулаком по голове допрашиваемый валится навзничь, но сразу же поднимается на корточки и принимает прежнее положение, не спуская свирепого взгляда со своего мучителя. Тот неожиданно разражается смехом и возвращает автомат прежнему владельцу. Затем он поворачивается к пленным спиной и что-то скороговоркой приказывает подчиненным.
Пленных поднимают на ноги, помогая тумаками; обыскивают. Один из душманов пытается освободиться от перекинутого через плечо мешка. Заглянув в него, афганцы за окровавленные волосы вытаскивают голову раненого. Докладывают старшему. Теперь на лице у того появляется кривая ухмылка. Он подходит к пленному, у которого обнаружен кровавый трофей и резким ударом кулака валит его на землю. Подчиненные поднимают пленника за руки, ставят его на ноги. Опять с идиотской улыбкой на лице старший наносит увесистый удар в живот. Почему они не бьют в лицо? Пуштун-валат не предписывает?
Пленник, у которого нашли в мешке голову человека, валится на землю. Не переставая улыбаться, старший из афганцев садится около него. Когда пленник пытается приподняться, палач сильно бьет его по груди и прижимает к земле.
Я в это время сидел, отдыхал. Попробовал подняться на ноги, но получил пинок от подошедшего Троекурова.
– Сиди и не рыпайся! – приказал он. – Он задаст ему несколько вопросов. Он знает свое дело.
– Товарищ лейтенант, застрелите пленного!
– Не вмешивайся, сиди спокойно.
– Но он не должен допрашивать его на глазах у других, – настойчиво продолжаю я, – если пленник и знает что-нибудь, он не скажет об этом на виду у других. Если его принудят говорить силой, а другие услышат, что он говорит, то…
– Какой ты рассудительный, тебе бы в КГБ работать…
– Может быть, но мы должны прекратить это…
– Послушай-ка, ты, – угрожающе начал Троекуров, – мы не должны ничего делать и не будем, понятно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Моджахеды занимают наши позиции на нашей заставе и начинают стрелять, убивая мечущееся население. Неразбериха полная.
– Занять круговую оборону! – снова орет Троекуров.
Только ему одному понятно, что здесь происходит. Женщины, старики и дети выволакивают из горящих домов пожитки. Возле Троекурова собирается толпа возбужденных афганцев. Некоторые держат в руках «калашниковы». Вот тебе и самооборона. Еще двое тащат к бронетранспортеру старика. К ним бросается старуха. У нее открытое лицо, она некрасива, даже уродлива, с ее бескровных губ срывается поток умоляющих слов. Внезапно ее поведение изменяется. С диким воплем она бросается на одного из мужчин, держащих старика. Она царапает ногтями по его лицу. Тот отдирает ее, вскидывает автомат. Короткая очередь. Старуха оседает в пыль медленно, с изумлением глядя на что-то неестественно белое, появившееся из ее живота.
Другая женщина, как безумная, пытается возвратиться в свой горящий дом. Афганец ударяет ее прикладом автомата. Она падает, но снова ползет по направлению к своему жилищу. Афганец оттаскивает ее за ноги.
Вокруг нас собирается все больше и больше солдат самообороны. Мне становится жутко. У них много оружия. Их братья стреляют в нас с нашего участка. Но, кажется, у них свои проблемы. Первым делом они расправляются со стариком, пристрелив его.
В толпе афганцев начинается оживление, когда они увидели, как четверо волокут молодого парня. Руки парня скручены за спиной телефонным шнуром, глубоко врезавшимся в тело. Одно плечо исцарапано до крови – парня тащили волоком по земле. Нога ниже колена раздроблена пулей.
Старший среди афганцев наклоняется к пленному. Угрожая автоматом, выкрикивает какие-то вопросы. Время от времени указывает рукой в нашу сторону. Очевидно, что плененный – минометчик. Он молчит. Старший выпрямляется, приказывает что-то подчиненным и отходит в сторону. Двое держат пленного за голову, а два других по очереди льют ему в нос и рот воду. У меня невольно вырвалось:
– Черт бы их взял, он же раненый!
– Не вмешивайся. Это ведь для них спектакль, – говорит Троекуров.
– Но как же пуштун-валат?
– Заткнись, рядовой! – у старшего лейтенанта нехорошие глаза.
Один из афганцев, возмущенный стойкостью пленного, пинает его раздробленную ногу раз, потом еще. Из раны показываются обломки костей. Но пленный, лицо которого исказилось от мучительной боли, по-прежнему молчит. Ему разжимают рот, снова и снова льют воду в него.
