Мы, полураздетые, ходим вокруг постоялого двора с оружием наготове. Нога у меня неприятно саднит. Неожиданно в селении в километрах двух вспыхивает пламя. Присматриваемся – горит стог. Потом загорается еще один.
– Ну, – говорит Андрия, – пошел чудить. Пристрелить его надо, как бешеного пса. Босниец есть босниец. Надо было сразу пристрелить его, как только он к нам приволокся.
Через минут сорок с позиций сербов приходит санитар с двумя солдатами, которые приносят носилки. Лицо у Эльжбеты приобретает серый оттенок. Она шепчет на польском языке:
– Доллары, мои доллары…
Андрия Зеренкович подзывает меня к себе, и мы идем в комнату Джанко, где хранятся пожитки Эльжбеты. На наше удивление, там все перевернуто вверх дном. Денег нигде не находим.
– Неужели это сделал Джанко? – недоумеваю я, разводя руками. – Но ведь он предварительно не мог знать, что убьет?
– Да, босниец не способен предвидеть, что вытворит, особенно в порывах чувств. И забрать предусмотрительно деньги босниец тоже не способен, – отвечает Андрия Зеренкович. Но наш предводитель кое-что заприметил и принимает соломоново решение. Он выходит во двор, передергивает затвор автомата, звучно кричит и сгоняет всех женщин в одну комнатушку.
– Если через полчаса не будет денег, всех перестреляю.
Через полчаса девушки просятся выйти по одной из комнаты, чтобы собрать деньги, кто сколько может.
Андрия берет у каждой из рук доллары, но отдает их мне, как казначею. Когда проститутка-румынка пытается отделаться десятью долларами, Андрия палит в землю перед ее ногами из автомата и та, обезумев, мечется по внутреннему дворику, опанки – обувь из сыромятной кожи – слетают с ее ног, большие груди болтаются в разные стороны, как вымя на бегу у коровы. Я отмечаю про себя, что Андрия Зеренкович выскочил на шум как раз из комнаты румынки. Он утешался ее ласками, а теперь заставляет под огнем автомата плясать танец смерти. Действительно, Босния – страна ненависти!
Двое солдат-сербов, которые сопровождали санитара, бросаются успокаивать Зеренковича. Он страшен во гневе, орет на солдат, чтобы те не вмешивались не в свое дело. Кажется, он готов стрелять во всех. Его достало убийство и предательство Джанко. А ведь Джанко дружил с ним!
Покуда проститутки не насобирали необходимую сумму в долларах, Андрия не успокаивается.
Мы укладываем Эльжбету на носилки, полуголые девушки бродят по внутреннему дворику, как тени. Неожиданно среди них вспыхивает ссора, потом драка. Они набрасываются на двух цыганок, которые приторговывают здесь ракией и другими мелочами. Проститутки валят их на землю и начинают бить чем придется. Румынка хватает горсть земли и пытается засунуть ее в рот цыганке, лопоча непонятные проклятия на своем языке. Голос ее звучит резко и прерывисто, а движения размашисты и внезапны, как это бывает у женщин в минуты великого гнева, страха или любви.
Одежду на цыганках рвут в клочья, и находят среди юбок и белья аккуратную пачку долларов. Кто докажет, что это деньги Эльжбеты? Румынка торжествующе приносит деньги Зеренковичу. Он равнодушно берет их и присоединяет к тем деньгам, которые уже собраны. Когда я, на свой страх и риск, начинаю возвращать деньги проституткам, между ними опять вспыхивает ссора. Теперь они уже спорят о том, кто сколько дал. Тогда Зеренкович палит поверх их голов из автомата и начинает хохотать. Так, наверное, хохочет дьявол в преисподней.
– Райя! – кричит он. – Райя!
Райя – это что-то вроде нашего «скоты». Потом я уточнил, что так боснийцы презрительно обзывают христиан, а буквально это слово обозначает «стадо».
…Было время, когда сребрницкая долина содрогалась от песен цыганок. А теперь по ней гуляет сумасшедший, которому ради потехи ничего не стоит убить возлюбленную, ее дружка, порезать товарища ножом, поджечь стог сена, обнесенный камышовой изгородью. Вся долина в огнях, а когда всходит солнце, кажется, что сейчас праздник Ивана Купалы, когда у нас, в Беларуси, жгут костры.
Уже не до сна, и я захожу к Чегодаеву. В данный момент я настроен очень решительно.
– Так ты мне расскажешь, почему Палача выпустила милиция?
Федор вопросительно взглянул на меня. Начинает рассказывать. Я припоминаю его действия, слова и пытаюсь найти истину. Истина в том, что Федор Чегодаев говорит не всю правду, а как известно, лучшие сорта лжи готовятся на полуправде.
…– Итак, его взяли. Он сейчас в отделении? – спросил я, когда узнал, что Палач схвачен.
– Да. Едем туда? – как-то неуверенно предложил мне Федор.
– Что он говорит? – спросил я.
– Ничего. Молчит, – ответил Федор.
– Личность не установлена?
– Пока нет. Дети рассказали, что он спас их, вытащил из рук бандитов.
– А может, он просто хотел… – начал было я. Но осекся. Что-то мне подсказывало молчать.
– Я понял, что ты хотел предположить, – сказал Федор, – это глупо.
– Мне ехать с тобой? – спросил я, уверенный, что он скажет «да».
– Нет, – сказал Федор. – Я съезжу один.
И я понял, что, возможно, Беркутов разговаривал с Федором, и тот с ним заодно. Мне во что бы то ни стало необходимо повидаться с Палачом. Но когда я приехал туда, в камере уже никого не было.
– Федор, почему ты его выпустил? – спросил я Чегодаева.
– Он должен был погибнуть.
– Не крути. Ты мне когда-нибудь расскажешь, как погиб Беркутов?
…Я так и не дождался рассказа о гибели Беркутова. Уже в десять часов произошли события, круто поменявшие размеренное течение жизни, вызванное осадой города.
Это случилось в последние дни после принятия ООН резолюции, осуждающей сербов. Вскоре американские самолеты нанесли ракетный удар по сербским позициям. Боснийцы решили полностью очистить от сербов горы, прилегающие к городу, и освободить дороги. При известии, что хорваты выдвинулись к внешним границам анклава, мы едва не отступили сами. У боснийцев вдруг появилась артиллерия, и они попытались обстрелять позиции сербов. Стрелять хорошо боснийцы не умеют, идет большой разнос снарядов, но скоро они научатся, пристреляются, и нам здесь делать будет нечего. Началась неразбериха, паника и среди мирного населения. Мы стараемся без крайней необходимости не попадаться им на глаза. Всякого человека в военной форме и с оружием они проклинают страшными клятвами. Нет ничего сильнее сербских проклятий. Мы с Чегодаевым попросили у одной старухи, которая вовсе и не намеревается уходить, ракии. Ее сливовый сад ломило от слив. Гроздья этого фрукта покрылись пушком плесени прямо на ветках. Старуха услыхала, что мы говорим по-русски, вынесла ракию. А потом, когда мы выпили по стакану и поблагодарили, что-то невнятное пробормотала.
– Ты знаешь, что она пожелала нам? – сказал Федор, у которого со слухом и лингвистическими способностями значительно лучше, чем у меня.
– Что?
– Чтобы эта ракия вышла из нас кровью!
…Население уходит. Однако боснийцы, вознамерившись навсегда потушить желание сербов иметь здесь самостоятельное государственное образование, проникают в глубь подконтрольной сербам территории и нападают на женщин и стариков. Они, словно хищники, небольшими группами повсюду разыскивают сербов и пытаются загнать их выше в горы. Возле каждого дома охрану не поставишь.
Андрия Зеренкович, наш командир, не знает, что делать. Раньше он привык получать указания от своего командования, как и деньги, которые он раздавал нам. Теперь мы попросту вооруженные бродяги, которые призваны убивать всех боснийцев, где бы мы их не видели. Охота на бандитские группы боснийцев безуспешная. Сегодня они здесь, завтра – там. За ними можно угнаться разве что на вертолете. В бой они предпочитают не ввязываться, поскольку мы сразу вызываем подкрепление.