Среди афганцев есть опрятно одетый человек, который говорит по-русски. Он шепчется с Троекуровым и кричит что-то солдатам, те отходят от пленного. Собравшиеся возле нас жители кишлака теснее прижимаются друг к другу. Один из афганцев выхватывает из-за пояса нож, истошно кричит, показывая рукой на горящие жилища, на труп женщины, опускается на колени возле парня и хватает его за жирные, черные как смоль волосы. Он силой поворачивает голову парня так, чтобы тот видел занесенный над ним нож, затем острием ножа проводит по костлявой груди моджахеда кровавую линию от подбородка до пупка… Доведя нож до живота, офицер надавливает на него и выкрикивает какой-то вопрос. С губ парня сбегает ручеек крови – от чудовищной боли он закусил себе язык и искусал все губы. Афганец повторяет свой вопрос. Парень молчит. Афганец, трясясь от злобы, снова кричит что-то, а потом медленно перемещает вес своего тела на руку с ножом… Лезвие скрывается в теле жертвы, как в куске теплого масла…
В дымное небо взвивается жуткий вопль умирающего. Проткнув жертву насквозь, афганец выдергивает нож и с искаженным от злобы лицом отходит в сторону. Парень лежит неподвижно, и только конвульсивные движения его груди показывают, что он еще жив.
Я отворачиваюсь, мои губы шепчут:
– Боже, что же они делают?..
К лежащему парню подскакивает афганец из молодых – черный и грязный. Он раздвигает ноги парня, выхватывает из-за пояса огромный нож, вонзает его в окровавленный живот и резким движением к себе распарывает его на две части. Раздается дикий вопль. В конвульсивном рывке на какой-то момент жертва принимает сидячее положение и смотрит мутным взглядом на своего истязателя. Лицо палача искажается злобной гримасой и он с размаха бьет парня окровавленным кулаком по лицу. Парень падает на спину, а истязатель продолжает орудовать ножом, как мясник. Последние предсмертные конвульсии – и парень мертв. Палач засовывает руку в рану и выдирает оттуда кусок окровавленной печени. С победоносным оскалом он поднимает свой трофей над головой, чтобы все видели…
Я застыл от ужаса и бормочу заплетающимся языком:
– Об этом следует доложить командованию… Это ужасно… Этих людей надо посадить в тюрьму.
– Черт с ними, Язубец, успокойся, пока тебя не услышали, – советует мне Троекуров. – Просто ты впервые участвуешь в операции, а когда видишь такое в первый раз, бывает трудновато, но ничего, ты привыкнешь к этому… Успокойся.
– Успокоиться? Привыкнуть к этому?! – почти кричу я. – Что же мы звери, что ли?!
– Рядовой Язубец, – строго начинает старший лейтенант, – я же приказал тебе заткнуться. Давай-ка, улыбнись, они уже обратили на тебя внимание.
– Ты хочешь сказать, что не доложишь об этих зверствах? – изумленно спрашиваю я у своего командира.
– Ты, десантура! Что с тобой происходит? Ведь не мы, а они это делают. Тебе надо привыкнуть к этому.
– К чему привыкнуть? Какой толк убивать пленного? Информацию таким путем не получишь. Это бессмысленно! Я не думаю, что они хотели получить информацию от…
– Рядовой Язубец! – раздраженно прерывает меня Троекуров. – Что ты разводишь здесь детский сад! Я просто не понимаю, чего ты хочешь. Подавай рапорт и уматывай отсюда к чертовой бабушке. Пойми: человек, которого они убили – дух. И мы здесь, чтобы убивать духов. Помогать афганским товарищам выйти из этого средневековья. Тридцать минут назад эти люди сидели по жилищам и боялись нос высунуть. Они были убеждены, что их перестреляют. Душманы пробрались в кишлак. Этот мертвый старик – отец минометчика. Если бы не мы – самооборону ликвидировали. И ты не знаешь, что они у них повырезали бы. А посмотри на них теперь: от страха и следа не осталось, они уже храбрые. Убитый парень – доказательство их силы и превосходства, а ты еще не видел, как они отпиливают своим же головы, и носят их в мешках, как амулеты, которые постоянно напоминают им и другим о том, что они храбрые солдаты.
– Правильно, товарищ старший лейтенант, но о чем думают, по-твоему, вот эти люди? Эти женщины и дети? – запальчиво произношу я, показывая в сторону столпившихся жителей кишлака. – Что они думают? Взгляни: ведь они ненавидят нас.
– Не беда, если оказались убитыми несколько женщин и детей или если пленный умер во время допроса. Это хороший урок для них. Нам здесь держать заставу. Кишлак справа полностью безлюдный. Там духам нечем поживиться. Их все равно не перевоспитаешь, лучше уж убить – это единственный способ. И нечего переживать из-за каких-то убитых детей, они все равно выросли бы душманами. Конечно, расстрелять этого парня было бы правильней, но мы не должны вмешиваться в их действия. Нас только взвод, а их целая сотня, целый кишлак. Чего же они не возмущаются нашим присутствием? Мы подвергаем их опасности, но нас терпят, потому что мы помогаем им ударами с воздуха, когда они попадают в беду, как сегодня. Ты доложи генералу Громову, что афганский царандой зверствует над мирным населением – так тебя мигом упекут в психушку. Ты думаешь, что командующий ограниченного контингента не знает, что происходит на передовых? Может, им тоже это не нравится, однако на хрена тогда было вводить войска… Это старая история… Э-э, рядовой, я думал ты покрепче… Мы должны радоваться победе… У нас только контуженный водитель; а сколько их там лежит, посмотри.
Во время моей перепалки с Троекуровым моджахеды укрепились на нашем участке. На что они надеются, мне непонятно. Через некоторое время сюда вновь прилетят вертолеты. Командир взвода скорректирует огневой налет, и от моджахедов живого места не останется.
Все происходит так, как я и предполагал. «Вертушки», вся шестерка, нанесли ракетный удар по бывшему месту нашей дислокации.
С автоматами наперевес вместе с афганскими «товарищами» мы пошли рядом с медленно идущими бронетранспортерами к развороченным позициям. Я радуюсь возможности идти в открытую, зорко всматриваясь в дымящиеся бугры и ямы. Вот и мое укрытие. То, что я вижу там, заставляет отвернуться, но помня о резком разговоре со старшим лейтенантом, я упрямо смотрю в яму, где лежит разорванный труп раненого афганца. Но не это ужасает больше всего, а то, что у трупа нет головы, она аккуратно отрезана.
Наше подразделение замыкает кольцо вокруг участка, находим несколько контуженных, оглушенных взрывами НУРСов душманов. Каждый из них при усах, в чалме, с бородой. Бороды густые, спутанные. Одежда грязная, в заплатах. Один из пленных явно напуган, вот-вот заплачет. Двое других уставились мрачными взглядами в землю, а у четвертого гневное выражение лица и непокорный вид. Старший афганской самообороны выкрикивает резким голосом вопросы и слышит ответы «нет», «никого» от первых трех, четвертый же, плотно сжав губы, молчит.
Вопросы звучат все громче. Как я понимаю, это вовсе и не вопросы, а упреки. Упреки в том, что душманы обстреливают заставу именно в районе кишлака, и это привело, в конце концов, к кровавому исходу – кишлак разрушен, имеются многочисленные жертвы.
Вопросы-упреки звучат все громче. Коренастый старший самообороны, разгневанный упорным молчанием одного из пленных, выхватывает из рук подчиненного автомат и направляет его в лицо неповинующегося упрямца, гневно повторяя один и тот же вопрос. Тон ответа молодого пленника ничуть не уступает по резкости тону инквизитора, он не ограничивается, как его товарищи, односложными словами. От сильного удара кулаком по голове допрашиваемый валится навзничь, но сразу же поднимается на корточки и принимает прежнее положение, не спуская свирепого взгляда со своего мучителя. Тот неожиданно разражается смехом и возвращает автомат прежнему владельцу. Затем он поворачивается к пленным спиной и что-то скороговоркой приказывает подчиненным.
Пленных поднимают на ноги, помогая тумаками; обыскивают. Один из душманов пытается освободиться от перекинутого через плечо мешка. Заглянув в него, афганцы за окровавленные волосы вытаскивают голову раненого. Докладывают старшему. Теперь на лице у того появляется кривая ухмылка. Он подходит к пленному, у которого обнаружен кровавый трофей и резким ударом кулака валит его на землю. Подчиненные поднимают пленника за руки, ставят его на ноги. Опять с идиотской улыбкой на лице старший наносит увесистый удар в живот. Почему они не бьют в лицо? Пуштун-валат не предписывает?
Пленник, у которого нашли в мешке голову человека, валится на землю. Не переставая улыбаться, старший из афганцев садится около него. Когда пленник пытается приподняться, палач сильно бьет его по груди и прижимает к земле.
Я в это время сидел, отдыхал. Попробовал подняться на ноги, но получил пинок от подошедшего Троекурова.
– Сиди и не рыпайся! – приказал он. – Он задаст ему несколько вопросов. Он знает свое дело.
– Товарищ лейтенант, застрелите пленного!
– Не вмешивайся, сиди спокойно.
– Но он не должен допрашивать его на глазах у других, – настойчиво продолжаю я, – если пленник и знает что-нибудь, он не скажет об этом на виду у других. Если его принудят говорить силой, а другие услышат, что он говорит, то…
– Какой ты рассудительный, тебе бы в КГБ работать…
– Может быть, но мы должны прекратить это…
– Послушай-ка, ты, – угрожающе начал Троекуров, – мы не должны ничего делать и не будем, понятно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88