Мы по-прежнему живем на постоялом дворе, но часть сербов снялась с позиций, и мы можем в любую ночь пасть жертвой собственной неосмотрительности. Теперь мы должны еще нести и ночной дозор. Если ты нечто делаешь с девушкой, то это скрашивает серые ночные часы.
Светлана словно приклеилась ко мне и чувствует меня частью себя. Она приходит в ужас, когда я иногда говорю, что ей пора отсюда уезжать, уходить, поскольку мы ежедневно подвергаемся смертельному риску. Кажется, благодаря этому риску она и испытывает острые ощущения, которые никогда не имела от мужчин в цивильной жизни. Она преобразилась даже внешне, похорошела, сдружилась с девушками, которым тоже, как и нам, пока некуда уходить.
Наконец, Андрия Зеренкович получает приказ не пропускать бронетехнику противника по дороге через мост, а при случае разрушить мост вообще. Нам дают два стареньких РПГ, два ящика гранат к ним и рацию, по которой мы должны корректировать огонь миномета с прежних сербских позиций. Правда, миномет спрятан в лесу, поскольку, согласно решению ООН, тяжелое вооружение должно быть отведено от города.
…Я лежу за сосной на склоне горы, над дорогой, ведущей к мосту, и смотрю, как светает. Я всегда любил это время, но сейчас недолюбливаю. В это Время мы обычно занимаемся со Светланой тем, чем занимаются зрелые мужчина и женщина. И теперь мне неприятно следить за рассветом, чувствовать, будто и внутри у меня все наполняется серой мглой, словно и я участвовал в медленном редении тьмы, которая предшествует солнечному восходу, когда предметы становятся черными, а пространство между ними – светлым. Сквозь легкий туман, который ползет с реки, я вижу внизу каменную арку моста, легко и возвышенно перекинувшегося через провал, и броневики, обложенные мешками с песком.
Я вижу часового, голова которого в стальном шлеме изредка высовывается из-за мешков. Часового можно подловить и всадить ему в шею пулю, но тогда нарушится весь наш план.
Я смотрю на часы и думаю: интересно, скоро ли поползут? Если сразу бить по часовым, то нас разнесут в щепки и кусочки из крупнокалиберного пулемета. А вдруг боснийцы не решатся наступать по мосту и пойдут в другом направлении? Зеренкович сказал, что это возможно. Если же боснийцы двинут танки по этой дороге, а их люди полезут широким фронтом через реку, то мы просто-напросто побежим. Правда, минное поле на берегу никто не снимал, значит, такой вариант маловероятен.
Что толку тревожиться?
Я увидел, как два боснийца в бронежилетах и касках, с автоматами за спиной вышли из-за поворота дороги и направились к мосту. Вот они идут по мосту медленным, тяжелым шагом. Осмелели. Чувствуют, что так называемое мировое сообщество осуждает сербов за этнические чистки и поэтому ведут себя нагло. Крови они пустили не меньше, чем сербы. А может, еще и больше. Посреди моста они остановились и посмотрели на разрушенные перила. Один сплюнул в реку. Солдаты скрылись за мешками с песком. Оттуда вьется дым от сигарет.
Неожиданно я услыхал гулкое буханье и глухие разрывы артиллерийских снарядов. Неужели боснийская бронетехника пошла другим путем? Тогда можно и поохотиться. Я откладываю тяжелый гранатомет в сторону и беру в руки снайперскую винтовку, мокрую от росы. Часовые вышли из-за мешков и прислушиваются. Ствол крупнокалиберного пулемета зашевелился и начал хищно рыскать по горам.
Туман совсем рассеялся, и я отлично могу разглядывать человека, стоящего посреди дороги. Он поднял голову вверх и прислушивается к звукам взрывов.
Позади я слышу шорох. Андрия Зеренкович пробирается ко мне.
– Сейчас и ударим, – говорит Зеренкович. – Очень удобный момент. Бей вон по тому человеку из гранатомета, перезаряжай и сразу стреляй по крупнокалиберному пулемету. Мы начнем первыми…
Я прицеливаюсь гранатометом в стоящего на мосту противника и жду выстрела с позиции Зеренковича. Я никогда еще не стрелял в человека из гранатомета. Что станет с одетым в бронежилет человеком, когда по нему влупить из гранатомета?
Громоподобный выстрел потрясает окрестности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88